Ласковые жернова - 4

Легко учеба Петьке давалась. Считать, писать, читать – он еще и до школы научился в перерывах между «забавами». Да и плавать умел – ну чем не глухомань-российский грекушко-спартанец. А все остальное считалось не столь важным, как перечисленное. Не умеет малый рисовать – так не художником, чай, ему быть. Пишет клякса на кляксе – так не девица, чтоб калиграфию наводить. Поведенье тоже слегка похрамывает – вертится на уроках юлой. Мать, как сходит на родительское собрание, так и шпыняет за это ученика. Правда, в конце нагоняя, сдобрит свое недовольство сначала вопросом, в котором не ругань слышится, а что-то близкое к мольбе:
- Ну неужели трудно тебе, Петь, час один спокойно высидеть?
И потом добавит уже со скрытой гордостью:
- Так то хвалят тебя учителя. Кабы еще не вертелся – так… Вертится-вертится – говорят – а что не спроси, знает… Учиться бы тебе, Петь… Чо вот мы – неучи-то видим… Будешь, как батько, без образованья то по всяким работам скакать без толку.
Петька отца уважал. И любое сравнение с ним было малому, как награда и похвала. Поэтому не от нахлобучки, а от такого даже и не одобрительного сравнения, Петьке становилось неприютно и он готов был все сделать, чтоб не только в учебе, но и в поведенье преуспеть. Начинал клясться, но что-то сдавливало горло и заверения получались комковатыми и бессмысленными, похожими на пустое несвязное словотеченье:
- Да я… Мам…. Это… Ну… Мам…
И на этом бы кончится незадачью пеньтюховскому, присущему всякому шустрому и живому малому. Но наш геройко не таков. С детства в нем бурлит что то внутри – сказать или сделать по -своему. Пусть с ошибками, пусть невпопад ,но от себя – слово ли матерней матерного в приличной компании, поступок ли себе своёму, по-нынешни говоря, имиджу в ущерб…
Дорога в школу и из школы проходила мимо упомянутой ранее свалки. Понятно, что после уроков милейшее дело завернуть на нее. Всякое поколенье людское – а наше христианское особенно – почитает присущие возрасту и званью половому свои злачные места. У баб – магазины. У мужиков – пивная. А у детворы – свалка. Петька же не бусурманин какой – законы писанные и неписанные уважает и придерживается их. Заведены они издавна. Как против них! Хотя во многих из них дурь незамаскированная так и лезет шилом из мешка.
В третьем классе учился Петька во вторую смену. После школы на свалку заруливать – поздновато. Но перед ученьем, если пораньше из дома выйти да припоздниться на урок чуток, очень заманчиво и «разумно». Вид после эдакой задержки – внешний вид учащегося имеется в виду – не всегда пригляден. Однажды Марья Захаровна попеняла на это Пеньтюхову:
- Петя, ты сегодня умывался?
Петя долго не думал над ответом. Человек, изрекая мудрость великую, часто не подозревает о том. Так и ученик начальной школы Пеньтюхов не предполагал о рождении «великой фразы», а то покумекал бы – как ее поторжественней и повеличавей изречь. И может, призадумавшись, промолчал бы либо придал ей более будничное звучание, а не бухнул бы, как с плеча:
- А чо умываться то – в субботу баню топить будем…
День же был – среда. И выходило, что в таком обличье красоваться собирался Пеньтюхов еще три дня. А, если учесть, что он еще до конца недели шесть раз пройдет мимо свалки, то только предполагать остается, как будет выглядеть он к банному дню.
Потекли для Петьки длинные и долгие учебные четверти, перемежаемые краткими каникулами, когда радует лишь первый день их, а уже со второго дня домоклит мечом рассудок – вот уж и на один день укоротились каниклышки, жалость то какая. В последний день каникул и вовсе оз¬нобиной коло¬тит – ну, еще бы недельку отдыха! Ох, как безжалостно накатывает предстоящее учение! Но когда занятия начнутся, уже облегчение наступает – судьба, а от нее, как от тюрьмы да сумы, не зарекайся….
