БЕЗ ДНА

Хочу хочу хочу… «Хо» — легкий полувздох, втянуть в себя, почувствовать, «чу» — шипящий выдох, отдача энергии, почти вой «у», но смягченный желанием… Хо чу. Хочу хочу хочу всего. Все го. «Все» — словно он стоит над городом, то ли на горе, то ли на облаке, как бог, и это «все» как сетка, набрасываемая на мир, «все» – и покрыто все, как будто одновременно включили миллиарды компьютеров, сетка пронизывает землю все. И «го», сеть опустилась. Все го. А при этом нет, ничего нет. «Ни» отвержение, кислый звук, низвержение, уничтожение, низкий, никакой, «че» вопрос, приподнятые буквы. «Го», опять же сетка опущенная. Все вместе – ни че го. Что ты имеешь? Ни че го.

Ему всегда хотелось спросить — чувствуете ли вы вкус слова так, как чувствую его я?

Например, «импичмент». Почему у нас никогда не состоится отставка президента? Да только потому, что импичмент уж больно не серьезное слово. В нем слышится что-то неприличное, какой-то вульгарный щипок. Ему почему-то представлялась подвыпившая дворничиха, игриво щипающая своего начальника.

Или «крапива». Он с детства одобрил и принял это название «Кра» — резкое, больное, злое, словно карканье  вороны, и «пива» — что-то притянулось, прилипло, прицепилось, впилось.

Ничего — это комната в общежитии, тридцать пять лет, нет семьи, нет любви, нет работы, нет мамы.

С родителями еще и потому так хорошо, что можно побыть ребенком, покапризничать, пожаловаться на «бобо». Даже если «бобо» — это первый седой волос.

 Его первый седой волос появился после общего наркоза, после аппендицита в двадцать восемь, но мамы уже не было, а папы не было никогда. Родные какие-то наверняка есть, но не нужен, они не нужны, давно чужие, с тех пор как мама устроилась уборщицей в эту общагу, все забыли, кому нужны бедные родственники? Напоминать о себе, — только портить им настроение. Да и себе тоже. Странно, что его самого еще не погнали, почти десять лет живет как нелегал, без прописки, без прав. Хотя обязанности были — красил лестницы, выгонял иногда подвыпивших, когда просил комендант, вообще любая тяжелая работа — на нем. Поэтому и смотрели пока сквозь пальцы. Платил неисправно, без прописки не брали на постоянное место работы, а за погрузку-разгрузку и тому подобное много не заработаешь. Он не пил, пока не пил. Хотя курил. И питался картошкой. На это и жил. Изредка появлялись пьяные на все готовые девки, но и они после первой же ночи исчезали навсегда. Он по ним не скучал. Ему нравились другие, настоящие, красивые, которые ходили только по центральным улицам, где так много дорогих магазинов (он сам единственный раз зашел в такой, потом ему стало стыдно своей убогой одежды и он сбежал). Девушки с сотовыми телефонами, молодые, модные, с ногами от ушей, на джипах, или с друзьями-папами с машинами. Хотя, как говорила мама, чтобы быть красивым, нужна не косметика, а счастье. Чтобы быть счастливым, надо принимать и прощать. Чтобы принимать и прощать, надо любить. Но они были красивыми от дорогой косметики, были счастливыми, ничего не принимая и никого не прощая (их и так никто не обижал). А если и любили, то не его. Что он мог им предложить? Ничего. Кроме «хочу» в душе, ничего. А «хочу» – всего, хочу девушек, хочу красивую дорогую машину, хочу красивый большой дом, хочу посадить возле него цветы, завести большую собаку, чтобы вечером встречала и глядела в глаза, хочу мяса, вообще хорошей еды, а не макарон с хлебом, хочу в Париж, в Италию, отдыхать на курортах, а дома ходить в тренажерный зал и солярий с бассейном. Он иногда составлял списки того, что он хочет. Бессмысленные списки.

Школа, армия, техникум. Выучился на менеджера, но до сих пор не мог понять, чем менеджмент отличается от маркетинга. Потом мама заболела, он тогда как раз устроился в какую-то фирму коммивояжером, потом оказалось, что это обман, бросил, да и за мамой надо было ухаживать. Уже восемь лет живет без нее. Ангела-хранителя у нее не было. Наоборот — у нее был бес-растратчик. Потому и работала на заре жизни уборщицей. Ничего не нажила, ничего не оставила сыну. Не жаль. Никто не виноват. Тем более мама.

Ему некому было жаловаться, даже друзьям, потому что и таковых не нажил. А как вообще жил? Как вообще дожил до таких лет, половина жизни, а может уже и вся, неизвестно, и ничего не приобрел, не нашел, да и не знал, чего искать? Может, потому и не нашел, что не знал. А вот желаний у него было много, так много, что его иногда просто разрывало от невозможности воплотить их. Бездна желаний. Без дна. Нет дна в той копилочке, где скапливаются желания. В черную дыру они уходят, в никуда. Не воплощаясь. Потому что для реализации любого желания все-таки нужно дно, основа, что-то, с чего можно начать его воплощать, от чего отталкиваться. А если дна нет, от чего оттолкнешься? Только сам глубже увязнешь. «Без» — как будто что-то отрезали резко, «дна» — камешек упал в колодец и даже не булькнул, не стукнул, просто упал, глухо упал, в никуда. Отрезаны возможности и все желания падают как камешки в бездонный колодец, кидай - не кидай, толку не будет.
Со временем он научился давить себя, душить желания, лучше всего это получалось при помощи пива. Пиво — тянучее, как пиявка, слово, «пи-и-и» — втягиваешь в себя, пьешь, «во» – глоток, легкая отрыжка. Жизнь становилась терпимей, и тогда ему в голову лезли всякие миролюбивые мысли, точнее философские, глобальные, которыми он ни с кем не делился, просто думал сам. Например: нужно иметь ум, чтобы думать, руки — чтобы работать, глаза — чтобы видеть, и нужно просто быть, чтобы любить. А может даже быть не обязательно.

