Бугор Тямый

Бум… Бум…Бум…
Кислородный баллон без дна гудит, постанывает от натуги. Постылый звон бьется в слепые окна, вкатывается ртутью в уши. Боже ты мой, как не хочется раздирать спекшиеся веки, сползать с нар и напяливать заскорузлую от пота чешую. Век не слышать бы этого сучьего бедовеста!
За забором унылая промерзшая степь, краешек виден с чердака столовой. Сука-родина! Лишь стебанутый полезет на чердак глазеть на волю. Нормальные там пользуют педерастов.
Бум… Бум… Бум…
Надрывается старший надзиратель. Псарня его кинулась по баракам. Подъем! Мать вашу… Вылезайте из-под затруханных одеял. Застилайте проссанные матрасы. Застилайте, как положено, чтобы ни одной складочки, чтобы проворный капитанишка, начальник отряда, мог урвать свой приварок к окладу за отличную политико-воспитательную работу. У каждого своя отмычка.
Бум… Бум… Бум…
Летит над режимным лагерем погребальный звон.
Тямый вставать не спешит. Койка у него с панцирной сеткой. На стене простыня с намалеванными русалками. Одеяло ватное с пододеяльником, пуховая подушка. Второй день Тямый не в духе. Надо закрывать наряды, а прикормленный прораб, падла, второй лень не появляется на объекте. Лагерное начальство мылит холку – требует проценты. Сука-родина!
Пацан из его бригады свесил с нар ноги и тужится удержать сон. Снилось что-то домашнее с жареной картошкой. Эх, какой же я дурак, надел ворованный пиджак и шкары,и шкары...
Пайки уже почти все разобрали. Остались самые маленькие, подгорелые или примятые ящиком. Жрать по утрам не тянет, зато вечером отрыгнется. Под тесемками на кальсонах зудит – нет спасу. Раскарябать хочется до крови. Дери от души. Доступней удовольствия  в лагере не бывает.
У Тямого семь судимостей и все за кражи. Чалился при Еське, при Кукурузнике и при всех последующих благодетелях России. До семьдесят пятого года катил вором, пока заочно не получил «по ушам» за макли с общаковыми деньгами. Стал порчаком, порченым вором, значит. Но веса от этого в зоне не растерял. Даже прибавил привилегий. Теперь можно бугрить, бегать в штаб, якшаться с нарядчиком.
Пока пацан чесался на нарах и мусолил сладкие сны, Чирик – помогало Тямого – сбегал с кастрюлькой в столовую и принес мясной лапши из отдельного котла. Сели они с Тямым друг против друга и стали жрать, посапывая и обливаясь потом. Тямый жрал интеллигентно с кончика ложки и без присвиста. Чирик старался подражать. Но где ему? Фраер – он и в помогалах фраер. Хорошие манеры для него уж очень мудрено.
Поскудней подъема в зоне лишь развод на работу. Нажравшись, ополоснув посуду и собрав жратву на обед, Чирик убежал на вахту караулить машину. Тямый, хотя и порчак, но своих мужиков зря морозить не станет. Они у него все работяги. Пахари. Один поднял, было, хвост, физкультурник из приблатненных, так его приголубили ломиком пару раз меж рог, вмиг отблатовался. Удлинил штык лопаты железным прутом, теперь за один проход на два штыка роет.
Ждать в бараке развода, все равно, что сидеть зимой голому в предбаннике. Запах мясной лапши давно выветрился, а уныние от него осталось. Везет же людям. Сука-родина! Нет в жизни счастья – не попадается в супу картошка.
Воров Тямый в бригаду не берет.С ними мороки много. А фраерам много не надо. Телевизор в складчину. Иногда, сверх положенной, свиданку с бабой. Или отоварить в ларьке лишний стольник. Главное набить поплотнее кишку. А умничают пусть те, у кого гастрит, язва желудка или какие другие неполадки в пищеварительном тракте.
Ночью из зоны забирали мусор. Сдвинули с места помойный ящик и оставили на снегу дохлых крысят. Крошки совсем. Голые. Розовые. У шныря такая же голова. Он узбек. Торгует дурью. Редко кто в бригаде удержался от соблазна щелкнуть его по тыкве. Раз двадцать потрошили у него шмотки, постель, тумбочку: искали дурь. Все впустую. Хоть так, щелчком по башке отвести душу.
Крысят шнырю жаль. Людей – нет.
В бригаде все дрочат. Кто всухую, кто по фотографии, кто на заочниц, что таскаются на объект. Сеанса можно набраться и в зоне: на медсестре. На нее дрочат ползоны.
