Из сборника прозы

ПОД   ЗНАКОМ   ЛУНЫ



Обычно Ольга Владимировна появлялась так: стремительно входила в общую кухню, громко ставила на плиту, например, сковородку, сбрасывала с ножа кусок масла и уходила. Потом возвращалась с блюдом крупно нарезанного картофеля, снова уходила, опять возвращалась…
Обыкновенный человек, такой как постоянный житель площадки четвёртого этажа семейного общежития, мог бы относиться к ней с недоверием, потому что по простым человеческим понятиям, она была сожительницей дяди Олега, занимающего крохотную девятиметровку. Никто не знал, где она работает, чем живёт, но чувствовалось в ней определённо своё отношение к жизни. В чём именно оно заключалось, никто бы не мог сказать точно, но оно, несомненно, было: то ли в её всегда стремительной походке, то ли в манере говорить кратко и напористо и делать всё быстро, будто в спешке. Некоторые могли бы усмотреть в этом недобросовестность и несерьёзность, а вот найти хоть какую-нибудь закономерность в образе Ольги Владимировны было совершенно невозможно: ни толком поговорить, ни разузнать что-нибудь.

Когда-то она была высокой и худощавой девушкой, красила волосы в соломенный цвет и круто подводила тонкие брови над серо-голубыми, немного раскосыми глазами.
Теперь это можно было себе только представлять, потому что было ей уже под пятьдесят.
На площадке четвёртого этажа общежития она появилась лет семь назад, в несколько располневшем теле, с убранными в реденький хвостик волосами и в ярко-оранжевых шортах до колен. Ещё она носила:  летом - выцветшие футболки, на которых уже невозможно было разобрать надпись или рисунок, зимой - вяло-синего цвета халатик с пришитыми вместо замка пуговичками.
Теперь она густо красила веки фиолетовыми тенями и подводила брови широкой линией. Но осанка её оставалась прямой, голени и лодыжки - худыми, и со спины ей можно было дать не больше сорока.

В случае близкой дружбы Ольги Владимировны и дяди Олега сошлись две противоположности. Дядя Олег был молчалив и жил незаметно для соседей. Обычно только по тонко свистящему на кухне чайнику и можно было узнать, что он дома. Жителям площадки он казался даже робким, но причиной тому было его телосложение: был горбат. От этого голова его казалась немного вдавленной в плечи, а смотреть, например, прямо в глаза собеседнику, ему было физически неудобно. На самом же деле он был добродушным и хозяйственным человеком. Где-то у него, видимо, был огородец и погреб, потому что примерно раз в месяц он притаскивал на своём горбу мешок овощей и банок. Хотя, говорят, имелся в его жизни один неприятный случай: как-то из его комнаты раздался звук выстрела. Кто именно его слышал,  при каких обстоятельствах - уже не выяснить. Но поговаривали, что отделался он от "органов" штрафом, но заболел сердцем и теперь болел каждый год. Ольга Владимировна во время  лечения в стационаре носила  ему "передачки". 
Как-то в одну из таких диспансеризаций она, как всегда, стремительно войдя в кухню, попросила у соседок совета по поводу щепетильного дела. Дядя Олег, оказывается, давал ей денег на продукты и витамины, а ей очень нужны были новые колготки и что-то ещё. И как это дело "провернуть" на выданные деньги, никак не могла придумать. Тогда соседки посоветовали собирать "липовые" чеки, чтобы отчитываться перед дядей Олегом, и даже приняли в этом непосредственное участие. И скоро Ольга Владимировна купила себе не только новые колготки и нижнее бельё, но даже тонкие замшевые перчатки. Правда, никто их не увидел, но на радостях Ольга Владимировна накрыла в кухне скромную "пирушку", пригласила соседок "обмыть покупки" и сказала, что теперь перед ними в маленьком долгу.
В долгу же она была часто и перед всеми соседками по очереди. И она сама, и дядя Олег любили иногда "пригубить". Ольга Владимировна частенько стучалась негромко к одной из соседок и спрашивала рублей двадцать. Поначалу ей боялись давать, но та находила такие убедительные доводы и слова, что - давали. Если мелочи не случалось, давали полтинник, и Ольга Владимировна, сбегав в магазин, непременно сразу возвращала сдачу.
Скоро ей стали давать в долг  то стаканчик сахара, то щепотку соли или сто грамм растительного масла. Провожали её соседки снисходительными взглядами, раз и навсегда решив для себя, что та, вроде как опекает дядю Олега, и этим успокоили свой зуд любопытства.
Была у Ольги Владимировны и любимая фраза, которая звучала так: "Ну, ты-то меня понимаешь? " Ею часто заканчивала она свои быстрые речи, даже если приходилось кого-нибудь утешить: "Всё нормально будет. Ну, ты-то меня понимаешь? " И со стороны казалось, будто бы все понимают недосказанность её фраз.

