У Третьякова

Юрику

Милый, милый мой братик!

Как я рада снова побыть в родной Москве и, как всегда, снова попасть под твоё нескончаемое обаяние. При виде твоего сияющего лица, когда мы встречаемся в аэропорту, я вдруг теряю ощущение возраста – ты снова со мной, и как будто вовсе и нет этих долгих прожитых нами лет, как нет и этих тысяч километров,  разделяющих нас вот уже почти пятнадцать лет. С момента нашей встречи и до нашего самого последнего прощального объятия перед отлётом, я чувствую себя под твоей нежной опекой и защитой. Родная кровь греет и утешает, и с годами это чувствуется всё острее.  Так случилось и в этот раз – и снова осень, и снова конец октября, и я снова в Москве.

Невыразимая радость покрывает меня с ног до головы, но, Боже Всемилостивый, кто же придумал эту субботнюю автомоечную погоду? Глядя в окно, идея поездки в Сергиев Посад отпала сама собой также легко, как и тот ларчик, который просто открывался. Туман и сырость, тяжёлые, промокшие насквозь тучищи, «съевшие» не только верхушки деревьев, но и крыши домов и церквей, настроили нас на лирически-созерцательный лад, поэтому-то мы и оказались не где-нибудь, а именно в Лаврушинском переулке, у Третьякова. Ах, если бы я только раньше знала, кто самый лучший компаньон в походе по художественным галереям, я бы всегда ходила только с тобой! Ну кто, кто бы мог представить, что в таком тихом, покрытым пылью истории заведении, я буду смеяться до слёз, а иногда и до плохо скрываемой истерики! Смеяться так, чтобы вызывать улыбки не только у посетителей музея, но даже у его сверх бдительных смотрителей – что может быть лучше хорошего настроения в такой мрачнющий день? Нет-нет, мы с тобой серьёзно рассматривали реликвии, «ахи» и «вздохи» не сходили с наших губ, но вдруг, как нарочно, в самый, казалось бы, неподходящий момент, нахлынут и точно волною накроют тебя с головой воспоминания детства, где живут старые школьные учительницы с указками в руках, объясняющие нам, мелкоте, суть и историю создания той или иной картины; налетят-закружат их немудрёные слова вроде тех, сказанных о великом Достоевском – «она (А.Г.Сниткина, его стенографистка) писала-переписывала его романы и они вместе дописались до того, что она стала его женой». Среди знакомых с детства имён художников и их знаменитых творений чувствуешь себя как дома, а точнее – как в своей старой школе, когда раз в неделю полотёры надраивали школьные полы мастикой до такого зеркального блеска, что вопроса о том, нужна ли школьникам сменная обувь просто не возникало – там, в обстановке строгой дисциплины и прилежания, мы чинно парами гуляли в переменках по школьным коридорам и рассматривали друг друга; устав от этого занятия мы переключали свое внимания на копии картин великих мастеров, обильно развешанных по стенам вдоль школьных коридоров. «Девочку с персиками» Серова, «Ссылку Меньшикова в Сибирь», «Ивана Грозного убивающего своего сына», «Боярыню Морозову», «Бурлаков на Волге», «Март» Левитана и его же хитрый поворачивающийся во все стороны  мостик, саврасовских прилетевших «Грачей...», васнецовских «Алёнушку» и «Ивана Царевича на Сером волке» цепкая детская память сохранила на всю жизнь, а образы запорожцев, пишущих ответ турецкому султану, вошли в нашу кровь также плотно и естественно, как таблица умножения или правила грамматики. Спасибо вам, старые добрые советские школы за то, что с детства прививали нам хороший вкус, тренировали нашу память («мальчики наизусть учат письмо Онегина к Татьяне, а девочки – наоборот: Татьяны к Онегину») – как знать, может тогда в нашем цепком подсознании уже зарождались будущие писатели, поэты, художники и музыканты? Я хорошо помню, что в нашей самой обыкновенной восьмилетке  были обязательные уроки пения (позже – музыки), помню как терпеливо учила меня мама правильно пропеть нехитрую детскую песенку «То берёзка, то рябина...» – по причине полного отсутствия музыкального слуха мне это удалось только к третьему классу, когда слух с трудом, но прорезался. Берёзки и рябины всё же разучивались и пелись хором, но самыми незабываемыми минутами наших уроков пения были те, "предзвоночные", когда наша молоденькая учительница садилась к пианино и исполняла волнующие наше детское воображение недетские любовные студенческие песни. Вот они почему-то запоминались сразу – целиком и полностью, со словами и  музыкой, но главное – с томительным предчувствием горькой сладости первых влюблённостей... «Хочешь я пройду с тобой рядом, и с ума сведу тебя взглядом» мы записывали на внутренних обложках тетрадок для музыки и распевали к месту и не к месту – я бежала  домой, чтобы тут же исполнить полюбившуюся песню маме и тебе. Я забирала тебя из садика, и мы принимались играть с тобой то в школу, то в больницу, то в шофёров. Конечно, по праву старшей я была и учительницей и доктором, а ты, бедняжка, учеником и пациентом. Но когда дело касалось поездки на машине, то есть кручения баранки (крышки от кастрюли) и переключения скоростей (молоток для отбивания мяса), то и тут споров не было – я покорно садилась на сиденье для пассажира. То, что оно было рядом с водителем, утешало моё самолюбие. Теперь же мы оба водим настоящие Тойоты и Саабы и их моторы сами фырчат при зажигании и набора скоростей, а не как мы с тобой тогда, сидя с тобой вдвоём на детском диванчике в нашей уютной комнате на Ломоносовском. Я и сейчас думаю, что ты представлял себя за рулём вездепроходного Газика, разве нет?