За окном метет, задувает снежным крошевом. А в бараке благодать: тепло, воняет портянками, отволглым тряпьем, подгоревшей в сушилке обувью. Чифиристы варганят вторячок в поддувале печки. Понта от него никакого, но аппетит отбивает. На работу погонят в любом случае, даже если не приедет машина. Послушание и труд – все перетрут. И ты, как курва с котелком по шпалам, по шпалам…
Еще не рассвело. Прожектора бьют вдоль «запретки» и перекрестным огнем по отстойнику, куда выкликают бригадников. На вышках, как застоявшиеся жеребцы, топочат кованными сапогами чурки, осовелые от однообразия, и мечтают от скуки шмальнуть из автомата по живым мишеням.
В формуляре Тямого красная и синяя полосы, другие хитрые пометки. Социально опасный, склонен к побегу и прочее, прочее в том же духе. В амнистию пятьдесят третьего он освобождался с Колымы. Бывших зеков вывозили на материк специальными эшелонами. О приближении поездов оповещали местных жителей заблаговременно. И не дай бог кому замешкаться, остаться вблизи платформы. Пользовали всех без разбора: баб, пацанов и всю парнокопытную живность. Подчистую выгребали привокзальные ларьки, палатки и магазинчики.
В следующей ходке Тямый поехал на спец в Кизиллаг. В зоне одни воры: триста пятьдесят рыл. На работу гоняли в наручниках. Одни на двоих. Конвой – знаменитый вологодский. Бараки на ночь запирали. Каждое утро два-три трупа у двери. С этого спеца Тямый вышел с двумя наволочками денег. Перевоспитывали его в штрафняках, бурах и закрытых тюрьмах. Но лишь сделали еще более гнилым.
Теперь он в режимном лагере на окраине Салавата. Вольные шмотки здесь не положены. Но, если с головой, то жить везде можно. У Тямого под робой пуховый свитер, шерстяное китайское белье, носки из верблюжьей шерсти. Начальник конвоя таскает ему ханку и стоит на атасе, когда на объект приходит перепихнуться телка. Договориться можно с любым начальником. Все дело в том, сколько дать. Смысл жизни Тямый постиг нутром и выдубленной в неволе шкурой. Он незамысловат и неумолим, как приговор воровской сходки. Кто кого сгреб, тот того и оприходовал.
Воров гнули, ломали, курочили всеми мыслимыми и немыслимыми средствами, но воровской закон не переломили. Какая у них идея – вопрос пятый. Но как не копали запретку, так и не копают, даже под автоматом. Не пашут на кухне и не стучат. А если какому шибко продвинутому политикану наступить на хвост, прищемить ящиком письменного стола или, скажем, пальцы, как практикуется в ментовских, что будет? Ну-ка прикинь на себя. Отречешься от родной матери. И правильно. Что ты дурной? Каждый живет для своей кишки. Поэтому Тямый не берет в бригаду воров. С ними мороки много. Пусть с ними разбирается «кум». А его дело – проценты давать. Так он и сказал «хозяину».
Статистики подсчитали, каждый четвертый у нас судим. И ком нарастает. Завтра судимым будет каждый третий, второй… Пока не придем к всеобщему просветлению. Исправительно-трудовая колония площадью в одну шестую часть суши. Во размах! И это не утопия – реальность, коль нет в стране идеи сильней воровской. Эх, Русь забубенная, куда ты прешь, в какую степь заломила рога?!
Машина так и не пришла. Бригаду погнали на работу своим ходом. Погнали задворками, по степи, начинающей розоветь с верхушек холмов.
Ветер заметает за шиворот поземку, швыряет пригоршнями в морды, обжигает и выдавливает слезы. Тощие бушлаты не греют, лишь продлевают агонию.
- Подтянись! Шире шаг! Не разговаривать!
Голоса конвоиров смерзаются с лаем конвойной собаки, с хрустом утоптанного снега и, словно сквозь вату, просачивается  в мозги. Сейчас бы упасть в сугроб, зарыться с головой и подохнуть без боли.
У Тямого иные заботы. Ему оформили все бумажки на досрочное освобождение. Нужен последний аккорд. 140% - как пообещал «хозяину». А прораба все нет на объекте. Уже скоро обед. Тямый на дне траншеи один у костра, злой – лучше не подходи. Чирик и тот не рискует.
Но вот, вроде, кто-то явился.
- Вылезай, бригадир. Начальство к тебе, - позвал Тямого начальник конвоя.