И уже не детские рассказы да повести-драмы одалбливались на уроках, а вполне взрос¬лые (потому и непонятные во многом, точнее – понимаемые, но не так, как надо) произведения классиков. Не диктанты уже, а свои собственные сочинения надо писать, а в них топорно линчевать «лишних людей» - Печорина да Чацкого. Первого – непонятно за что. А второго - за излишек ума. И уж совсем лесом дремучим показались Пеньтюхову «Мертвые души». Скупает Чичиков мертвых душ. И пускай скупает – при капитализме живет барином, деньги некуда девать – пусть тратит на пустое. Да еще и сто лет назад – те, кто живыми тогда были, давно повымерли. Так нет – изучай эту «арифметику» - «один купец купил у другого»… Сами-то Гоголь с Чичиковым немного пережили «мертвых душ». Так что и тормошить рухлядь…
Лишь спустя годы, скрашивая безработное безделье, перечитал Пеньтюхов «Мертвые души» заново, вник в суть дела, вчитался в язык Николая Васильича и понял – нет живописней описания (простите за «масло масляное») российского «менталитета», нежели эта Великая Книга. Ну, не достойные ли продолжатели дела Павла Ивановича скупают «трудовые книжки» умерших либо доживающих дни свои стариков и начисляют по ним зарплату? И не дураки ли строили те дороги, по которым довелось поколесить Пеньтюхову. Причем, часто «близнецы-братья» - дураки и дороги - идут вместе и по сию пору…
Новые предметы вторглись в разумишко пеньтюховское. То теоремы пифагорские сменят нудную арифметическую счеть, то биология своими амёбами да туфельками ошарашит детский мозжишко, то тычинки с пестиками повылезут невеселыми картинками в ботаническом учебнике, где не было уже лысенковских откровений, но еще призывали «брать милости от природы» - понималось, что силой ума и знания, но силой же… Интересно было заглянуть в те учебники, которые только из магазина, хранящие типографский дух. Когда же дело до учения по ним доходило, то упирались амебы с туфельками в ветреную Петькину голову, и ни в какую не желали занять место в ней – пусть где-нибудь в уголочке памяти.
Сколько еще, кроме учебных, забот было. Это сейчас, спустя годы, кажутся они мелкими да никчемными. Но в то время кипело и бурлило в околоученическом жерле юной души.
Кроме навечно приобретенной рыбацкой «болести», были еще и лес с грибами да ягодами, игры «в войну», футбол с весьма свободными правилами, где за плохое судейство можно по харе схлопотать так же, как и за хорошее, а с помощью кулакового аргумента и пенальти отменить либо назначить, хоккей с самодельными клюшками – коньки крепились веревками на валенки, а шайбой служил каблук от кирзового сапога.
Лес Петька любил и по молодости ранней хотел даже стать лесником. После это желание трансформировалось в мечты о пограничестве – дозор, овчарки, шпиёны… Но все это было мимолетным, потому после девятого класса мечты эти были перечеркнуты неким событием, о котором после.
Лесов больших в краях, где взрастал Пеньтюхов, не было. Больше перелески вдоль оврагов да рассаживаемые вдоль дорог лесополосы. И редко встречались небольшие массивы лесные не попавшие в былые времена под раскорчевку. И такие леса казались таинственными по причине их первозданности, но притягательными, ибо хранили в себе дух древности далекой. А сколько в лесу разного подкормья? Кроме грибов да ягод, разных трав – сладких, кислых, с легкой горчинкой – бессчетно.
К забавам спортивным был Пеньтюхов почти равнодушен. И принимал в них участие скорее за компанию с другими пацанами, нежели по желанию и стремлению к первенству. Для футбола был Петька мешковат и тяжеловат. Но не рыхлой тяжестью изнеженности и откормленности излишней, а зарождающейся ширококостностью и будущей силы, но покуда кости мускулами обрастут, время надо. По причине этой нескладности во вратари не годился – реакция обмороженного мамонта не позволяет; в нападающие тоже – вертеться юлой надо на поле, чтоб обвести соперников и к мячу уместно приложиться. А в защитники – таких только и ставили. Но кто хочет в защите играть? Никто. Голы не забиваешь, а за пропущенные мячи первый шпын вратарю, следующий защитнику. Хоккеист Пеньтюхов тоже был некудышный – все из-за той же неповоротливости, хотя здесь она была менее очевидна.
А вообще спорт Пеньтюхов невзлюбил с детства. И всю жизнь с презрением относился к этой прихлебнической придури. Непонятно ему, к чему крутиться пытаться на брусьях, коли зад тяжел и силы нет приподнять его. И, видно, самое лучшее физическое воспитание, когда нет его, когда путь к физическому здоровью идет от здорового духа. Ну разве здоров дух у биатлониста, нанимающегося в киллеры, пусть даже он не единожды чемпион всего и всех? Или у боксера, нанимающегося в рэкетиры? Нет тут никакой «альтернативы». И предмета для разговора и обсуждения тоже. От здоровья души все должно идти, а не наоборот, иначе злодейство начинается. Накачали пузырей-придурков силой физической, ума же в голову и совести ни грамма не вложили. Что в итоге получили? Не сильных и смелых – людям и стране заступников, а псов, которые на людей, их вскормивших, и кидаются либо друг другу глотки рвут…
Все же спорт присутствовал в жизни Пеньтюхова, но не в извращенном и развращающем смысле, а в том, в каком и должен идти по жизни рядом с людьми. Кому не хочется силушкой да ловкостью пред сверстниками блеснуть. Всем хочется – кто спорит…. Бывает, правда, что кончаются забавы не совсем добро, а в лучшем случае потешно, в худшем – на грани изуверства.
