Брось на неё немного света

БРОСЬ  НА  НЕЁ  НЕМНОГО СВЕТА...



       Елена Васильевна сидела на привычном месте в углу просторной Люсиной кухни. Здесь, как и в комнате, почти не осталось мебели - через неделю Люся уезжала к дочери и всё продавала. Но и полупустая кухня смотрелась притягательно. А вот когда на стенах висели шкафчики со стеклянными фигурными дверцами, сверкали латунные сковородочки и ножи, развешанные "по росту", и тарелки в тон, кухня, как и её хозяйка, являла собой образец налаженной жизни.
По дороге Елена Васильевна, как обычно, купила небольшую коробочку "Птичьего молока". По приходу робко её распаковала и теперь сидела, разглядывая узорчатую скатерть, стараясь не смотреть в сторону аккуратных шоколадных кирпичиков, и слушала.
У Люси, её приятельницы, была редкая способность говорить так убеждённо, что порой Елене Васильевне казалось, что и она может думать так же, а может, и действительно так думает. 
"...принц мне тоже... мы и получше сыщем... вот так вот схватим", - собрав руку в кулак, Люся смотрела на него так пристально, будто там было что-то зажато, а Елена Васильевна чуть слышно вздыхала и кивала головой.
 Люся занимала определённое место в её однообразной жизни и будто бы имела отношение к изредка и смутно припоминаемой какой-то далёкой и до конца не ясной надежде. Однажды даже нашла Елене Васильевне кандидата в спутники жизни и было назначено свидание. "Чего ты трусишь? - убеждала её Люся. - Он, как и ты, скромняга. А таким и женщины нравятся, чтоб, как будто травинка не зацепившаяся..."
Но было в той намеренной попытке стать счастливой что-то неестественное и противоречащее давней привычке Елены Васильевы не вмешиваться в судьбу. И она не пришла тогда на встречу. 
Люся потом почему-то вздохнула и, махнув рукой, закружилась со своей дочерью, с квартирой, с переездом.  И всё давалось ей легко - вообще вся жизнь.
Елена Васильевна же была робкой до человеческих отношений, и к Люсе в приятельницы не напрашивалась, та притянула её к себе сама. С тех пор, как её дочь "подалась в столицы", Елена Васильевна заменяла то ли её, то ли пустующее место на мягкой кухонной табуреточке…
"Так что, считай, скоро стану, как же это у них... петербурженкой или ленинградкой.., мужа себе поинтеллигентней найду, не чету нашим сонным провинциалам...  Как подумаю об этом - ещё больше жить хочется! Кстати, я тебе телевизор уже присмотрела. "Фунай" называется. Как раз для твоей клетушки - маленький и аккуратненький. Тебе понравится... Ты, надеюсь, не передумала? А то я обо всём уже  договорилась. Завтра всё тебе скажу, что и как сделать. Ну, ты поняла".
На вокзале Елена Васильевна помогала переносить и сторожить Люсины сумки, а та подарила на память шёлковый малиновый шарфик, и Елена Васильевна носила его теперь, заправляя поглубже под ворот плаща.
Когда Люся уехала, Елена Васильевна всё сделала, как та велела.

