Человек-чулан

;     История о  человеке-чулане,  началась и закончилась для меня 14 июня, в среду, в подъезде дома, где я живу.
;     Был очень жаркий и душный день, я спустился покурить на площадку второго этажа,  а когда поднимался,  на  площадке  между третьим  и четвертым этажом наткнулся на девушку в простеньком светлом платье,  сидевшую на ступеньке и горько плакавшую; рядом с ней,  на кафельном каменном полу, лежала большая растерзанная картонная коробка, в каких обычно перевозят холодильники.  Сразу обращало на себя два обстоятельства, касающихся коробки:  коробка была пуста внутри,  чернея сквозь щели  пространством,  и кроме того, очень стара. Стенки ее, неровные, покоробившиеся и местами покрытые  плесенью,  выдержали,  должно быть,  не  один десяток летних ливней,  зимних бурь и весенних таяний,  а может, годами валялась она где-нибудь на помойке, в крайнем же случае, на чьем-то открытом балконе.  Мне почему-то почудилась связь между  девушкой  и  коробкой, однако непонятными были ее слезы,  а кроме того,  девушка была незнакомая,  явно не из нашего подъезда и, вероятнее всего, не из нашего дома.  Возникало предположение, что девушка зачем-то затащила эту рваную коробку сюда, и это должно быть, стоило ей значительных усилий: несмотря на видимую легкость, коробка была слишком громоздкой,  слишком неудобной в обращении,  к тому же, в такую страшную жару, что стояла в тот день, даже ничтожные усилия требовали несоразмерных  затрат...  И  вот,  теперь что-то случилось, все планы ее рухнули, она плачет.  Я уже хотел пройти мимо,  но девушка всхлипывала так горестно, так безутешно размазывала слезы по лицу, уткнув его в красивые загорелые колени, что я сломился и присел рядом.
; - Почему вы плачете, девушка? - тихо спросил я.
; - Валентина... - сквозь всхлипы начала девушка и вновь зарыдала.
; - Что «Валентина»?  - не понял я,  полагая,  что она имеет в виду какого-то своего знакомого.
; - Меня зовут - Валентина...
; - Ну и что?
; - А вас?
;     Я назвался.
; - Послушайте,  - заикаясь,  продолжала она, - помочь мне невозможно,  это так...  так отвратительно,  так жестоко, так...  несправедливо!..
; - Валя, - можно я буду так? - Вас оскорбили, да?
; - Да нет же! Вы не понимаете...
; - Это ваша коробка?
; - Была... моя, - и девушка разразилась новыми рыданиями.
; - Вы ведь не здесь живете?
; - Нет...
; - Кто-то сломал вам коробку, и теперь...
; - Не говорите...  ну не говорите о ней ничего, прошу вас! Вы разве не видите, что делаете мне больно?!
; - Простите... Валя. Я, правда же, думал, что могу вам чем-то помочь. Может хотите горячего чаю?
;     Валя подняла опухшее от слез покрасневшее лицо,  смахнула со лба прядь и очень, очень внимательно посмотрела на меня.
;     Глаза у нее были какие-то странные,  необыкновенные,  взгляд их был таков, что казалось, не два, а три глаза, третий из которых невидим,  заглядывают прямо в душу.  И вместе с тем  это были глаза по-детски робкие, и такое страдание мучительно корчилось и сжималось в них!..
;     Я не заметил,  как теплая и слегка пушистая рука ее оперлась на мою руку, и девушка медленно начала подниматься. Потом поднялся и я.  Поднявшись, мы оказались одного роста, и некоторое время странно и внимательно смотрели в глаза друг  другу.  Для меня  очевидно  было,  что  Валя пытается или хочет мне что-то сказать, какие-то клочки информации, обрывки смешков, туманных ассоциаций,  ночных  девических  снов мелькали,  или,  скорее, стремительно проплывали в ее глазах,  смываясь общим,  неподвластным ее  воле течением,  и вдруг я был разбужен внезапным ее вопросом:
; - Вы ведь мне что-то хотите сказать,  да?
;     Странно: казалось, что вопрос задал я. На мгновение возникла мысль,  что  мы  поменялись  телами.  Я  видел,  что она снова вот-вот заплачет, если я отвечу ей «нет», и я соврал:
; - Конечно, да, Валя. Я хочу вам кое-что сказать. Пойдемте.
; - Вы ведь здесь живете? - почему-то с надеждой спросила она, пока мы поднимались.
