Ласковые жернова - 3

Петька любил Реку. И она взаимностью отвечала. Коли наоборот, не жить бы ему на белом свете, сгинул бы в глубинах Реки еще мальцом глупым. Для купанья на Реке два места было - Мелкое плёсо, где шалупонь, плавать не умеющая, купалась, и Глубокое, где до дна никто донырнуть не мог. Противоположный от Ершей берег был высок и обрывист, с него прыгали пацаны постарше, кто посмелей – «ласточкой», прочие «солдатиком». Со стороны деревни песчаная коса, дугой слегка изгибаясь, очерчивала урез речной. На Глубокое плёсо малышню брали иногда родители. Но с ними какой интерес – «далеко в воду не заходи», «не ныряй, а то не вынырнешь».
А Петька смикитил - тихой сапой пробрался на заповедное плёсо. Залез в воду и нырнул в сторону берега. Под водой плывет, пока носом в песок не ткнулся. Затем вновь повторил нырок - понравилось. И еще... И еще…
Так занырялся, что закрутился в подводных своих кренделях. Нырнул, воздух уже в легких иссяк, а морда никак в песок не уткнется. Силы собрал, вверх дернулся. Из воды башку выдрал будто, а впереди никакой песчаной косы и в помине нет. Лишь берег обрывистый вдали. Заколотил руками по воде, ноами задрыгал и ... поплыл. «По собачьи», неуклюже, но все же выгреб к желанному песку. Отлежался сколько то и снова полез в реку. Попробовал плыть (вдоль берега, конечно) - получилось. Сколько раз потом жизнь так же его в омут неизвестности бросала, он уже и со счету сбился, но выплывал каждый раз. Видимо, Хранитель на небесах у Пеньтюхова надежный либо Река в тот первый раз подсказала ему, как в будущем поступать, если угодит в какую прорву бездонную – плыви, греби, что есть сил, Пеньтюхов, и будешь спасен…
Научившись сам плавать, уже и других мальцов пытается вразумить науке этой Петька. Через несколько дней пришли они на Глубокое плёсо с Колькой Лозовским, точнее мамки их с собой взяли. Петька бултыхался, как карась во время икромета. А Колька воды боится - зашел по колено и валандается, как поросенок в мутельге у самого бережка. Мамка его к себе зовет (по пояс в воде стоя) - мол, иди, Коля, ко мне, я тебя плавать поучу. Тот упирается, от мамки на берег убегает, лишь та шаг в его сторону сделает.
Тут Петька вмешался, желая помочь незадачливой родительнице, и давай друга поучать. Когда все его аргументы были исчерпаны, последний довод-просьбу выдал Петька:
- Ну, ты, Коля-Коль, зайди хоть по яйца…
Долго после шпыняли да изводили Пеньтюхова этой фразой. Уже сами стали взрослыми пацаны Коля и Петя, уже дети их ровесников и Коляновы не только плавать научились, но и к женитьбе-замужеству подобрались, а фраза та и поныне живет. Незатейливая, бессмысленная. Но с каким воодушевлением была произнесена, какой педагогический подтекст имела, что Колян после того через несколько дней стал плавать, подгребая под себя теплую речную воду на манер кошек и собак. И кто знает, может, и поныне подбадривает Николай Николаевич себя теми незамысловатыми словами, когда надо решиться на что-то, но духу и смелости не хватает.
Подкрались года тихие – в школу Петьке пора. Великими слезами ознаменовалось пришествие учительницы, переписывающей будущих первоклассников. Может, случилось так потому, что представлял это событие паренек неким праздником, первым шагом к таинствам неведомым научным. А тут произошло все до обидного просто – нескладно вдобавок и обыденно. Да и предстал будущий ученик первого класса пред очи будущей патронессы в таком виде, что и описать трудно…

Но пока - отступление малое. Ибо прочитавший до сего места невольно задаст вопрос: откуда такая фамилия несуразная у героя? Неужели поудачней не мог подобрать автор литературную личинку ему? Да, автор мог. И помеять можно фамилию, коли не нравится; не поленись только – побегай по придурошной круговерти чиновничьих кабинетов. Кукую угодно можно выбегать фамилию, если ног не жалеть и еще – сами понимаете чего. Только стоит ли заниматься этим? Уж коли есть у человека на Руси прозвище какое – ничем его не извести, не отогнать от своей персоналии. И с фамилией-именем то же самое. Поменяла имя Фекла на угодное ей, но как ее звали нареченным родите¬лями именем, так с ним и в мир иной отошла – хотя на надгробном камне иное значится. Только кто его помнит – имя, глупой бабой надуманное, а не родителями данное…
Раньше Пеньтюховы тоже несколько иную фамилию имели, без мягкого знака в середине. Но дед, Иван Игнатьич, по молодости попытался исправить ее на иной манер. Что получилось и как – поведаю.