А однажды Ольга Владимирова пропала. Надолго. Дядя Олег теперь сам готовил себе пищу и молчал. Через месяц соседки не выдержали  и поинтересовались, а где же Ольга, приболела, что ли? Он ответил, что та нашла себе хахаля.

А у Ольги Владимировны, действительно, начался новый "роман". Всеволод, её дружок, правда, годился ей в сыновья, и Ольга Владимировна догадывалась, что "клюнул" он на неё именно сзади, - тем не менее, ей это льстило. А ещё Всеволод был неумноват и простоват: не любил музыку, никогда не пытался пофилософствовать о политике и не смотрел новости. Зато с ним приятно было гулять по вечернему и ночному городу. Ольга Владимировна во время таких прогулок со сладким удовольствием представляла себе его широкую спину, крупные  руки, покрытые чёрным волосом. Во время одной из таких прогулок из глаз её даже выкатились слезинки. Но случилось это только однажды, потому что она бережливо охраняла в себе бодрое расположение духа.
Часто вдвоём они садились в каком-нибудь укромном месте, клали на скамью плоскую Ольгину сумку, ставили на неё одноразовые стаканы, пиво, рядом раскладывали пакетики сухариков или маленькой сушёной рыбёшки и беседовали. Порою, они могли и вовсе ни о чём не говорить и это тоже было хорошо, потому что каждому можно было помолчать о чём-нибудь своём.
Была у Всеволода одна приятная для Ольги Владимировны привычка - посещать по воскресеньям небольшие ресторанчики и кафе. Здесь она могла блеснуть какой-нибудь яркой блузочкой, погордиться своей прямой осанкой и вдоволь пококетничать с Всеволодом, будто с незнакомцем.  Тот, в свою очередь, питал к ней  странные чувства. Он её как будто жалел. И за то, что всегда она молодилась, а выглядело это не очень убедительно, и за несообразную с её возрастом страсть к ярким цветам, и за торопливый её говор. И чуточку жалел её материнские чувства, о которых та как-то проговорилась. Ольгу Владимировну считал он немного "чикнутой" и забавной тёткой, но вёл себя, насколько мог, по-джентльменски. Дважды подарил цветы: на Восьмое марта и на день рождения (Ольга Владимировна тогда жеманно поцеловала его в щёку). Когда им случалось идти, например, из продуктового магазина, то Всеволод непременно нёс сумки и со стороны их легко можно было принять за мать и сына. А ещё он никогда не настаивал, чтобы она осталась у него заночевать. Всё интимное происходило между ними днём у него (и обязательно со спины и при закрытых шторах), поскольку жил Всеволод отдельно, в старой однокомнатке. Ольга Владимировна искренне радовалась его молодому организму и всячески старалась за это Всеволода ублажить.
Эта приятная во многих отношениях жизнь длилась уже полгода.
Новенькая напарница Ольги Владимировны по "уборщицкому цеху", пенсионерка Анна Васильевна как-то даже поинтересовалась, уж, не в лотерею ли та выиграла:
- Вон ведь она, радость-то, в глазах как плещется, - сказала она.
Но Ольга Владимировна не отвечала на такие вопросы.

Незаметно пролетела зима.
Как-то майским вечером, в такое время, когда уже по-весеннему тепло и хорошо, Ольга Владимировна с Всеволодом сидела в углу летнего бара. Прищурясь, она смотрела на заходившее солнце, губы её были помазаны розовой вазелиновой помадой, и та в лучах солнца блестела.
Ольга Владимировна думала о скором лете. Ей бы очень хотелось походить с Всеволодом ночью на пляж: поплавать вдвоём,  удивляясь необычным, таинственным  всплескам воды, посидеть на берегу у костра, любуясь луной, опрокидывающей на воду дрожащую дорогу. В костре можно запечь несколько картофелин и перебрасывать их потом с ладони на ладонь… и чувствовать себя счастливой!
Кажется, она чуточку задремала, потому что неожиданно заметила, что рядом с Всеволодом сидят два мужичка растрёпанного вида, и вокруг уже заняты все места. Столика через три на девушке заметила такой же, как у неё, дешёвый шарфик и отчего-то тихо вздохнула. Подумала, что скоро закончится это её маленькое приключение… Однако мысль эта не огорчила, потому что впереди было ещё много чего интересного, и главным было вовремя это заметить, почувствовать… Сторонний  наблюдатель мог бы добавить: "…и успеть этим воспользоваться". Но Ольга Владимировна с этим бы ни за что не согласилась. Но и спорить бы не стала. Это было её и только её дело.