;     Потом мы зашли в квартиру;  Валя была словно в  тумане,  она привычным  движением скинула туфли,  - будто пришла к себе догмой!,  - прошла в гостиную и ловко прыгнула  в  кресло,  уютно поджав под себя ноги.
; - Будете чай?
; - Да, и покрепче. У вас так темно и сыро... Я очень зареванная,  да?  - спросила она еще всхлипывая и вытирая белоснежным платком лицо.
;     Принялись пить чай. Валя, наконец, спросила:
; - Вы, наверное, ждете рассказа?
; - В-общем,  да,  если это вас не расстроит...  - Теперь  уже нет.  Все позади, я надеюсь. Думаю, с ним мы больше никогда не встретимся.  (Тут замешан мужчина, только не ревнуйте: его уже нет и не будет). Если не хотите, я не буду...
; - Нет-нет, отчего же? Вам сейчас нужно выговориться, Валя...
; - Да,  наверное.  Пожалуй...  Отчего  у вас занавески такого странного цвета?
; - Я люблю этот цвет.  Особенно почему-то я любил его в детстве.  С ним - как в зимнем лесу,  пронизанном солнцем. И тогда это был для меня цвет зимнего леса. Я, помнится, рисовал тогда в этом цвете все - машины,  зверей,  людей...  Это было что-то вроде слепоты ко всем остальным цветам, хотя остальные цвета я тоже различал, и очень ярко. Не знаю, как обстояло у меня дело с оттенками,  но, помнится, трогали меня цвет молочного тумана и глубокий,  загадочный темно-синий с переливами цвет обоев  в одной комнатке на даче, которую мы тогда снимали - почти такой же, как на крыльях таинственных бабочек переливниц... Но с годами (вам интересно?) пристрастия в цветах меняются:  теперь я почти рыдаю от цвета стволов сосен,  от цвета красной  меди  и червонного золота. Почему?..
; - Да, странно. Вам, наверное, снятся цветные сны?
; - Да.
; - А мне редко.  Мне нравятся оттенки серого и пепельно-золотистого.  И я тоже не знаю,  почему... С Сережей мы познакомились чудно и даже глупо,  мне как-то неудобно теперь  об  этом вспоминать.  В метро (я тащила тяжелую сумку) он предложил мне помочь, я сначала испугалась, отказывалась грубо, неловко, потом  уступила...  а  он споткнулся и ударил сумку о ступеньки.
; - Там был термос,  - конечно же,  лопнул,  залил все продукты. Я разозлилась,  начала  кричать о деньгах,  но он выглядел таким несчастным... Пришлось возвращаться (я же собиралась на дачу), никуда, конечно, не поехала, вместо этого он проводил меня домой ,  помог... Назавтра мы катались на катерах по Москва-реке, гуляли в парках... Чудный был день!..
; - Только к вечеру я начала понимать,  что что-то у нас не так.  Внешне Сережа был парень как парень, часто улыбался, так что я не сразу почему-то сообразила, что ему не двадцать пять, а уже под сорок,  дурочкой тогда была (это случилось год назад),  но то,  что у него внутри, было для меня совершенно закрыто. Сначала я думала,  он сам расскажет,  кто он, чем занимается, где живет,  но он молчал.  Я,  очень смущаясь,  спросила, наконец, напрямую,  но он сделал вид,  нет,  - он просто пропустил мимо ушей мой вопрос,  как ни в чем не бывало продолжал говорить  о своем, в другой раз стал что-то насвистывать и убежал покупать мороженое,  в третий раз, даже не дослушав, вежливо отпросился в  туалет.  Мне  было очень больно такое его отношение,  ведь, чисто внешне,  он был мне симпатичен,  очень нравился. Я чувствовала себя оскорбленной,  понимала,  что он не доверяет мне, но не могла понять причины:  я-то вся была перед ним,  как  на ладони.  Помню,  вернувшись как-то домой,  я рыдала в подушку, кусала губы, кричала, что у него вовсе нет сердца, но назавтра он звонил - или я сама звонила, - и снова бежала с ним гулять.  У него была машина,  а вот в квартиру свою он  почему-то  меня никогда не приглашал,  так что я долго думала, что у него есть своя семья.  Я как-то раз сама попыталась  навязаться:  давай, мол,  зайдем к тебе,  но он снова повел себя так,  будто этого моего предложения и не было.  Может, он стыдился своей квартиры, думала я потом: может, он вообще живет в коммуналке с прикованными к постели стариками-родителями, а может даже в общежитии,  я же ничего не знаю!..  Потом я думала еще, что, чтобы он открылся мне, нужно время, - возможно, он не очень понимает меня, возможно, мы с ним очень разные люди и ему нужно привыкнуть ко мне, чтобы доверять, как самому себе, - наверно, думала я, по-другому он не может...