Стащили однажды пацаны в школе ядро. Не пушечное – спортивное. Пушечное надо в краеведческом музее воровать, а до такого ни Пеньтюхов, ни его более разбойные дружки не додумались. А из школы утащить – хватило ума. В Ерши приволокли снаряд спортивный и швырять его стали на манер местных «олимпийцев», как те на городском стадионе во время различ¬ных праздников делали. Разбегутся до черты, пред ней выкрутас непонятный завернут и – швырьк ядро – кто дальше. Сколько тут споров всяких: кто за черту заступил, того за это шпыняют (не считается, заступил – прямо тигры алчные, а не друганы), кто, наоборот, до черты не добежал, снаряд метнул и пеняет на это да выпрашивает несколько сантиметров добавить. Споры, доказательства… Соревнуются, пыхтят, матерятся даже. Не дерутся только. Кидать все хотят ядро, а бегать за ним, согласно закона о саночках, которые никто не любит возить, желающих нет. И до того в своем нежелании бегать за ядром дошли, что попросили «пнуть мячик» идущую по воду бабку одного из «спортсменов». Причем сам внучок и попросил свою бабушку. Пнула старая чугунный мячишко без задней мысли-то. Охнула. И с переломом ноги в больницу угодила. У старых людей долго кости срастаются. Не за тот ли грех сгиб парень в армии, разряжая после караула автомат? Вот и не верь после этого, что за все отвечать приходится, что от суда судьбинушки не спрячешься – не откупишься, а после приговора в побег не уйдешь…
С десятилетнего возраста на летние каникулы куда-нибудь в Пеньтюхов в работу определялся. Сначала в их колхозе «Ленинский путь» дали ему кобылу старую, самую потому смирную и тихую. И стал Петька волокушей, в которую ту кобылку ухайдаканную впрягали, сено подвозить к стогам, которые по лугам ставили. Дней десять проишачил Пеньтюхов на сенокосе – по два уповода в день. А уповод – это с раннего утра и до полудня или часов с трех после обеда и до закату. Но судьба избавила Пеньтюхова от этой каторги. Вечером с лугов “скакали” лихие конники. Через реку надо было переправиться – неглубоко, по пояс воды-то всего. Кобыла-то возьми и споткнись посреди реки - то ли за корягу какую запнулась, то ли от тяжкой работы да доли лошадиной нога сбилась. Кубарем полетел пацан через кобылушку и задницей о другую корягу, что под водой тихарилась, шваркнулся. Виновница происшествия ждать не стала, покуда Пеньтюхов прочухается, и, выбравшись на берег, самостоятельно потрусила на конный двор.
Петька от обиды чуть не плакал, когда домой шел. Но беды его в тот день не закончились на падении с кобылы. По быстрому, что-то проглотив дома, он на футбольное поле помчался, где летом творились многие важные и неважные спортивно-развлекательные игрища пацанов. На краю огородов, что к полю футбольному примыкали, береза росла одинокая, развесистая и высокая. После захода солнца вокруг нее начинали кружить майские жуки вражескими «мессершмидтами». Пацаны их «сбивали» и в спичечные коробки сажали, а потом - кто хвастался ими просто, кто в мену пытался пустить, а самые деловые даже продавали их - за две-три копейки. Петька тоже этим промышлял. Жуков ловил, но прибытку от этого не имел, ибо у него их выманивали ушлые дружки за какой-нибудь посул - в нападающие ли определить на футболе или еще что. Но у нас же, русских, упрямство да бестолковщина не от отсутствия ума, а, наоборот, от талантливости ве¬ликой и неиссякаемой. Думаете - бред? Вряд ли. Беззащитность не главная ли сестра таланта?
Уже стемнело, а Петька все еще вокруг березы крутится. Ладонью жука сбил, а тот в траву упал. Петька на колени встал, ползает, ищет добычу. И откуда там взялось донышко от стеклянной бутылки - Бог ведает. В траве донышко притаилось, а зазубренным осколком кверху торчит. На него и напоролся коленом Пеньтюхов. Пока до дому бежал, полный башмак крови на¬бежал.
Бабушка его лечить начала. На следующий день ни о какой работе речи быть не могло. Но колхозный бригадир, недовольный тем, что лишился работника, хотя десятилетний отрок каков работник, обозвал его как-то обидно, а на бабушку вообще накричал: барчука растите, что и сама она - под восемь¬десят ей уж было – такая же отлынщица. Но от ярма колхозного Пеньтюхов был избавлен. И даже за работу свою получил где-то два рубля с копейками и зимой еще сколько-то пудов сена. Господа-товарищи, плачущие по светлому прошлому, я согласен, что было там много хорошего, Но почему десятилетний пацан, натирающий мозоли на заднице с восхода почти до заката, работал за полторы буханки черного хлеба? Неладно ведь, согласитесь. И не Ельцин с Чубайсом такую зарплату устанавливали...