Давным-давно жизнь вообще представлялась ей запутанным лабиринтом, свернув в котором, хочешь - сюда, хочешь – туда, выбираешь свою судьбу. Единственным и досадным его недостатком было то, что назад ходить было нельзя, даже если ты в "дамках".
Ей вспомнилась юность: она - смелая, бойкая, без этих жеманных девчачьих повадок, и увлечения её - не какая-нибудь скрипка, а парашютный и конный спорт. Вспомнила ощущение острого удовольствия, когда нарушала запреты и правила, преодолевала их притяжение и казавшуюся неизбежность: к примеру, разогнать кобылу и ускакать прочь с площадки или громко орать что-нибудь, спускаясь с парашютом, и мотать в это время ногами и размахивать руками…
- Оля! – услышала она вдруг за своей спиной и обернулась, выбираясь из воспоминаний. Но было темно, и она не смогла кого-либо разглядеть.
- Иди отсюда, урод! – ответил приятель Всеволода. – И что ты там спрятал в своём горбу?
Мужчины за столиком громко засмеялись и пошли за новой порцией пива. Ольга, сразу подумавшая, что это был дядя Олег, почувствовала неловкость. Она устыдилась и стала соображать, как же теперь поступить. Но тут вспомнила, что тот никогда не приближается к подобным местам и уж, во всяком случае, не стал бы её окликать – не так воспитан. И всё равно замешательство не проходило, а только стало грустно, как если бы курортное лето оборвалось неожиданно налетевшим циклоном. К своему удивлению, она почувствовала себя ученицей старших классов, оказавшейся в не совсем приличном месте. Расхотелось вдруг и пива, и этого кафе. Даже Всеволод показался далёким-далёким воспоминанием. Перед мысленным взором её пронеслись весёлая зима и осень, сопутствующие им маленькие радости и наслаждения. И собой, и этим временем была Ольга Владимировна довольна. Так сказала она себе, встала и, не попрощавшись ни с кем, ушла.
 
Сначала она  шла по городу быстро. Но шаг сам по себе стал замедляться, и скоро она присела на какую-то полуразвалившуюся скамейку. Отсюда видны были огни уличного бара, и Ольга Владимировна бросила в его сторону короткий взгляд. Потом стала рассматривать замысловатые тени деревьев: они показались ей тенями хмурых стариков, угрюмым молчанием намекавших на неминуемые угрызения совести. Но она не стала задумываться над этим, а достала из сумочки пачку сигарет и медленно покурила. Потом затоптала окурок жёстким нажатием носка и направилась в сторону своего дома…

Дверной замок не поддавался минуты три, и она испугалась на миг, что не сможет его открыть. Наконец ключ натужно повернулся, и она вошла. Сбросила в угол туфли и с удовольствием встала на прохладный деревянный пол. Покачалась с пятки на носок, размяла уставшие от каблуков ноги, заглянула в комнату. Потом ушла в ванную. Из крана противно падали длинные капли, и после душа она медленно его закрывала, чтобы не дай бог снова не сорвало. Потом сходила в кухню и согрела чайник, заварила вчерашний чай, бросила в чашку немного сахара, но пить расхотела. Вошла в комнату, бросила взгляд на спящего Кольку и легла на свою узкую кровать.
Было полнолуние, и жёлтая глупая лепёшка смотрела ей прямо в лицо…
За луной этой Ольга Владимировна наблюдала вот уже двадцать с лишним лет. Появлялась она всегда слева – бледненькая ещё, но хорошенькая, словно юная дева. Потом луна поднималась вверх и становилась яркой и полной…