***
…Она в нетерпении  ходила по своей маленькой комнатке и то садилась на старенький диван, на самый его краешек, сложив, как школьница, на коленях руки, а то вставала и шла к окну... Оно выходило во двор, на коридор-арку меж старыми домами. Солнце бросало из-за крыш немного света, и были видны крошины кирпичного ободка, красные и пузырчатые, как пемза.
Из-под арки выехал легковой автомобиль с кузовком вместо задних сидений и остановился посреди двора. Стекло дверцы опустилось, выглянул шофёр. Двор состоял из поставленных квадратом малоэтажных, но с трёхметровыми потолками домов, из-за чего они казались высокими и мрачными. Елена Васильевна подозревала, что дома, возможно, были поставлены не той стороной к солнцу, ведь со стороны улицы света всегда было много...
Когда автомобиль въехал под полуразрушенный козырёк подъезда, она заволновалась. В груди непривычно застучало, неловким движением она поправила волосы и вышла на резкий звонок.
Соседка, маленькая старушка, жившая здесь уже, бог знает, сколько лет, тоже выглянула.
"Это ко мне", - громко сказала ей Елена Васильевна и широко открыла дверь коммунальной квартиры.
Двое парней в яркой спецодежде с трудом разворачивались в тесном коридорчике.
-   Куда?
- Вот сюда... - показала рукой Елена Васильевна.
Соседка смотрела на всё это с равнодушием. А Елена Васильевна, повернувшись спиной, поспешила вслед за молодыми людьми.
Пока устанавливали и настраивали телевизор, она бестолково и ненужно суетилась рядом.  Потом всё же села на диван. Присутствие людей казалось ей инородным в комнате. Та  будто стала ещё уже и вытянулась к потолку.
И только оставшись одна, Елена Васильевна стала рассматривать новый предмет обстановки. Среди старой, громоздкой мебели он казался маленьким пузатым иностранцем. Матерчатая скатёрка с васильками, постеленная на табурет под телевизор, казалась теперь совсем бесцветной. Елена Васильевна достала из шкафа вязанную крючком белую салфетку в виде распластанной медузы и прикрыла телевизор сверху. Потом села напротив и нажала маленькую, приятную на ощупь кнопочку. Небольшой экран в одно мгновение ярко засветился и вздохнул тихой музыкой.
Елена Васильевна тоже вздохнула. 

…Вечер этого дня был долог и приятен.
Меж диваном и телевизором как раз помещалась табуретка со скромным ужином. На ней стояла плетённая вазочка с душистыми молочными пряниками, по блюдечку были разложены тонкие кусочки жёлтого сыра, купленного специально к вечеру. Елена Васильевна не поленилась и заварила свежий чай, и он дышал густо и тепло из небольшого чайника.
Она то откусывала свежий пряник, то подливала в чашку чаю. Размешивая сахар, постукивала по краям бокала ложечкой, и всё было приятно и очень по-домашнему.
Некоторое время слушала симфоническую музыку. Лица музыкантов были внимательны и сосредоточены. Иногда кто-то из них поднимал глаза на дирижёра, чтобы проследить  за движением его рук, и тогда Елена Васильевна замечала особое выражение доверия, которое бывает только у детей...
Она посмотрела спортивные состязания и даже попереживала за "своих". На другом канале застала конец мелодрамы и следовавший за ней репортаж о французе-путешественнике (он запомнился тем, что совершал переход в северных широтах России совсем один: на лыжах, на собачьих и оленьих упряжках). Елена Васильевна вспомнила почему-то Чука и Гека. Наверное, потому, что эти имена звучали как-то необычно, по-северному...
Когда опустились сумерки, мерцающий свет телевизора наполнил комнату таинственностью и уютом. Не слышны были раздражающие покашливания соседки за стеной, её шмыгающие по нужде шажки, дрожания и вздрагивания холодильника... Звуки с телеэкрана, люди, обращавшиеся будто прямо к Елене Васильевне, притягивали и завораживали.
 В ту ночь она уснула крепко и во сне улыбалась.

***
Скоро она так привыкла к телевизору, что смотрела его всё свободное время. В любую точку мира могла попасть, нажав на маленькие кнопочки.  Иногда ей даже казалось, что она может охватить мыслями весь мир сразу, ещё не совсем понятный и немного чужой. Это удивлявшее её ощущение приходило даже во сне. Она словно пролетала над планетой и высматривала что-то внизу: среди россыпи мерцавших звёздочками городов, среди вытянувшихся куда-то маленьких речушек и больших рек, среди озёр, казавшихся тёмными пятнами.
И всё было ново и незнакомо. И было там внизу что-то ещё, очень нужное ей. Не вещь, не предмет, а что-то будто от неё самой. В полёте она подносила к лицу свои руки, рассматривала узловатые пальцы, потом переворачивалась на спину и болтала в воздухе ногами, словно выполняла школьное упражнение "колесо". И всё как будто  было на месте.
Но что-то же она искала?
И она решила, что это связано с её переживаниями за Люсю. Та ни разу не позвонила... Но Елена Васильевна скоро успокоилась, ведь с Люсей никогда ничего не случалось, она, наверное, по-прежнему держит эту жизнь в своём кулачке.