Наконец-то. Но вместо прикормленного прораба пришел другой человек: бабенка лет тридцати. Невзрачная с виду. На воле увидишь - пройдешь мимо, не обернешься. Бригадники ее обступили, жмутся вплотную. Норовят нюхнуть женской вони. А самые ушлые прыгнули вниз, в траншею. Оттуда обзор лучше. И зачастили, заблудили ручонками в карманах стеганых штанов. Внимание такого количества мужиков, конечно, приятно бабенке, но закрывать наряды на 140% она не согласна. Талдычит «что заработали» и баста. Будто Тямый лишь о себе печется.
В разгар торгов привезли обед. Два солдатских термоса с баландой и кашей. Мисок  на всех нет, только на треть бригады. Остальным жрать из грязных. Жижу хлебают через борт. Гущу выгребают коркой. Тем же макаром расправляются с кашей. Едва соскользнув с черпака, она замерзает и похрустывает на зубах, будто приправленная битым стеклом.
А там на волюшке поет соловушка…
Опять заухали кувалды, вколачивая в мерзлоту клинья. Замелькали ломы, кирки, дробя отвалившиеся комья земли. Честный труд – дорога к дому. Помни сам, скажи другому.
Прибежал Чирик, шепчет Тямому:
- Трещина в стенке траншеи. Большущая. Куба полтора. Того гляди, рухнет.
- Поставь туда срочно кого-нибудь.
- Так они тебе и полезли.
- Поставь пацана. Он еще не обтерся. Только что с воли. Сдобными булками серет. В крайнем случае, оттяни, припугни матом. Не мне тебя учить.
Минут через десять отвалилась стенка траншеи. Рухнуло куба три мерзлоты. Пацана придавило насмерть. Пока откапывали, дробили ком, прибежала давешняя бабенка.  Тямый сунул ей наряды, припугнул тюрьмой за нарушение техники безопасности. И полный порядок. Деваться ей некуда. Подписала, аж, 154%. Даже больше, чем обещал «хозяину».
В тот же вечер бригада расписалась за получку и забренчала гитара, зазвенели ложки по банкам.
Жрать принялись сразу же после ужина. В ларьке особых разносолов нет: маргарин, джем, поклеванный хлеб кирпичами. Жуют до икоты, до изнеможения, всухую или запивают приторно сладким кипятком. Жуют основательно, со смаком, без передыху. Жуют, жуют, жуют… Понимаю, глупо смеяться над голодным. Но согласитесь, еще глупее смеяться над сытым. Зарекаться не надо. Сейчас ты на нарах, а завтра парламентарий. Слава богу, узников совести у нас уже нет. Одни узники двенадцативерстной кишки.
С отбоем обессиленная братва засыпает, ворочается во сне, от души сотрясает воздух. Кто-то спросонок соскакивает с нар и, придерживая кальсоны, выбегает окропить снежок.
Шнырь не любит, когда выдают получку. На утро дорожка к сортиру вся иссверлена в желтый крап. Начальник режима ругается, велит чистить.
Для дохлых крысят шнырь выдолбил ямку. Похоронил, сотворил молитву.
А люди… люди пусть сами о себе плачут.
КАЙФ   ПОД  ГИТАРУ.
- Первая пятерка пошла. Вторая, третья…
Съем – самое веселое время для уголовничков. Прошмонают на вахте после работы и в зону.
- Пощему випимщи?
- Вы что, гражданин начальник? Я уже и запах забыл.
Начальник режима с Кавказа, его не проведешь. Он контингент насквозь видит. Красавец! Мухамед Али, а не майор внутренних войск. Сапоги сидят, как влитые. Мыски не промяты, крепче базальтовых. По ребрам врежет – месяца два из больнички не выберешься.
- Пощему випимщи, я спрашиваю?
- Да не пил я. С голодухи качает. Проверьте у врача, если не верите.
- На вахту его. Составьте раппорт за грубость. Уж очень нахальная сволощь.
А там уже полна коробочка. Накурено – не продохнуть. Коморка крохотная, без окон. Курево специально не отбирают.
- Тебя за что, Цыган?
- «Пощему випимщи»?
- И тебя тоже? Стучи в дверь. Пускай медсестра приходит.
- Бесполезное дело. Она – жена начальника режима. Все они в одну дуду дуют.
- Не хочешь – пойду я. Хоть сеансу перед кичей наберемся. Медсестра – бабенка аппетитная. От нее за версту борделем воняет. Начальник, давай врача! Врача!…
Дверь заухала, застонала гулко. Грохот, как в колоколе. Надзирателям серпом по яйцам.
Замок щелкнул. В дверном проеме показалась морда старшого. Меж собой зэки звали его Полтора Ивана.