Когда-то давным-давно, глядя на эту луну, молодая мама Оля представляла себе, каким вырастет её малыш: он должен был стать непременно высоким и крепким, как и его отец. А потом врачи поставили ему этот диагноз… И время остановилось. Вместе с ним остановились все мысли и мечты. Появилось ощущение, будто она разминулась на каком-то повороте со своею судьбой, а потом вдруг снова встретилась и поняла, что всё это время обманывалась: судьба-то её, оказывается, вот какая!
Муж тоже замкнулся, а потом и вовсе ушёл.
Потом, когда уже не нужно было думать о муже, Ольга Владимировна, повинуясь природой данному инстинкту, все свои чувства и силы обратила в сторону сына. Они помногу гуляли: днём и вечером, в парках и в скверах, сидели на лавочках и ели мороженое. Холодными вечерами листали книжки с яркими картинками, рисовали скрипящими фломастерами каляки-маляки в толстых альбомах. И Ольга Владимировна, испытывая новую, тихую радость, глядя в наивные Колины глаза, чувствовала, как нелепая её судьба вроде бы приотстаёт…
Она даже снова начала мечтать, глядя на луну. Правда, мечталось ей уже по-другому, словно во сне, и было это теперь местом её душевного отдыха. В мечтах таких Колька вырастал, каким-то чудесным образом выздоравливал и становился внимательным и заботливым сыном. В фантазиях они часто гуляли вместе по вечернему городу, и, идя с сыном под руку, она  испытывала настоящее материнское счастье.

Когда Колька вырос, фантазии истратились. Ольга Владимировна теперь старалась реже  смотреть в его большие серые глаза, а наблюдая за луной, стала замечать, что когда та под утро зависала над крышей соседнего дома и становилась особенно крупной, то на ней становились видны тёмные пятна, схожие с пятнами на лице лёгочника. И ещё было в ней что-то угрожающее и зловещее. Как-то в газете Ольга Владимировна прочитала, что рождённые в период с двадцать третьего февраля по двадцать второе марта находятся под воздействием луны, и та влияет на женское счастье. И в полнолуние Ольга Владимировна не спала. Она всё отчётливее чувствовала, как положение её, которое она пыталась облегчить хотя бы мечтами, и которое называлось теперь её судьбой, всё больше берёт над ней верх,  протягивает свои щупальца к самому горлу и вот-вот стянет их тугим узлом. А голова, голова её, казалось, вот-вот запрокинется…
В это время в её жизни и появился дядя Олег.

…Ольга Владимировна услышала тихое шуршание под обоями и пальцем придавила таракана. Заворочался Колька. Она по привычке на миг замерла, прислушиваясь к его дыханию. Потом повторила "про себя" запланированные на завтра дела: купить в аптеке лекарство, забежать к врачу и позаботиться о свободной койке в больнице. Она всегда делала это заранее, потому что иначе нужно будет снова делать всё очень быстро, почти на бегу: постоянно следить за Колькой, сдерживать раздражение, терпеливо ждать, пока в голове его не восстановится привычный порядок вещей, и он не станет просто слабоумным, но спокойным сыном.
Да, завтра она прикупит лекарств.
И ещё нужно будет подняться на четвёртый этаж и попросить дядю Олега отремонтировать этот чёртов замок. Она ничего не будет ему объяснять, потому что тот её понимает и не в первый раз прощает ей это чуточку легкомысленное в её положении желание – побыть счастливой.
А корявая её судьба снова будет плестись позади, в очередной раз сбитая с толку.




ВЕСНА.  ПЕНЗА.
(Очерк)


Старая Пенза по весне грязненькая и неухоженная, как сиротка или падчерица. На тротуарах разбухшие картонные коробки, бесформенные куски асфальта и отколовшихся бордюров с торчащими, словно обкусанными, арматуринами. Всё время приходится смотреть под ноги. Сколько ни приходилось здесь бывать, а каждый раз меня одолевают грустные мысли: многое недосмотрено и запущено. И моё отношение к этому городу далеко от любви.