; - Однажды он повез меня на свою дачу.  (Значит, есть и квартира,  решила тогда я. Но позже, обдумав все основательно, поняла,  что вовсе неизвестно,  чья это на самом деле была дача, - как и машина, как и сам Сережа, наконец). Но дача, вопреки моим ожиданиям,  произвела на меня самое дурное и тягостное впечатление,  и Сережа это видел, и казалось, именно от этого ему самому делалось невыносимо-тяжело. Дача стояла в каком-то болоте,  среди останков полусгнившего леса; те два дня, что мы там провели, небо оставалось непроницаемо-пасмурным, комары буквально сожрали нас, несмотря на то, что поминутно дул откуда-то со всех сторон  пронизывающий  ветер, - но, странно, в то же время стояла ужасная духота, и едва ветер затихал, мы буквально обливались потом и, как собаки, высовывали языки,  - не знаю уж,  как все это могло сочетаться вместе. А ночью, в довершение ко всем несчастьям, наползал откуда-то отвратительный запах, подобного которому я не встречала нигде и никогда. Дачи-то, собственно, как таковой, там и не было:  два  гигантских,  кривых,  темных,  полуразвалившихся и вросших в болото сарая с дырявыми стенами и крышами стояли  о д и н   в н у т р и   д р у г о г о ,  и спасения ни от ветра,  ни от комарья не находили мы в них ни днем,  ни ночью.  На улице, на грядках,  конечно же,  кроме хвощей и осоки ничего не росло. А когда залил дождь,  мы,  успев в полчаса промокнуть до  нитки, уехали, стуча от холода зубами...
; - Так шло время...  Мы по-прежнему общались,  ходили в кино, в театры, на концерты, но все это было какое-то не такое, неправильное, поверхностное общение. Я уж начала думать, что во мне самой что-то не то, что я не могу расположить к себе человека, что я,  может быть,  слишком груба или слишком поверхностна, а может, ему просто неинтересно или не о чем со мной говорить...но у подруг я видела совершенно другое,  их парни были  куда более внимательны и нежны не только к ним, но т ко мне, - когда мы,  бывало, встречались за общим столом, - чем мой Сережа.  А мой Сережа,  веселый и внешне простой,  все больше напоминал мне какой-то автомат,  настроенный на примитивные  функции.  И дача, на которой мы так отвратительно провели время, чем дальше,  тем чаще не давала мне покоя: если это и в самом деле его дача, рассуждала я, то почему же ее держат в таком запустении, почему в ней ходит ходуном каждая  доска,  почему  так  сильно ощущение, что эти сараи один в другом, каждую минуту все глубже погружаются в зловонную трясину,  в которой они еще кое-как стоят,  почему на внутренних стенах и потолках - мох, слизни и плесень?..  Почему болтается кругом черная, вся в каких-то наростах и каплях,  паутина?  Ах, да, там была еще одна отвратительная вещь: какие-то корни свисали с потолка, словно на втором  этаже  росли  деревья;  я  уж и не спрашивала у Сережи об этом,  тем более,  что он,  кажется,  их и не замечал... А как мерзко выл там ночью ветер:  словно дача - гигантский свисток, только для него одного и предназначенный!.. Меня аж дрожь брала. Сейчас я думаю: а не крысы ли это визжали?..
; - И вот Аня,  моя подруга,  сказала мне как-то:  « - Слушай, а может  он больной?  Может,  у него душевная травма была или он просто немного того,  не в себе?» И я сама,  чем  дальше,  тем больше, начала склоняться к этой мысли. Но порвать отношения с ним не могла:  мне почему-то казалось все,  что Сережа  исправиться,  станет лучше,  что ледяной камень,  лежащий у него на сердце, растопится от моих ласк, от моего тепла; а кроме того, «на  поверхности»,  на  внешнем уровне с ним бывало иногда так хорошо, так весело... «Могут же, наконец, у человека быть временные неприятности на работе или в семье?  - размышляла я.  - Даже с собственным здоровьем, наконец...»