В Первую мировую войну Ивану – тогда еще Пентюхову – повоевать много не пришлось. Ранило его в руку. Да так, что стрелять не смог – сухожилия повредило. Демобилизовали.
В Ерши вернулся – а тут и революция. Слава Богу, и она, шалопутная и гражданская, пометелясь в приершовских краях, не задела Пентюховых. До колхозного строительства дожили мирно-ладно. Новая власть многим голову закружила – за скатерть-самобранку приняли новые времена. Иван Игнатьич тоже в струе этой решил «обновленье» от новой власти заполучить. Нет, не богатства и славы, совсем немного - фамилию неказистую свою изменить. А то – как же с такой фамилией в «новую жизнь», где все красиво и по райски завлекательно. Пусть уж со старой жизнью и фамилия – окликнут, будто обматерят – отмирает.
Пришел он с этой докукой в Совет Ершовских Депутатов. Запинаясь на каждом слове и спотыкаясь – говорить, не мешки ворочать – поведал, что хочет от новой власти другую фамилию. Чтоб стала она пролетарско-революционной, а не религиозно-языческой. Чтоб духом трудящегося от нее веяло, а не дурью-придурью кулацко-прихлебательской.
В Совете главным председателем давний друг-недруг Ивана Ефимка назначен-полувыбран. По молодости мужики дружны были. За девкой одной ухаживать стали, когда в пору жениховскую вошли. Дружба побоку враз – друг перед другом петухами пестро-красными выказываются, чтоб пред зазнобушкой преимуществом своим блеснуть. Та смотрела на это со смехом. То перед одним павианится, то пред другим. Но в итоге – за третьего вышла замуж. Парням-соперникам – смириться бы. А они, наоборот, еще больше друг на друга обижаются. Мол, если бы не влез один, то девка за третьего не пошла, а выбрала бы его.
Ефим встретил односельчанина неприветливо. На пожелание «доброго здоровьица» как отмахнулся, пробурчав что-то. Когда же Иван о своей просьбе поведал председателю, подобрел. Даже поддержал.
- Конечно, Иван Игнатич, конечно…. Разве можно в светлую новую жизнь с такой несуразной фамилией?
- Во-во… Я ведь тоже до нового всего охочь. Что до дела какого, что до жизни новой. Я ведь зимами то в город ухожу на заработки или на лесозаготовку. Потому вроде как к пролетарьяту отношение имею теперича….
- А фамилию то придумал новую?
- Так …. Это…. Нет…. Я думал, раз к пролетарью да к лесозаготовке от¬ношенье имею, то мне такую фамилию и дадут…
- Конечно… Конечно… - соглашается Ефим. А сам лыбится, как кот чердачный. Ивану бы глянуть на эту блин-рожу масляную. А он, как мерин стреноженный, вокруг да около скачет, будто да рвется.
- А как сладится то все, Ефим?
- Да ничего нет проще…. Садись, заявленью пиши в Совет. Так и так….Обращаюся в Совет Народных Депутатьев с просьбой поменять фамилию пережиточно-капиталистическую на пролетарско-крестьянскую…
Иван заявление написал. Каждую букву в нем вывел, будто писарь-закорютчик изверченный – не зря в церковно-приходской школе штаны истер на заднице до дыр о жесткую скамью, в которой еще и сучечек мелкий прыщиком-чирьем пупырился. Одно не указал в своем заявлении – какую хочет иметь фамилию. Подумал, что раз власть народная, то учтут при назначении нового фамильного звания все заслуги рода пентюховского в деле революционного крестьянствования.
Ефимка заявление прочитал. Довольным сделался – будто кот осметанившийся. С бывшим недругом-соперником, казалось, в самых приятельских отношениях пребывает.
- На первом же заседании и рассмотрим вопрос. Через недельку заходи… - подытожил.
Иван Игнатьич через неделю, как велено было, в Совет заявился. У Ефимки выпытывает – было ли заседание и рассматривали его просьбу или нет.
- Конечно, и заседание было, и вопрос твой, Иван решили самым положительным образом. Сейчас ведь не бюрократический алимент при власти – а наш, народный, и к сейфу огромному подошел. Открыл его ключом, на амбарный похожим. Порылся в многочисленных папках, уложенных в темное и загадочное чрево его. Нашел и нужную бумагу. К Ивану Игнатьичу вновь - уже торжественность придал голосу – обратился.