Прошлое часто бывает на удивление умилительным, почти без погрешностей, особенно детство – наше, ни чьё-нибудь. Иногда так хочется задержаться в его безответственности и простоте – уроки, домашние задания, культпоход в кино... однако детство и юность уже прожиты, а наступившая как внезапный выстрел взрослость всё тянется и тянется, всё быстрее и быстрее норовит заманить нас в старость, без времени, но зато с границами... Ах, не будем о грустном – вернёмся же в покинутую любимую Третьяковку. Конечным пунктом нашей экскурсии был автопортрет Зинаиды Серебряковой. Туда-то, в 44 зал, я и вела нашу маму, просто обожающую эту картину. Но на пути к ней попадались и ошарашенные шишкинские медведи, и верещагинские солдаты русского гарнизона, защищающие (почему-то) самаркандскую крепость от полчищ сына бухарского эмира в 1868 году – как изменился взгляд на историю взаимоотношений России со Среднеазиатскими странами (картина называется «Пусть войдут») и его же «Вид на Самарканд из окна цитадели» (прочитано "Церетели"...) и выставка комических персонажей из гоголевского «Ревизора» на картине Репина «Крестный ход».
Почему, что вызывало такой непреодолимый смех? Но, например, что вы скажете о такой изумительной находке, как отчество нашего замечательного художника Виктора Борисова-Мусатова – Эльпидифорович?

Добрый смех это находка, подарок судьбы. Что-что, а смеяться я умею (возможно, эта способность передалась мне от бабушки, которая «умывалась» слезами от искреннего, рассыпчатого, как соловьиная трель, смеха). Моя тётя до сих пор веселится от души, вспоминая, как она водила меня, пятилетнюю, в комнату смеха (или кривых зеркал), затерянную в покрытых битым красным кирпичом аллеях Парка культуры и отдыха у Крымского моста. Она уверяет (и мы ей верим), что окружающие нас люди просто корчились от смеха, глядя на меня, стонущую и буквально падающую от смеха на пол, не видящую ничего вокруг кроме своего отражения в кривых зеркалах – то в виде косопузой коротышки с приплюснутым носом, то в виде тонюсенькой верзилы с самыми длиннющими в мире ногами. Я это смутно припоминаю, но скорее всего всё именно так и было, но почему-то я точно запомнила, что вход в этот павильон стоил всего 5 копеек.

Юрик, ты – прирождённый артист, ты точно улавливаешь ход моих мыслей и поэтому удачно подыгрывая, умеешь смешить меня с самым простодушным видом – серьёзность сегодня явно не для меня! Но поверь, смех лишь усилил восприятие картин, и мы вместе заметили такие детали и подробности, которые я наверняка проглядела бы одна даже при самом тщательном и сосредоточенном осмотре. Так мы бродили из зала в зал, потеряв в пути следования и моего мужа, и нашу маму, которая всем своим видом показывала, что она с нами не очень-то и знакома. Что ж, её вполне можно понять – очень, ну очень несолидное поведение её взрослых детей явно шло вразрез с понятиями мамы о посещении картинных галерей. Мама, прости, но так весело и от души я не смеялась годами – до слёз, до всхлипываний, до причитаний!

Наконец-то мы приблизились к удивительному, лирически-возбуждающему автопортрету молодой красавицы Зинаиды Серебряковой, нежно улыбающейся, расчёсывающей свои шикарные каштановые волосы. На столике перед ней лежала «сто и одна» женская мелочь – булавки, заколки, гребешки, баночки, скляночки и прочие нужные в обиходе мелочи. Были изображены две белые свечи в серебряных подсвечниках – ощущение пространства и чистоты царило на небольшом кусочке полотна. Но всё же больше всего поражали её глаза – как левитановский мостик они следовали за нами,  заманивая и завораживая, затягивая в глубокий омут женского очарования.

Конечно, все шестьдесят две комнаты Третьяковки мы сегодня не осилили, но господа Кипренский, Брюллов, Иванов, Тропинин, Саврасов, Айвазовский и Куинджи будут манить нас вновь прийти сюда и слышишь, я очень, очень надеюсь, что великое искусство вновь порадует нас, создав то мажорное настроение, которое я испытала сегодня с тобой – спасибо, Юрик!

2006, Лондон

Зинаида Серебрякова, автопортрет «За туалетом», 1909 г.