Много еще забав было в «обойме» Петьки и его друзей. Чего только стоят всевозможные «погремушки»! Карбид, с водой смешанный, в стеклянной бутылке делал шуму, как будто из «трехствольного ружжа» шарахнули разом из всех его стволов - триплетом что ли (наподобие дуплета, если переиначить). Поджиги - самодельные пистолеты, которые заряжали порохом без всяком мерки, на глаз, вместо пуль - шарики от подшипников. И как только не поотшибало пацанам руки, глаза не выбило никому, знать, жалел Господь мальцов. Уж больно много лиха родители их да деды с бабками хватили: три войны, революция - не одна, коллективизация, репрессии, трудодни, колосковое наказанье, кукурузная лихорадка, после которой на время карточки явились на хлеб, целина, Беломорканал, Воркута, Колыма - не перечесть, ум за разум зайдет. Потому, верно, целехоньким вышел Петька и его дружки из беспутного ветреного детства. Выросли они в межбурное время, но поверить душой в то не могли - вот и искали в играх и забавах своих аналогий с войнами и бедами, почитая дурь за геройство.…
Еще снежных забав предостаточно было - в сугробах таких пещер нароют - прямо ката¬комбы. Впрочем, норы снежные так и называли пацаны.
Пыталась и школа - комсомол с пионерией - мальчишескую неуемность в русло некоей организованности направить. То кружков «юных техников» организуют для пацанов, то в секции спортивные их тянут. Но не для мальчишек это ходьба парами за ручку. Упрямы пацаны в своей невоспитуемости, в жажде все самим понять, самим попробоватъ-вкусить. Но «чудотворцы» от наук педагогических хлеб не зря ели, диссертации толсто-мудрые не для теории слагали. А еще и с военными снюхались, И родилась идея - провести военно-игровую «Зарницу». Во всех школах и обязательно. Пеньтюхов учился в седьмом классе, когда игру эту придумали. Видимо и соответствующие указания-рекомендации по школам разослали по проведению этой «Зарницы» самодеятельно на эдакую прохиндейцию вряд ли решился бы какой затейник...
В Петькиной школе тоже затею поддержали - а как же, чай, не Китай их губерния-область. Но перемудрили «стратеги» – «хотели, как лучше», а вышло, как потом. Разделили всех школьников 6-х - 8-х классов пополам - шесть классов «синие», шесть классов «зеленые». В далеком будущем у автора дрогнула рука - и начал он писать –«голу..», но тут осекся и записал всев полнейшем соответствии с истиной.
Нашивки соответствующего цвета заставили пришить на рукава фуфайчонок - основного вида зимней теплой школьной и повседневной одежды. Из снега крепость соорудили - целый мав¬олей. Всех «синих» туда загнали. «Зеленые» же должны крепость взять штурмом. «Синие» в крепости сидят «зеленые» ополченцы от школы коровьим маршем топают, разномастными валенками бухая – «сено-солома», «сено-солома», невпопад песни распевая. Вперед разведчиков выслали зачем-то - все и так знали, где крепость находится - за городом в лесу. И какие там классы в сидельцах тоже известно.
Однако и «синие» военную хитрость применили - разведчиков отловили, повязки зеленые с них содрали и, как полагается с незваными гостями обходиться, бока намяли. Крепко помяли - кабы не учителя, покалечили бы приблудных - пленившие-то орать уже начали, входя в раж, призывное – «Смерть шпионам». Благодаря учителям, разведчиков вражеских отпустили. Те быстрей ко своим побежали жалиться. У самих носы разбиты, губы расквашены, у кого ухо расшиблено досиня, у кого та же синь, но под глазом или обоими - ответной мести требуют. Обидно «зеленым» за побитых «наших» стало. Сбилось войско с маршу, прытью кинулись ополченцы геройство свое выказывать, на ходу запасаясь, как и положено на Руси, когда деревня с деревнею сшибется, палками, поленьями и прочими предметами, которые называются «что под руку попало».
Налетел вихрь ополченческий на крепость. По задумке организаторов, только снежками можно кидаться, а главным считалось - сорвать с противника повязку, вроде «скальпа» условного. Но кому "условный "нужен - натуральный подавай, не в прериях живем, но скальпы любим. Защитники - люди также ушлые, не валенком на полатях струганные: «снежки» то намочили, да в некоторые обломки кирпича вморозили зараннее. И, конечно, копьями разными запаслись.
Битва была героическая. Про синие да зеленые повязки уже и не помнили. Кто кого лупцевал было уже не понять, все смешалось, ибо были среди «зеленых» и «синих» друзья среди чужих, а враги среди своих. Настало время посчитаться.
Был в Петькином классе Митя Мишин - второгодник закоренелый. К седьмому классу уже дважды «повтореньем - мать учения» первый и третий класс преодолевал. Оказался он среди «зеленых». Статью и ростом уже в мужика вымахал, да и работником был уже дома знатным - корова, свиньи, огород. Было, где потешиться, силушки поднабраться.