; - Да, и кроме того, до недавнего времени меня утешал тот факт, что машина у него всегда в отличном  состоянии,  и  я  думала:«Вот человек,  который просто-напросто больше любит свою машину, чем дачу. Тем более, что машина всегда под рукой, наверняка в теплом гараже, а дача у черта на куличиках, да еще на болоте, которое, по правде говоря, прежде надо было осушить, чем что-нибудь на нем строить...»Меня все более огорчало то,  что у нас с ним не было близости,  казалось,  он нарочно избегал моих ласк, и все обрывалось коротким поцелуем. « Как же, как же мне растопить его сердце?»  - терзалась я. Один случай уничтожил во мне остатки  последних  сомнений. Это случилось недавно,  недели две-три назад. Я сидела в машине,  на переднем сиденье, он вышел купить сигарет. Зачем-то, - сама  не знаю зачем,  - я откинула сиденье,  где он только что сидел.  Я не сразу поняла,  что передо мной. Там были какие-то корни, плесневые нити и зловонная, мерзко дышащая, зеленая жижа в пузырях!.. Я скорее вернула сиденье на место, но, нагибаясь,  случайно зацепилась взглядом за рулевую колонку, уходившую в пол: она тоже вся была опутана корнями! И сквозь отверстия в облицовке, там, где, я полагала, должен помещаться у машины мотор,  что-то нехорошее, живое, клокотал и переливалось, как слизень. Меня вырвало...
; - Он все уходил от серьезного разговора,  уходил до  последних дней. Но я все настойчивее убеждала его, где ласками, где слезами,  что хочу знать правду,  пусть страшную,  пусть отвратительную:  ведь что ему стоит сказать мне ее? Я буду любить его также,  ничуть не меньше,  каким бы он не оказался,  мой Сережа... Может быть, я и лгала себе, не знаю, не хочу знать...  И вот... не знаю, как это случилось... сегодня, на лестнице, произошел окончательный... последний разговор. Может быть, жанра растопила,  наконец,  его...  Он сказал: «Я разденусь, и ты увидишь».  Я  стала  отговаривать его,  но он сказал,  что это быстро, что никто не увидит, и стал раздеваться прямо на лестнице. Я пыталась его удержать, говорила, что если он не хочет, не надо,  что нам лучше дождаться ночи...  Может  быть,  я  не должна была этого говорить, как вы думаете? Может, этим я разбудила в нем злость,  дух противоречия?  Скажите, скажите мне, наконец!.. Может, я была в силах как-то еще его удержать?..  Дальше я помню смутно. Я ничего не понимала от страха, слезы заливали глаза. « Я     б о л е н , - только и сказал он. - Смотри!»
; - Что-то трухлявое стояло передо мной,  одежды уже не было, но голова еще не успела исчезнуть,  она еще оставалась, но всасывалась,  всасывалась куда-то внутрь. Кажется, вместе с одеждой он снял с себя куски своего тела:  руки, ноги, скомканные, извивались на полу. Я видела, что нечто почти правильных прямоугольных форм и внутри пустое,  стоит вертикально прямо  передо мной. «Открой меня. И войди в меня», - послышалось мне. Я открыла... Но что-то пошло не так, что-то нарушилось, что-то сломалось:  коробка с открытой дверцею начала клониться набок,  я еще успела войти в нее и побыть мгновение в ней... Паутина налипла мне на лицо,  пахло мышами,  была полная тьма,  какие-то два белых глазка сверлили меня из черноты...  но коробка заваливалась, я поняла, что если не выскочу из нее немедленно, она погребет меня вместе с ней...  Я вырвалась из паутины,  - ноги уже вязли,  уходя куда-то вглубь,  и я еле выдрала их, - а коробка рухнула,  подняв облачко трухлявой пыли,  и осталась лежать неподвижно. Вот и все...
;     Некоторое время я находился под впечатлением рассказа. Быстро темнело. Но странно, когда я поднял, наконец, взгляд на собеседницу,  Вали уже не было в кресле.  Ее не  было  вообще  в квартире.
;     Тоска навалилась со всех сторон.  Я  прошел  по  сумеречным, пустым комнатам, с ужасом, притупленным многолетней привычкой, осматривая заросшие черной паутиной окна и потолки, мох и плесень,  вившиеся по стенам, и скудную меблировку. Потом подошел к окну и долго, долго обмазывал лицо жирной и теплой паутиной, погружаясь в ее черноту глядел в окно, но ничего не видел.