Помню, как-то случилось приехать в Пензу в дни празднования юбилея города. Фасады зданий и домов вдоль центральных улиц обновили, подкрасили, поправили ограждения и заборчики, клумбы запестрели свежевысаженными цветами. Но то немытые по несколько лет окна увижу и отведу глаза, то кучка мусора пугалом выпучится из-за угла. Упущены мелочи, а портят всё впечатление. И ощущение неухоженности упрямо проступает сквозь запахи краски.
Хотя Центральная площадь – другое дело: здесь изящно выгнуты спинки скамеечек, по-европейски подстрижены кустарники, здесь рядовой пешеход даже кажется неуместным. Вдоль площади - торговые павильончики. Хозяева позаботились: вокруг выложена модная тротуарная плитка, при дверях кадки с экзотическими растениями (элемент шарма). Так поддерживают владельцы магазинчиков репутацию современных хозяйственников. Однако плитка у таких павильончиков, в основном, одинаковая, и часто с красивой неё ступаешь прямо в огромную лужу. 

И вот как-то по весне нам достали билеты в Кукольный театр, на "Дюймовочку".
Едем втроём – я, дочь и племянница. Девчонки с нетерпением ждут встречи с театром,  я - выполняю данное обещание…

Мы выходим из троллейбуса и попадаем к маленькому, будто случайному рынку, схожему с мокрым воробышком. Здесь на тротуар выставлены старые табуреты, ребром - почерневшие ящики с неброским товарцем. Под весенним небом лежат и  греются давно немодные вязаные шапочки с "ушками", иссохшие солдатские берцы, зубчатые механизмы часов, выцветшие брезентовые рукавицы с оттопыренным кармашком для большого пальца... 
Ко мне подходит бабушка в ярком фланелевом халатике:
"Девушка, нет ли на хлебушек? Собрала банки, да они уж больно дешёвые… А хлебушка вот сегодня захотелось…"
Я замечаю в её руках пакеты с мятыми алюминиевыми банками из-под пива. Даю монету.
- Это сколько? - прищурясь, смотрит в ладонь.
- Пятак.
- А больше нет? Банки-то у меня дешёвые совсем…
-  Нет, бабушка, больше…
- Ладно, пойду, ещё у кого спрошу… Спасибо, милая… Дай бог тебе…
Ни сожаления в голосе, ни обиды. Уходит,  отметив для себя другую, по виду отзывчивую душу, теряется в толпе прохожих…

Мы с детьми сворачиваем за угол и поднимаемся в горку, обходя застоявшиеся весенние лужи и шарахаясь от брызг автомобилей. Вдоль дороги встали тополя, высокие и старые, ни разу за полвека не стриженые и разросшиеся как попало.

Здание Кукольного театра давно не ремонтировалось, и у него унылый, серый вид. Стоит оно на высоком месте, открытом всем ветрам, неуклюжий памятник индустриальных пятилеток. К входу ведут высокие и  разрушенные ступени, и, запыхавшись, я со смехом замечаю вслух, что театр для детей, а ступеней, словно на пирамиду забираешься.
Девчонкам же в диковинку полазить по полуразрушенным бетонным плитам. Они скачут то вверх, то вниз, как козочки по каменистому склону, и смеются. Волосы их растрёпаны, и я, догоняя, стараюсь схватить девчонок, одернуть юбку, кофточку, закрепить сползшую заколку…

На первом этаже, в кассовой комнате - ни души, и я нехотя смиряюсь с мыслью,  что нужно будет сидеть в полупустом зале, стесняться эха голосов кукловодов и шептания девчонок.
В холл ведут высокие, тяжёлые двери. Входим. И тут впереди я замечаю что-то необычное, неясной отсюда формы, похожее на птицу. Поднимаюсь, чтобы именно это разглядеть. Здесь нас внезапно окружает гул детского смеха и голосов бойкой торговли у небольшого буфетного прилавка. А прямо передо мной  и в самом деле птица, чем-то похожая на аиста: большая, белая, распластавшая широкие, тяжёлые крылья. Это старая театральная кукла, но что за персонаж, не знаю. Размещена она при входе, словно охраняет что-то. Я не удержалась, прикоснулась к ней и удивилась возникшему вдруг ощущению её живой какой-то сущности.
Девчонки потащили меня к буфету, долго выбирали покупки среди ярких, манящих упаковок. Потом довольные сладостями немного угомонились.
Наконец, с неудачно придуманной кем-то пластиковой чашкой горячего кофе я могу удовлетворить своё любопытство и разобраться с возникшим ощущением соединения в этих стенах разного времени.
Здесь и в самом деле необычно.
Вот старинный комод с громоздкой нижней тумбой и маленькой театральной сценой, на которой в грациозных позах замерли незнакомые мне персонажи. Куклы старинные, наверное, начала прошлого века и весьма удивительные. В отличие от современных, с какой-то особой, еле уловимой  проникновенностью. И в них до сих пор словно что-то живёт и наблюдает за мной из-под кукольной одежды. Я наклонилась поближе и почувствовала, как вот-вот развернётся передо мной сцена из ушедшего в небытие спектакля, незначимыми и легко преодолимыми станут временные рамки, и я окажусь в старой Пензе среди сереньких улиц и керосиновых фонарей. Наваждение какое-то.
Ко мне подбежали мои девочки  и, перебивая друг друга, стали показывать  что-то в стороне.  Оторвав  взгляд от удивительного экспоната, я осмотрелась.
В нескольких шагах от меня - небольшой вольер с попугаями. Птицы красивые и разноцветные, большие и маленькие. Они трещали, суетились, а то вдруг принимались чистить свои пёрышки. Я полюбовалась немного, улыбнулась. Для жителей средней полосы России попугай - птица экзотическая, яркая, как маскарадный костюмчик, и бойкая. Но своей будто нарочитой яркостью она кажется бестолковенькой.