Взобрался Митя на крепость. И давай тумаки налево и направо раздавать щедро. Как ни махнет ручищей - так летит кто-нибудь с разбитой харей. Илья Муромец, матрос Кошкин и прочие героические сравнения уместны были при виде разошедшегося Мити.
Учителя - бедные миротворцы – их бы во все «горячие точки». Утихомирили орды. Правда и сами имели вид плачевный. Тяжелей всего с Митей пришлось. Физруку от него досталось крепко – ряд зубов на подступах к крепости оставил. Хорошо Митя приложился! А в варежке у него еще и кастет был замаскирован.
Но дел никаких не заводили – как это объяснить, что при проведении военно-спортивной игры дошло дело до дикой драки чуть не с поножовщиной. Тихонько происшедшее присыпали трухой времени. Пожурили Митю, поставили «двойку» по поведению за четверть, что не так чревато, ибо средняя оценка за год вполне удовлетворительная получилась.
А окрашенную багрянцем крепость через пару дней присыпал снежок. По весне стекла кровушка в землю, а зубы, молочные и немолочные, зернами ушли туда же, но так и не проросли ничем - дурь в посевной не нуждается.
И сама «Зарница», взорвав на некоторое время школьную будничность, уплыла в пустое и обыденное бюрократство, сделавшись бумажной игрой педагогов и околовоенных.
Сколько написано в этой главе под названием условyым «Учеба» всего, но о самой-то учебе почти и не упоминалось. Можно подумать, что школа была для Пеньтюхова вроде досуга, куда он в перерывах между затеями иногда заглядывал, что, отсидеться и отдохнуть. Но, конечно...
На занятия ходил он почти исправно. Бывало, заворачивал в лес - костер попалить, на лесных прудах на плоту покататься, весной - соку березового попить, осенью просто тянуло - попрощаться с уходящими радостными летними денечками. Уж больно небо синё бывало и высоко, а тут сиди в школе – парься. Лес, по осени тих и величествен, шептал, будто неразборчивое и таинственное что-то, от чего мурашки по спине и дух перехватывает. По весне - весельем лесным манило-сбивало; капустой заячьей, травами первыми редкими и радостью предвкушения лета, о котором думалось, как о чем-то почти идеальном - вот придет оно и сбудется... А что сбудется - неизвестно, но точно - сбудется, откроется что-то внове.
И открывалось ведь, и сбывалось. Не одни беды, не одни каверзы на уме у Петьки были. Думалось, мечталось. Многое не сбылось. До сих пор не сбылось. Так неплохо это - знать, впереди еще есть что-то. И так всю жизнь - не зря ли, не напрасно ли?
Да есть ответ, на этот вопрос, Петька - Петр Васильич. приведет тебя дорога в Эльдорадо твое. Только не спеши. И не засыпай на ходу. Вот увидишь - приведет. Но захочешь ли там остаться? Не покажется ли тебе, что Эльдорадо - это жизнь прожитая - река твоя и Река твоя, которые истоками в далях забвенных являются в мир сей и, будто мимо берегов твоих нынешних, в даль далеку струятся к морю бурному или покойному, синему или черному, теплому или ледовитому - все благо, все жизнь...
Нет, не случайно в писании этом так мало строк о собственно учебе - штришок о литературе, штришок-мазок о цифирной премудрости. Ибо вся последующая жизнь - учеба и есть в основном. А премудрость, высиженная в школьных классах да институтских аудиториях, была лишь какой-то затишенностью между трудами бестолковыми, ленными, но тяжкими порой, с потом до чертиков, потому что проку для Петьки от них не было или было, но мало...
С тех пор и повелось так на долгие годы - зимнее сидение и летний труд. Что в школе – колхоз, лесхоз и прочие, что в институте - как лето, так и выезд в «поле», в экспедиции разные.
Школьное же перемещение из класса в класс мало оставило в памяти Пеньтюхова картин ярких, на всю жизнь запоминающихся. Можно еще бы раскопать несколько чудных эпизодов, кроме упомянутой игры «Зарница», из далекой школярщины. Но стоит ли переполнять рассказ всяким словесным хламьем, если не оставило событие заметного следа в жизни Пеньтюхова, не смутило его душу, не повернуло стезю его. Может, сразу к первым влюбленностям Петькиным перейти Они и след оставили в душе, и смутили превелико, являясь вдруг ниоткуда. Вот так жил-жил - и вдруг ни с того, ни с сего - ночь бессонная, переваливанье с боку на бок до самого утра, грезы-мечты какие-то несбыточные.