А мир, существующий в очень быстром темпе, его люди, торопящиеся жить и тратить деньги, получать удовольствие от новых автомобилей, длинных рассуждений и даже от жестоких шуток над другими, вставал на экране телевизора этаким молодцом.
Елена Васильевна смотрела всё подряд, кроме, разве что, боевиков, напичканных бранными словами, и иногда, увидев в каком-нибудь фильме старый, грязный район, находила его поразительную  схожесть со своим двором и переключала  канал.
В теперешней жизни Елены Васильевны снова появился смысл. Ей думалось, что тому миру необходим какой-то свидетель, наблюдатель. Зачем, она не знала, но согласилась быть в этом качестве. Она была хорошим зрителем. Могла часами сидеть перед экраном в состоянии покоя и умиротворённости. Ей казалось, что и  сама она начинает думать так же, как журналисты и проповедники, политики и экономисты. Она будто понимала и сразу принимала точку зрения каждого из них в отдельности. Правда, часто мысли её путались и, уставшая, не в силах расставить их по местам, Елена Васильевна засыпала.
Она жила чужими жизнями доверчиво и наивно, в состоянии приятного удивления и не хотела, чтобы что-то менялось. Там, за границами этого провинциального города, всё двигалось и менялось с умопомрачительной скоростью. Там была другая, "настоящая", по словам Люси, реальность. Там была жизнь. И Елене Васильевне иногда думалось, что Люсе теперь приятно знать, что она не сидит без дела в своей "клетушке", а слушает и смотрит, слушает и смотрит...
Мир же, находящийся вокруг, до которого можно было дотронуться, предметы которого можно было переставлять и двигать и в котором Елена Васильевна оказалась в результате каких-то случайных обстоятельств, действительно казался  теперь серым и изношенным, нелепым исключением из правил. И ещё Елене Васильевне думалось, что в нём она уже ничего для себя не найдёт. Правда, иногда она ловила себя на ощущении, что оставалось незамеченным что-то ещё, вроде надёжно укрытой кем-то от неё маленькой дверцы. А за дверцей этой было приготовлено нечто очень важное. Быть может, даже счастье... Но ощущение такое скоро совсем стёрлось...

А в конце лета старенькую её соседку увезли на "скорой" в больницу.
Спустя несколько дней пришли люди и сказали, что та умерла. Они попросили ключи, вынесли мебель, и ключи не вернули.
Елена Васильевна помыла полы с хлоркой...
А потом что-то случилось с телевизором. Отчего-то заполосило экран, пропали голоса и раздавалось только неприятное шипение. Затем пропало и это, и телевизор забрали в ремонт.
Елена Васильевна стала каждый день звонить в мастерскую и спрашивать, скоро ли устранят неполадки. Но проходили дни, а телевизор всё не возвращали. Потом всё труднее стали даваться ей эти звонки. Она испытывала некоторую неловкость, думая, что отвлекает людей от работы, боялась показаться навязчивой и, в конце концов, звонить перестала. Ничего не оставалось делать, как только ждать.
Чтобы скрасить это ожидание, Елена Васильевна закрывала глаза и пыталась представить, что могло бы происходить сейчас в том шумном, всегда занятом делами, мире. Она даже купила одну газету. Но читать было неинтересно: буквы и строчки не вызывали никаких эмоций. Куда увлекательнее было для неё воображаемое путешествие.
В первые дни перед её мысленным взором ещё вставали далёкие города, заполнялись звуками. Но потом стало не хватать фантазии. Или виноваты в том были начавшиеся осенние дожди? Они навевали уныние, и с каждым вечером становилось всё невыносимее сидеть в тишине и одиночестве.
Скоро в памяти стали путаться названия передач и стран, имена ведущих и героев фильмов. Всё труднее и труднее было что-то представлять себе. И никак не удавалось охватить мыслями тот мир, он будто убегал всё дальше и дальше вперёд и уносил с собой свои приметы: музыку, картины, фамилии путешественников и спортсменов, вопросы викторин и новости, приятные вечера в голубом свете, - всё это неуловимо растворялось в памяти, как сахар в горячей воде.
И Елена Васильевна затосковала. 
От нечего делать она постирала салфетку в форме медузы, и та почему-то потеряла форму и обвисла. Елена Васильевна что-то переставляла в своей комнате, перекладывала туда-сюда предметы. Но потом по привычке искала их на старых местах. Эта путаница раздражала, и она вернула всё, как было.