С удивлением и любопытством я рассматривала достопримечательности холла. Прямо над головой, под потолком, крутился какой-то механизм с подвешенными пластиковыми птичками. Крыльями птички задевали за колокольчик, и он звонил при каждом обороте маленького небушка - сферы.
Тут я заметила и сотрудников театра. Они степенно ходили  меж посетителей, не привлекая к себе внимания, будто стерегли здесь ни тишину, ни порядок, а что-то другое.

Наконец всех пригласили на спектакль.
Я снова была удивлена: зрительный зал, оказывается, расположен на верхнем этаже, и к нему вели крутые, узкие лестницы, обрамлённые круглыми деревянными перилами. В лестничных пролётах - тоже экспонаты. Они молчаливо провожали нас, а мне казалось, если неожиданно обернуться, то можно будет заметить шевеление складок на их одеждах  или снятый в поклоне цилиндр.
Вот и зал: маленький, посетителей на шестьдесят, со старыми деревянными скамьями, поставленными на возвышениях-площадках, будто в кинотеатре начала прошлого века.

Началась сказка…
Никакой ожидаемой мною ширмы не было, кукловоды двигали кукол прямо перед зрителями, то перевоплощаясь в персонажей, то озвучивая слова автора. Играли хорошо, без превосходства, как бывает иногда у молодых и норовистых, и без снисхождения к маленьким зрителям, как бывает у пожилых. Актёры купали в тазу кукольных лягушек, Серая Мышь пела песни под звуки маленького рояля, а Дюймовочка искала своё счастье. И игра меня заворожила! Отчего-то чувства и мысли мои пришли в движение: как никогда, ясно я вспомнила вдруг смысл известной мне с детства сказки, и сопереживала не только героям спектакля, но и всем взрослым, которые, как мне показалось, в эти минуты вспомнили детство и снова искренне поверили в чудо! Мне ненавязчиво напоминали о давно забытых ощущениях, о пропущенных в спешке важных мыслях, о частично утерянной сути жизни. Стало неловко и даже стыдно  из-за недоверия и скепсиса, что владели мною по пути сюда. Вспомнились театры нашей страны, в которых удалось побывать ранее. Создать атмосферу доверия, настоящую атмосферу театра не просто. Когда это не удаётся, зритель начинает скучать, отвлекаться, а здесь  мне и в голову не пришло рассматривать соседей или шелестеть конфетной обёрткой.
А ведь у кукловодов, наверное, невысокие заработки, подумала я. Что же держит их здесь? Привычка или что-то другое? Может быть, возможность сохранять и воссоздавать самим атмосферу маленького чуда, когда всё происходящее есть ощущение, пусть кратковременного, но счастья, когда даже взрослому хочется походить на главных героев сказки…

По окончании спектакля в душе у меня посветлело и я испытывала чувство искренней благодарности кукловодам, администраторам, всем сотрудникам этого старенького, ничем внешне непримечательного театра, подарившего мне чудесные минуты, озарённые иным взглядом на привычное.