- Кому врач понадобился? Выходи. Кому еще? Тебе, Цыган? Выходи тоже. Еще есть желающие?
Обоим надели наручники и пинками вернули в коморку. Наручники в зоне модерновые, затягиваются от малейшего трепыхания суставчиков.
- Цыган, ты как больше любишь плавленый сырок хавать? Ломтиками на черняжке или кусать от цельного куска?
- Сейчас бы сечки от пуза.
- А я бы от толченой картошки не отказался.
- Посмотри, что у меня с руками. Пальцы сводит, нет спасу.
- Ничего страшного. Браслеты затекли, их уже не видать под кожей. Ты поменьше пальцами шевели. Полтора Ивана, стерва, постарался.
- А надоело воровать и шаромыжничать, разносить по тюрьмам молодость свою…
- Не рви душу, без тебя тошно.
Таких зон по России – тысячи. Рыл восемьсот заключенных. Вдоль забора вскопанная «запретка», часовые на вышках. Если чем и отличается от других, то – футбольным полем. Правда, меньше обычного почти вполовину, но с воротами и разметкой разведенным мелом. Лагерная команда чешет всех без разбору: зэков из соседних подразделений и вольняшек, что наезжают изредка из рабочего поселка.
- Старшой, сними у Цыгана наручники. Руки у него уже оплыли и посинели.
- Ты, что, ему в облакаты нанялся? Пускай сам попросит. А будешь выступать – по вязам схлопочешь.
Тот, кого называли Цыганом, больше походил на грека или на казака с Запорожья. Сам же он называл себя португальцем. И втемяшется же такое в голову! Ведь, если подумать, откуда в нашем Богом благословенном Отечестве взяться этой экзотической народноси.
- Хочешь, Цыган, научу, как узнавать: любит тебя баба али нет?
- Давай, заливай. Наручники, падла, впились, того гляди, кости перерубят.
- Слушай внимательно. Ложишься с ней в койку. Накрываешь с головой одеялом и подпускаешь сероводороду. Только хезануть надо потухлей, чтобы глаза на лоб полезли. Если терпит, не вырывается – значит, любит.
- Эй, кто там поближе, заткните Саратовскому хавло. И так дышать нечем.
- А, между прочим, он прав. Демократия должна строится на физиологической основе – по польскому образцу: у кого толше – тот и пан. Нам уже недостаточно курировать Думу, Совет Федерации, иметь своих людей в прокуратуре, мэриях и среди борзописцев. Нам должны разрешить ношение личного оружия для защиты от ментов. Без нашего одобрения нельзя вводить новый уголовный кодекс и приговоры нам должны выносить не народные суды, а воровские сходки. Кто лучше нас самих знает, какого мы заслуживаем наказания? Кроме того, срока заключения должны засчитываться трудовым стажем при начислении пенсий, причем, день за три, по причине вредности окружающей нас среды. И еще. На праздники нужно открывать двери лагерей для всех желающих с воли, чтобы карманники, ракетчики и гоп-стопники могли практиковаться. Мы не должны терять квалификацию в местах заключения. Аналогичные меры нужно продумать и для остальных наших профессий.
- Тебя не на кичу надо, а в депутатскую комиссию.
- Не хезай, там соображают не хуже его. Вороваек уже отпускают на месяц из зоны. Скоро нас будут, чтоб ментам дремоту разогнать.
- Демократизация, либеризация, приватизация – все это фуфло. Не настоящее, притянутое за уши для России. У всего настоящего должен быть свой запах, особенный, неповторимый, который не спутаешь ни с каким другим.
- Тут ты не прав. У российской демократии есть. Это могут подтвердить все, кто живет вблизи Белого дома на Пресне. В августе девяносто первого года, во время путча, я там все три дня проторчал. Собралось тогда тысяч пятнадцать народу и ни одного сортира. Обоссали все вокруг. Вонь, думаю, и сейчас не выветрилась. А ты говоришь, нет своего запаха. Ни с каким другим не спутаешь.
- Так здравствуй поседевшая любовь моя, пусть кружится и падает снежок. На берег Дона, на листья клена, на твой заплаканный платок.
Дверь опять приоткрылась. Снова просунулась морда старшего надзирателя.
- Цыган, выходи.
Лично против Цыгана Полтора Ивана ничего не имел. Когда был начальником конвоя, отпускал его даже гонять садки. Карманник Цыган редкий, пустым никогда не возвращался. После срочной службы остался Полтора Ивана надзирателем. Работенка не пыльная, особо не обломаешься. А то пришлось бы вкалывать на земле или идти в цех чернорабочим. Специальности-то никакой.