- Получайте, Иван Игнатьич, новую социалистическую метрику. Все в ней учтено-разучтено. И пролетарство твое, и лесозаготовительство, особливо, в котором ты, слыхать, преуспел изрядно, – и бумагу протянул.
Иван Игнатьич бумагу взял. На радостях даже читать не стал. Домой прибежал и жене сует ее:
- Мы теперя, мать, не больно кто – смотри – пролетарьи….
Прочитала баба метрику и будто взвилась.
- Ты,чему радуешься то, полоумный дурак, - и пошла, поехала. Бумагу мужику в харю швырнула.
Тот лишь сейчас и читать стал, что в ней написано, сразу и не понял – как были Пентюховы, так и остались. Но все же углядел – в середину подлый Ефимка мягкий знак вставил – учел лесозаготовительство таким образом.
Схватил Иван метрику и обратно в Совет побежал. А там заседание идет. В кабинет председателев влетел чума-метла и на Ефимку чуть не с кулаками. А тот невозмутим. Урезонить пытается Ивана. Ссылаясь на всякие революционные законы и моменты. А сам, видать по нему, смех еле удерживает.
- Товарищ Пеньтюхов, мы все сделали, что просили…. Получили вы фамилию лесозаготовительную? Получили…. От имени Совета я вам желаю и дальнейших успехов в деле заготовки леса. Чтоб после вас, только пеньки оставались.
Иван Игнатьич хотел бумагу тут же изорвать и швырнуть прохиндею в шары его наглые. Но удержался. Просто взял и при всем честном Совете плюнул Ефимке в глаза его наглющие. Ефим этого не простил своему бывшему сопернику. Изложил все подобающим образом. И поехал Иван, уже Пеньтюхов, «как классовый контрреволюционер» на пять лес строить Беломорканал…
Ефим тоже погорел на «контрреволюционерстве». Но уже позднее – в тридцатые годы, когда не то что срока большие давали, но и запросто к стенки могли поставить. Укатали его в дали безвозвратные, где и сгинул.
Деду Петькиному повезло поболее. Вернулся домой жив-здоров. Про строительство Беломорканала ничего никому не рассказывал. Отделывался простой фразой, мол, про острог какого лешего вспоминать и рассказывать – побывеете, не дай Бог, узнаете. А не узнаете – так еще лучше…
Но, выпив сверх меры (что с ним бывало крайне редко), жалился всем, что пострадал «от проклятой контры», из-за которой получил срок и мягкий знак – прямо в середину фамилии. Будто нож под сердце. При этом размахивал скрюченной после ранения рукой.
Слушавшие его начинали подначивать мужика.
- А, ты, фигу покажи контре, Иван Игнатьич… - знали, как подковырнуть, злыдни.
Дед сникал, начинал оправдываться.
- Не могу я это… У меня юкки-кьюкки…- когда выпьет Иван Игнатьич да разнервничается, начинает букву «р» так коверкать, что и не придумаешь нарочно, коли захочется. Поэтому еще заглазно его звали – Ваня-Юки-Кьюки.
С новой, слегка «испоганенной Ефимкой» фамилией дед смирился со времением, рассудив, что, как ее ни меняй, хоть на «Ленин», все равно так Пеньтюховым и помрешь. Что с мягким знаком, что без него, фамилия, она и есть фамилия. За что-то она дается, а не так просто. По ней, конечно, кто будет спорить, «как по одежке», встречают при явлении человека на свет, а провожают все же по делам его...


Находилась в километре от Ершей мусорная свалка. Для кого мусор и грязь, но не для ребятни, которой в каждой железке, куске пластмассы видится нечто «нужное и необходимое». Для кого свалка, а пацанам царство неизведанного, территория полуобетованная, где столько всяких «кладов», что только успевай разгребать «богатства». И разгребали юные «плюшкины» хлам с азартом и энтузиазмом, всякая безделица им в радость. Машинка ли игрушечная без единого колеса; колесо ли любое, как движущая часть будущей тележки, о которой не мечтает лишь ленивый да квелый или железка любой причудливой формы от прибора разобранного. А если посудина дырявая? Для чего она то? О! Это такая вещь, что за нее подраться готовы пацаны. К ней проволоку прикрутил, углей горячих наложил и от кучи к куче таскай да поджигай «закрома». И в этом Пеньтюхов преуспел. У него свое цинковое корыто дырявое было.