Две недели назад его наняла девушка, не одного, конечно, а с разношерстной командой других грузчиков, она переезжала на новую квартиру. Девушка его мечты. Возможно, что раньше она и не была такой, потому что образ оставался расплывчатым, но, увидев ее, он понял, почувствовал, совпадает. Точно она. Как пазлы становятся на свои места и получается четкое изображение, так и в его сознании все отрывочные образы слились в ней. Ему показалось, что к нему она отнеслась как-то особенно, как-то по-другому смотрела, говорила, улыбалась. Он назвал ей свое имя, дал телефон (общаговский, но его подзывали), сказал, что готов помочь просто так, бесплатно, если там мужская работа какая нужна, шкафы навесные к стене прикрепить, молотком, дрелью поработать… Она позвонила. И вот уже неделю он трудился в ее квартире. Она поила его собственноручно сваренным кофе (до этого он только растворимый пробовал), иногда, когда работы было много, и он задерживался на весь день, кормила его всяческими деликатесами. Он подозревал, что такие девушки и пищу едят необыкновенную, теперь он в это убедился. Хотя ел, не чувствуя вкуса. Его увлекало другое. То вспыхивали, то гасли как звезды ее глаза на небосклоне лица. Три дня назад, вечером, он сказал ей об этом, сам не заметив как. Она подошла, села к нему на колени (грязные рабочие штаны и роскошный, просто неземной халатик, впрочем, это, кажется, называется как-то по другому, пеньюар, кажется). Поцеловала его, и больше он не мог сдерживаться. Но на следующий день вела себя как обычно, на Вы, как будто ему приснилось. А сегодня… Лучше не вспоминать. Приехал как обычно, в одиннадцать утра. Открыла смущенная, но гордая, как всегда. А в спальне — голый мужик.

Не хочется, не можется вспоминать. Она была всем, она была его мечтой о другой жизни, его надеждой, его радостью, его солнцем, но все погасло, все умерло, все исчезло. Ради чего?
Он достал свой неприкосновенный запас — пятьсот накопленных рублей, пошел и купил на все деньги выпивку — коньяк, водка, пиво. Пил и думал. Почему-то на отвлеченные темы. Типа: депрессиям больше подвержены северные народы — трудно представить себе африканца в депрессии. Мороз усиливает чувство одиночества.

Искусственная радость — пьяная боль под улыбкой. Завыть, забыть, запить, забиться в угол. Уйти, улететь, уснуть, умереть? Что чувствует мышь, попавшая в мышеловку? О чем думает ночью приговоренный к расстрелу? Ни в чем нет смысла. Потеряна ненайденная цель. Умерла надежда. Любовь убита усталостью. Нет выхода. Нет выхода. Нет выхода.

Невозможно опуститься на дно, если его нет. Можно спиться и все равно продолжать падать еще ниже.

Когда выпивки оставалось меньше половины, он встал и пошел к ней.

Я в трезвом уме. Дважды два четыре. Я не качаюсь, мне просто так хочется.

Улитка на развилке дерева думает, что выбирает судьбу.
Жизнь — это вариант пути к смерти.

Закурил. Один из самых худших вкусов — вкус сигареты на морозе. Он будит неприятные воспоминания. Зимой всегда было плохо. Зимой умерла мама. Зимой труднее найти работу. Зимой легче умирать, чем жить.

Погода была как перед революцией — ноябрь, застывшая земля, мрачные люди, туман и сквозь него — далекий колокольный звон.
Фары машин светились как подбитые глаза, почти у всех — неодинаково ярко — одна сильнее, а другая иногда вообще не горела.

В трамвае было оживленно. Рядом щебетали две немолодые подруги. Когда встречаются двое людей, особенно две женщины, они почему-то считают своим долгом радоваться.

Сильно заревел колясочный ребенок, молодая мама подняла, стал разглядывать людей, замолк, как будто выключили. Глазенки умные, как будто все понимает. Через пять минут притомился разглядывать, снова резкий и громкий рев. Мама поняла сигнал и уложила чадо обратно в колясочку. Моментально наступила тишина, ребенок заснул. Хорошо он выдрессировал мамашу.

Смотрел в окно. Вдруг на обочине дороги надгробный памятник. Присмотрелся — урна.  Мусор из нее лез как цветы.

Темный подъезд, пока без домофона, звонок.

Убийца… «У» — размах, «бий» — удар, «ца» — следы крови на руках, страшный капающий след, что-то свисающее с тебя, какие-то оборванные кончики, может драная одежда, может капающая кровь, может ошметки совести. Без дна. У него нет дна, и поэтому он будет тонуть вечно.

Милиция. Пусть. Все равно. Ни чего. Смерть. Сссмерть. Маленькое шипящее слово. Как укус змеи. Как камушек, брошенный в неизвестность. В ту самую бездну. Такое же серое и окончательное. Не важно. Это уже не важно. Я улетаю к свету. Или не улетаю. Но не важно.


Через полгода его осудили. Высшая мера. Потом ее заменили пожизненным сроком.