- Эка, как у тебя наручники засосало. Чего же не постучал? Я бы тебе послабже подобрал.
- Прибереги для себя, добродетель. Наперед, дороги божьей никто не знает.
- Дуй в отряд, хвилософ. Переодевайся. Так начальник режима распорядился. Хфутбольная команда с кирпичного завода приезжает.
Вот так, господа начальники. Цыган не дурней клерков из мэрий, понял, что футболом можно гнать тюлю и за колючей проволокой. Прежде, чем идти к себе в барак, шмыгнул к земляку-барыге.
- Кто там ходит, кто там бгодит? Кто замазку коупает? Сарра, ты не спишь? Жулики, кишь, кишь! А, это ты – Цыган. Проходи. Чифирнешь для поднятия тонуса?
- Давай, если без понта.
- А может быть, пару ложек красавки?
- Ни разу не пробовал. Насыпай. Думаю, не повредит.
Уголовнички уже разминались на футбольном поле. Чурка на угловой вышке выкурил две закрутки кашкарской дури и балдел, разомлев на солнце. Он щурился от удовольствия, как лагерный котяра Ерофей после исполнения минета, и время от времени проваливался в сладкое забытье.
От непривычного кайфа Цыгана развезло. Перепутались цвета в глазах и утратилось восприятие расстояния. Он часто мазал, не попадая по мячу, оступался на ровном месте, обманывался на мнимых бугорках и колдобинах.
- Играть-то сможешь под таким кайфом?
- Не боись, смогу. Сами не лягут – ноги переломаем. Ну-ка, накати на правую.
Удар получился плотный, хотя и срезался. Вместо ворот мяч улетел в «запретку». Такое случалось и прежде. У Полтора Ивана на такие случаи были припасены грабли, чтобы разравнивать в «запретке» следы. Доставать мяч он послал первого попавшегося на глаза зэка.
Выстрела почти никто не услышал. Чурка на угловой вышке вдруг шурнулся, спросонок ничего не понял и выстрелил. Когда беднягу зэка вытащили из «запретки», он уже начал желтеть. Одна пуля прошила с боков живот, другая застряла в груди. К приходу врача он скончался.
- Кого там шмальнули?
- Какого-то бесконвойника. Говорят, у него уже бегунок на руках. Дожидался приезда жены. Она должна была привезти ему вольные шмотки.
- Пощему сборище? Пощему труп в зоне? Живо отнесите на вахту!
- Не отдадим труп… Пусть приезжает большое начальство!
- Не отдадим труп! Не отдадим…
Начальник режима был в бешенстве. Выбежал из зоны, выволок чурку с вышки и стал избивать ногами.
- Пощему стрелял, сволощь?! Пощщему, спрашиваю?! Пощему курил анашу?! Пощему…
Бесконвойника занесли в ближайший барак, положили на стол в середине прохода и укрыли по шею одеялом. Ментов всех повыгоняли из зоны и загуляла, запела братва…
На гитаре Цыган играл не хуже, чем лазил по карманам. Кайф от красавки оказался даже лучше, чем ожидал. Длинными, будто выдвижными, пальцами он брал немыслимые аккорды и голосом осипшего кастрата шпарил душещипательные романсы.
Кот Ерофей был здесь же. Он гнусно щерился из-под нар беззубым ртом, дожидаясь, когда у кого-то проклюнется к нему интерес. Минет он исполнял с проглотом, поэтому от голода не страдал.
Покойник лежал с открытыми глазами и, кажется, с неудовольствием косился на кайфующих.
- Цыган, ты не боишься, что ночью он тебя придушит?
- Не-а. Покойники – народ спокойный, по глупости не возникают. А ты не плачь, не плачь, моя женуленька, да не грусти законная жена…
Довольны были зэки, что подвернулась возможность сачкануть пару дней. Полтора Ивана, пользуясь случаем, ударился в запой. Доволен был чурка, вылеживаясь на губе, что отделался легким испугом. Наверное, доволен был и покойник. Он не успел в спешке расстаться с надеждой, пожить, наконец, нормально на воле, без опеки изворовавшихся поборников законности. Довольна была его вдова в ожидании близкой встречи с мужем. О случившемся ей пока не сказали, ждали разрешения большого начальства, а на всякий случай заготовили бумажку медицинского освидетельствования скоропалительной смерти мужа от прободения язвы.
Только начальник режима злился. Он опять застукал свою жену в постели с начальником ЧИСа и гонял ее дрыном по дивизионному городку.