Он сначала в корыте запалит резину либо пластмассу и поехал палево по всей свалке развозить. Мусор горит плохо. Тлеет и дымит. А «кочегарам» огня подавай. И начинают раздувать тлеющий хлам во всю силу легких. При этом и дыму наглотаются до одури, и слез прольют от него – ядовитого и злого. Глазенки кулачищами до багрянца изотрут. Но своего добьются – раздуют из любой искры пламень. Вспыхнула кучушка пламенем разноцветным. Очередь за следующим бугорком. Кто в чем умудрялся огонь переносить. Но Петька со своим корытом всех опередит. У него целый костер на хвосте полыхает. Дружки к нему клеятся. Петька недоволен, но отказать приятелям не может. И уже всем гамузом корыто таскают по свалке. Сначала каждую кучу мусора перелопатят в поисках «полезных ископаемых».
После этой ревизии снова начинается - дутье, пыхтенье чиханье, кашель стариковский чахотошный…
В день, когда учительница ходила по Ершам и учеников переписывала, пацанам «счастье» выпало – целый самосвал банок из-под мазута вывалили на свалку. А вместе с банками еще и пару автомобильных камер выкинул водитель из кузова. Началось «праздненство огня». В корыто с банок остатков мазута насливали, благо густой был – через дырку не вытекал. Камеры автомобильные запалили и туда же. Запылала волокуша огненная – огнище красное, языкастое – того и гляди хватит горючим жалом за башку или руки; дым чернющий клубами рвется в выси и по ветру. Будто бенефис огненный устроила мусорка Пеньтюхову. До того славно и лихо корыто потаскали, что вся свалка запылала. На пацанов глядеть страшно – грязней и чумазей самого зачуханного тракториста, прокопченей самого прокопченного трубочиста и поминаемого к месту и не к месту черта – вместе взятых.
Умаялись наконец. Пресытились огненной стихией пацаны. К дому подались. Еще из¬дали увидал Петька перед своим домом мать и какую-то тетку незнакомую. Хотел мимо них пронырнуть незамеченным. Но не получилось. Мать, будто поняв задуманный сорванцом маневр, требовательно окликнула:
- А ну-ка, не увиливай!… Давай сюда…
Когда Петька, коротя шаги, будто оттягивая неминуемую погибель, приблизился, мать лишь охнула:
- Ох! Поглядите на него, Марья Захаровна… На ученика своего… Как медом на этой свалке намазано…
Петька сперва не понял, почему мать не развила свою нахлобучную речь. Тогда тетка заговорила – правильной, наставительной речью – потому кажущейся грозной, хотя ни упрека, ни возгласа громкого в ней не было:
- Здравствуй, Петя. Я записала тебя в первый класс…
И что-то говорила еще про то, что в школу ходить следует чистым и опрятным; на свалку не заворачивать.
Дошло до Петьки – кто и зачем пред ним. Не так он представлял этот день. Обидно стало. И по черным щекам будущего сержанта 31-ой танковой дивизии, но не танкиста – врать не стоит, даже для красного словца, – потекли слезы, промывая по лицу светлые полосы. Потом плечи его дернулись. Зарыдал паренек навзрыд. Отчего – неизвестно. Может, озарилось на краткий миг все его будущее. Переплетенное всяческими учебами: в школе, в институте, в армейской «учебке» и иных учебных заведениях, в кавычках и без оных, в которых пополнял он знаниями пустеющее от беспамятства мозговое пространство. И не тяжесть учения, от которой «легко в бою», а наоборот, легкость, от которой скука жует-перемалывает, ожгла. Захотелось убежать туда, где трудно, но весело; туда, где мат-перемат, а не песня строить помогает; где от дури начальников спасение одно – подальше от них держаться, а значит вдалеке от мест теплых и похлебистых…
Успокаивает Петьку и мать, и тетка-учителка, а у него еще больше слез из глаз проистекает. Ноги подгибаются, упасть в траву хочется и колотитъ по земле руками, лбом, ногами. Уползти змеем бы от свалившихся небес под ветлу в куст жимолости. Но куда там - держат тетки, не вырваться от неё, как от жизни последующей – где в радость все, что пережито, и в тягость, что переживаемо. Уговорили все же, ублажили разными посулами ревуна. Учительница попрощалась и пошла по деревне дальше, других будущих первоклашек переписывать. А мать поволокла Петьку к колодцу и водой из кадки, стоящей рядом с ним, в которую воду для поливки огорода закачивают, стала рожу Петькину отмывать рукой – хотя следовало бы просто чумазень эту дикую в кадку и затолкать на отмочку, а потом уже смывать с нее все «прелести» портретные.