Первый такой приступ случился с Пеньтюховым в восьмом классе. И до обидного в самый неподходящий момент - на районной математической олимпиаде. Сидел деревенский пифагорка на той олимпиаде, пыхтел от натуги умственной. Тут будто башку ему на сторону свернуло, оглянулся - позади девчонка сидит, русоволосая, с глазами затравными, что-то тоже пытается удумать, головку приподняла и взор свои мимо Петьки куда-то устремила. Не на Пеньтюхова ,понятно. Но он же глазаст и лопоух - флюиды от взора дивного расходящиеся сразу уловил. Попытался вклиниться в лученье девичьих глаз. И что-то неуловимое соединило взор тот и Петькины импульсы. И невидимая волна заиграла в эфире. Забыл Петька, что триумф хотел сотворить на цифирьном поприще. Отвернулся, в письмена свои корявые уставился, но не видит в них ничего. Сидит в та¬ком закостенении полном, сколько терпения хватает, и оборачивается нечаянно, якобы, от жуткого прикосновения взглядом к милому лицу, от взгляда встреченного млел блаженно и испуганно. Но все же пару раз словом обмолвился с девчонкой. И та - не только ответными словами одарила, но и улыбкой поощряла воровские поглядывания.
Узнал Пеньтюхов окольно имя той девчонки, откуда она, из какой сельской школы. Потом первая ночь бессонная была. И упреки от учителя математики за то, что не проявил он себя на поприще математической мудрости.
Кто знает – ответь бы русоволосая чем покрепче, чем просто улыбкой, скажи слово какое в тот раз - может, не свихнуло его на жизнь перекатную. Жил бы с женой своей прелестницей в деревне немалой, рядом с лесом на берегу пруда. Нарожала б ему она деток числом не менее пяти. Жил бы Пеньтюхов в полном согласии с миром и собой...
Но не произошло того. И не могло произойти: другой путь начертан Петьке - не сильно грешный и греховодный, но уж очень закрутастый - по кособочинам да оврагам, по бездорожью да беспутью… Но сложись так, может, суровей жизнь-то обернулась: либо спился бы от кажущейся однообразности жизни без приключений и катаклизмов душевных, но от которых все же к пятому десятку лет своих приустал, либо взметнуло б его да погнало в неизвестность, побросав премилую жену и деток, к тому времени народившихся уже...
Нет, Пеньтюхов, неприменимо к тебе «сослагательное наклонение» – твой путь нарочно не придумать, только прожить, когда, пройдя часть его, оглянешься - ну и диво...
Следующий приступ влюбленности приключился с Пеньтюховым уже в девятом классе. Но был продолжительным – с «прологом и эпилогом». С какими-то невнятными объяснениями. В результате получил Петька сначала легкий «отлуп», после которого, естественно, была бессонная ночь. Но время смягчило удар тот, хотя и досаждало его сколько-то зудьем в сердце. И эпилог - двадцать лет спустя встретил он ту, которую в мыслях своих звал когда-то «ненаглядная», но почему-то ничего не сдвинулось, даже не пошевелилось в душе его. Произошло это на встрече одноклассников. Петька к тому времени ходил при бороде и в джинсах. Его не сразу признали. И когда кто-то спросил, явно про него: «А это кто такой бородатый?» - находящаяся поблизости бывшая его «ненаглядная», ответила: Это мой бывший ухажер...». Петька это слышал краем уха. Что-то вспомнилось, царапнуло-кольнуло где-то в груди, но тут же утихомирилось. Только подумалось: «Вот, даже отвергнутых помнит, племя дикое. Наверное, всю жизнь счет-учет ведут - кому и сколько раз в любви признавались, филателистки-феминистки лешевы...». И больше ничего в тот вечер не напоминало о былой неудавшейся любви. Нет, чтоб пригласить на танец ее, переспросить о том, о сём. Куда там... Уж слишком неестественным казалось это Петьке. Десятилетия не виделись, и нате вам - как семья, как дети. Фальшивить Петька не любил, но если требовала того разухабистая жизнь, делал это виртуозно. Опошлять же встречу чем-то не хотелось - даже в мыслях. Так и расстались, даже не поговорив. Может, и зря ...
Нет тайн особых в душе Пеньтюхова, даже в глубине-глубокой ее. Многим присуща та мечтательность юношеская, которая бередила ночами разумишко парня. Но многих ли эта бередь навек сбила на некий путь - пусть не самый праведный, не самый полезный для избравшего его, но свой?
С Пеньтюховым же именно так и произошло. И виной тому малоизвестный писатель Гри¬горий Федосеев, Армен Джигарханян и некое событие происшедшее в Ершах - теперь мало кем помнится оно...