Некуда было пойти и нечем было заняться.
По карнизу теперь часто стучал дождь, на кухне вздрагивал и урчал полупустой холодильник. И всему миру не было до Елены Васильевны  никакого дела. Осталось только неприятное ощущение обмана.
Теперь, когда она проходила под аркой, её охватывали чувства страха и неизбежного, ужасного конца. Арке этой было, наверное, лет сто, и меж её холодными камнями давно уже рос мох. Елена Васильевна вспомнила, как однажды, когда Люся согласилась на её уговоры зайти в гости, то, проходя под аркой, встревоженным голосом сказала: "...ощущение, как в могильном склепе... и как вы тут живёте?", а Елена Васильевна в ответ сконфузилась...
 Сто лет чьих-то жизней теперь будто наваливались Елене Васильевне на плечи, и даже слышались гулкие, как эхо, звуки: и смех, и стоны, и чьи-то вздохи, и траурное какое-то молчание. Голова её опускалась, и, войдя во двор, она чувствовала себя безмерно  уставшей… Предоставленный ветрам и сезонной непогодице, давно заброшенный двор всё старел и старел. Даже голубиное воркование, поднявшись вверх, застревало  где-то под крышами, а потом падало и навсегда терялось в камне и кирпиче...
Здесь в состоянии привычного однообразия кто-то давно выкрашивал жизнь в серый цвет.

***
Елена Васильевна стала плакать по вечерам. Ей казалось, что ещё немного и в ней что-то сломается. Худенькие её плечи вздрагивали едва заметно, а слезинки зацеплялись за морщины и становились похожи на крупинки росы, выступившей на остывающем камне.
Когда опускались сумерки, Елена Васильевна не включала свет, а  ходила по своей маленькой комнате.  Она то садилась на старенький диван, на самый его краешек, сложив, как школьница, на коленях руки, то вставала и шла к окну...
Прищурив слабые глаза, смотрела во двор и пыталась разглядеть вход в арку с той стороны, с улицы. Но как в колодце, виднелось только далекое оконце мутного света...
Тени мокрых деревьев одиноко и тяжело раскачивались, лапали и лизали стены старых домов, словно хотели попробовать каменной крошки, похожей на проступившую соль.
Укрывшись холодным одеялом, Елена Васильевна подолгу не засыпала.
Уже в который раз ей снилось, будто она летит в глубоком космосе и всё ищет что-то. Вот она переворачивается на спину, подтягивает к лицу руки. Но не видит ни их, ни даже далёких звёзд, которые, она знает, где-то должны быть. Всё куда-то пропало, провалилось.

А однажды из этой пустоты показалось вдруг женское лицо, удивительно похожее на лицо Елены Васильевны. Оно быстро удалялось в непонятно какую сторону, словно направлявшееся в никуда, а скоро и совсем скрылось в каком-то не очень ясном и кривеньком оконце…

Утром же Елену Васильевну посетила неприятная и пугающая догадка, что именно себя всё это время и искала она в том сне. Мысль эта, нелепая неосторожная, встревожила, и она долго лежала с открытыми  глазами, надеясь, что это, возможно, есть продолжение сна или какая-то внутренняя ошибка, наваждение, которое вот-вот сойдёт, как пелена с глаз... Но на табурете угадывалась матерчатая скатёрка с бледными васильками, привычно потикивал будильник....
Ещё нельзя было сказать, что окончательно рассвело. Сероватое утро осторожно, будто крадучись, входило в комнату. В притихшем воздухе угадывалась смена погоды: всё вокруг затаилось, как бывает только при первом выпавшем снеге.
Елена Васильевна зябло поёжилась, повернулась на правый бок  и накрылась с головой одеялом...

...под покрывалом полярной ночи французский путешественник Жиль Елькем записывал в это время в дневнике: "...работы предостаточно. Надо подготовить дрова и уголь к зиме, укрепить и как следует утеплить домик... и... продолжать жить, чтобы цель всей жизни была вскоре достигнута".