***
Мы спускались к троллейбусной остановке, и мне казалось, что даже солнце засветило ярче. И  ещё то ли воздух вокруг стал чуточку другим, то ли во мне что-то раскрывалось навстречу и этой весне, и этому городу. Захотелось побродить по улицам, разобраться со своими ощущениями и мыслями…

Пенза расположена на неровном месте, то на бугорок вскарабкается, обоснуется, посматривает вдаль, а то спустится вниз, затопчется, завязнет по непогодице. Или к Суре подберётся, к самому берегу, где ни домишка, ни заборчика толком не поставишь - весной всё  вокруг затопляет. Если смотреть снизу, то вокруг всё пригорки видны с разбросанными домами и зданиями, с тоненькими и хрупкими, будто пририсованными карандашом, антеннами. Думаешь, ага, вон туда-то рукой подать, а добираться будешь минут сорок и всё то в горку, то с горки…
Пенза напоминает мне раннюю весну: такая же прозрачная и всё будто не одетая. Как едва зазеленевший лесок, в котором сыроватый птичий крик то взлетит вверх и скроется за холмом, а то опустится в низину и пропадёт, растает.
Отсюда, с пригорка, открывался просторный вид на старую Пензу. Не спеша спускались к Суре каменные и деревянные домики, в едва подёрнутой зеленью дымке угадывались далёкие холмы, леса… Я подумала, что в России много городов, стоящих на равнинах. По центральным или круговым магистралям их можно мчаться, не замечая ни зданий, ни людей - всё сливается в сплошную неоновую полосу. А вот Пенза… Пенза…  А ведь она живая, подумала я. Днём допускает нас к себе  поближе, даёт себя потрогать, пощекотать, причесать, а ночью остаётся наедине с самою собой. Это мы ночью спим, а она – дышит. Слушает плеск Суры, пускает листья-кораблики на воду и смотрит в далёкий Космос, подперев щеку тёплой рукой. А утром с улыбкой смотрит, как мы просыпаемся, как впрыгиваем в одежду, занимаемся разными делами… Удивительно!
Есть ли в России ещё хоть один такой городок? Не знаю. Но в холмистости, в неровностях ландшафта Пензы точно есть что-то неповторимое и щемящее…
В этот миг неожиданно зазвучал в весеннем воздухе колокол. Переливчатый, густой звон его медленно и широко разливался над окрестностью старой Пензы, и вместе с ним нёс куда-то молодой ветер громкие птичьи голоса. В душе моей, словно внезапно очнувшись, сначала осторожно, а потом всё смелее и свободнее зазвучал, вторя всему этому, обновлённый внутренний голос. И всё вокруг говорило со мною о  важном и непроходящем: об этом городе и моём отношении к нему, о всегда возвращающейся весне и неспокойных  движениях человеческой души. Так это было неожиданно, так хорошо, что я замерла на месте. Сверху увидела церквушку. Маленькая и свежевыкрашенная, словно одетая в новый сарафан, она была хорошо видна с пригорка. Звонарь раскачивал небольшой колокол, и полы его одежды развевались так же, как возможно, и сто, и двести лет назад.
Всё вокруг окончательно преобразилось. За несуразным соседством модных ларьков и разбитых тротуаров старой Пензы я увидела неброскую красоту этого провинциального, немного задремавшего города. Была она в его неспешной, осмысленной жизни с её каждодневными заботами и надеждами… Я вспомнила почему-то те русские избы, что стоят вдоль больших, наполненных несмолкаемым гулом трасс. Ближе к дороге обычно поставит хозяин баньку или сарай, а сама изба - та поглубже. И палисадничек разбит не ради посторонних глаз, а для души и радости хозяев, обнесён каким-нибудь низеньким, кое-где и покосившимся уже  заборчиком… После полудня около какой-нибудь избы можно увидеть тёток в простеньких платочках, одну, быть может, с хворостинкой в руках. Рядом нестройно "мукает" телёнок, вокруг местами повыщипана трава. Трёхколёсный велосипед брошен в лопухах. Чуть дальше идёт куда-то одетая по-городскому девушка.  Жизнь… Жизнь кругом.

…Я шла по улицам Пензы и заглядывала в глаза прохожих. Искала в них, быть может, глубоко сокрытую, но - любовь к своему городу. Она не всегда выражена в красивой тротуарной плитке, но всегда в кропотливом труде и в хорошем кукольном спектакле, и в звуке колокола маленькой отреставрированной церквушки.
И ещё укоряла себя за то, что часто, видя яркие, словно попугайские крылышки, приметы современной жизни и серенькую, как воробьиный сюртучок, другую её сторону,  не утруждаю себя попыткой разглядеть суть предметов, суть человека, суть жизни.