Однако, по порядку. Сначала о писателе. О чем он писал? О геодезистах. Как те в суровых условиях трудились, создавая карту Родины, преодолевая трудности, борясь со стихиями. Продолжением «напасти» стал фильм, про который и сам Армен Борисович, может, не помнит уж, а, может, и вовсе в нём не снимался. «Эхо далеких снегов» называется. В том фильме Армен Джигарханян – молодой совсем – исполняет роль начальника изыскательной партии. И так врезался образ этот в Петькину романтическую ночную одурь, что и поныне помнит он и название того фильма, влекущее и загадочное, и самого артиста почитает за ту роль. Смысл и события фильма напрочь испарились из памяти. Но остался какой-то свет, который через десятилетия маяком желанным, удаляясь, все же остается видимым на затерявшемся берегу, не давая свернуть с избранного курса, сгинуть среди волн, заблудиться за далеким горизонтом...
Последней строкой в этом напутствии судьбы было появление в деревне Петькиной изыскателей. Пробивали они трассу будущей железной дороги, а также размечали станцию и пристанционные сооружения к дороге примыкающие. Пеньтюхов в том году девятый класс закончил. Решал вопрос летнего трудоустройства, когда появились в Ершах изыскатели. Пройдя все круги социалистического трудоденства - в колхозе, лесхозе, плодосовхозе и, наконец, маслозаводе - думал, куда бы определиться на лето, чтоб «каку-никаку копеечку» заработать. Изыскателям рабочие требовались. Вот Петьке и еще трем его дружкам-одноклассникам, благодаря прохиндейности натуры одного из них, удалось в те рабочие определиться. Работа несложная - колышки заколачивать, где укажут инженер или техник, с рейкой нивелирной бегать - тоже, где скажут. С середины июня до середины июля проработали пацаны. Занятие, по сравнению, с прополкой, скажем, еловых да сосновых саженцев, - творческая и интеллектуальная. А рассказы самих изыскателей о судьбе их бродячей казались красивой сказкой, вроде тех, где алые паруса, особенно манящие в широтах неморских да равнинных, зовут за собой в неизвестность. Да и сама работа для ленивых по молодости пареньков - то дождь, то выходной (изыскатели захотели рыбки половить да на солнышке позагорать) - разве не может быть привлекательной? Из четверых никто, кроме Пеньтюхова, да и то спустя годы, как из-за угла, стезю изыскательскую не избрал. Не для всех изыскательское дело - та песня, которую можно слушать каждый день, а петь и подавно – надорвешься. И оборотных сторон у этого дела многовато - сплошное мотание-изматывание на всех видах транспорта (в том числе и в основном - на своих двоих), занудность, кажется, интересной работы (когда выполняешь ее из дня в день до одури да еще и за зарплату), постоянное ощущение, что находишься «среди чужих», когда изыскателей считают какими-то полоумными бессеребренниками, к которым очень даже применим «принцип полубеременности» - дескать, красть нехорошо, но объегорить «экспедишника» дело чуть ли не святое. Не сказка - в селе одном разговор между двумя бабулями в магазине произошел:
-...все огурцы повыдрали, ботву поломали-повытоптали, изверги.
- Ак, эспедишники, поди...
- Ну-у, что ты, боговая....Следы-то человечьи....
Но, пожалуй, главным импульсом, вшибленным в пеньтюховскую башку, был следующий резон - за каждый из двух полумесяцев, отработанных на изысканиях, получил он по восемьдесят рублей с лишним. В итоге - сто семьдесят рублей почти. Отец Пеньтюхова, работающий у дорожников на экскаваторе, получал на «тридцатку» меньше. И когда появился дома работник изыскательского труда с расчетом да гордо выложил приличное количество «пятерок» - не школярских, а синеньких советских, мать его невольно спросила.
- А ты, сынок, не украл их случайно?
Петька сконфузился от неожиданного предположения, но отец помог.
- Что ты, мать, забыла скоко в Сибири то экспедишники гребли. Мне всемером стоко не пропить, сколь один экспедишник за месяц получает. Вот бы и тебе, Петька, на такого инженера выучиться. Башка-то есть у тебя...
Слова эти Петька вроде мимо ушей пропустил, но вбились они где-то в подсознание кли¬ном-клинищем. И как ни пытался Пеньтюхов избавиться от него, не смог. Но об этом после…
Следует все же и об учении несколько поведать. Важнейшее - это последний учеб¬ный год. Почему-то именно он остался навек в памяти. И, если учился Пеньтюхов в 10-ом "Б" классе, то так и остался «бэшником» до конца дней своих.
Как и всякий учебный год, тот памятный последний, как и во всех заведениях учебных, начался с «картошки». 10-Б, в котором Петька значился, отправили в глухую деревню, где жизнь социалистическая мирно уживалась с религиозными верованиями, а последние в свою очередь были искажены, раскрашены и дополнены языческими обрядами. Такой вот сложный букет, если взирать на это с позиций цивилизации и кажущегося здравого смысла. Но на деле все было проще: и люди те же, и пороки те же, и наречье слегка своеобразное, но понятное и не режущее слух. В языческие праздники молились «пеньку», в христианские шли в церковь, а 1-го Мая и 7-то Ноября смотрели по телевизору демонстрацию на Красной Площади и пили, как и в прочие праздники, то же зельюшко сорокоградусное, как в любом городе или селе безмерной по просторам страны...
В селе школьников разместили в трех избах. В одной - девчата, а еще в двух - парни. Учитель физкультуры, возглавивший это десантство, обитал в той же избе, что и Петька. И это единственное неудобство - что учитель физкультуры. Другой бы не так действовал на Пеньтюхова, как упомянутый. Уж если что не по нутру ему, так это надолго, даже на всю жизнь. И никакие выверты тут не помогут.
Трудились ребятки согласно известной мудрости - день прошел и хрен с ним. Зато вечером... Как его ждали, ибо стояла чудная тихая осенняя погода, какая бывает лишь бабьим летом, когда небеса выше, дали шире, голоса звонче, тишь величественней, а душе самая-разсамая вольгота. Душа, если она среди такого великолепья не колыхнется, то есть ли она? Есть она у Пеньтюхова, есть у сверстников-одноклассников. И не к любви ли стремиться среди увядающего королевства, и не в пору ли бабьего лета зарождается будущее, как во чреве материнском, чтоб прома¬ясь долгую зимнюю пору, явиться однажды новой весной, новой жизнью...
Ох, Петька... Не поют по осени соловьи. А стаи галок, что носятся и горланят оглашенно по округе, не вспугнут, коли зародится нечто в какой душе волнующейся. В очередной раз влюбился парень. Снова безответно. И опять ночи до утра бессонно ворочается на скрипучих полатях, куда уложили их ночевать хозяева.
В Доме, где Пеньтюхов бедовали-гостевали, тараканов было тьма-тьмущая. Прямо в блюдо-лохань с супом, которую хозяйка на обед посреди стола ставила работникам, один из усатых обитателей щелей и закутков с потолка шваркнулся. В другой избе, где остальные парни жили, засилье клопов было. Утром после первого ночлега выползли работнички невыспавшимися, зачуханными, с красными глазами - так их клопово войско приветило. Но тараканы не кусаются. И почему маялся юный Пеньтюхов лишь, он сам и знает да помнит.
По вечерам, когда веселились одноклассники под окном у девчат под звуки магнитофона, лишь Пеньтюхов сникал, ибо пассия его, очередная «жертва» безответности любовной, она же любовь безответная, она же и Лидушка Светова, была согласно закона бестолкового любовного домино, когда все влюблены, но никто друг в друга, увлечена другим. А тот другой был, не в пример Петьке, разудал, весел, шутлив-болтлив, пел под гитару, знал уйму анекдотов, но в ученье был ленив, бестолков, как и подобает будущему военному.
Пеньтюхов лишь в мечтах был кавалером да ухажером знатным. В жизни же все было наоборот - если скажет, то невпопад, если дружеский жест (под руку взять, или на плечо руку положить по свойски), то на оплеуху похоже, а то вообще на нечто похабное. Как тут тягаться в любовном марафоне с кем-то. И уж совсем мрачным и подавленным к концу вечера заползал на полати, чтоб думать, думать...
В один из вечеров хозяин дома, в котором ночевали да столовались Пеньтюхов со товарищи, решил побаловать парней. Выдал всем по патрону, взял ружье, и отправилась лихая ватага за огороды, к банькам. На бане газету повесили и давай палить по ней. Выстрелит один - бежит дырки считать - кто больше дроби в газету всадит. Затем другую газету вешают и опять выстрел. Вы уже догадались, кто на последнем месте оказался, – Пеньтюхов, конечно. Потому как своего выстрела он вообще не произвел, что, впрочем, позволяло ему (в мечтах, конечно) надеяться, что, если б ему дали пальнуть, то.... Ружье у мужика было 16-го калибра, а Пеньтюхову патрон достался 12-го.
Выстрел Пеньтюхов не сделал, но патрон прикарманил в соответствии с извечным, авось, сгодится.
И сгодился ведь. Но, конечно, не на благое, не на разумное. Шибко пригодился. На следующий день, а он был последний, когда пришли картошку собирать, выяснилось, что собирать-то нечего пока. То ли копалка поломалась, то ли просто позабыли фронт работ для школяров создать, неважно. Факт - нет поутру по одному ряду накопанного карто¬феля на двоих. Пришлось ребяткам сидеть и ждать.
Конечно, все скучковались в ожидании работы. Смех, анекдоты, подковырки разные. Петька, в соответствии со своим состоянием влюбленного омуля, от коллектива отдалился. Сел под березки молодые, что по краю поля разбежались, на перевернутое ведро. Думает о чем-то. Взглядом невольно туда косится, где Лидушка. Но отводит его, усилья немалые прило¬жив. До чего она пленительна, до чего притягательна взору эта Светова.
И уж лучше бы и дальше таращился Пеньтюхов на пассию свою. Но глянул под ноги, ключ гаечный с отломанным рожком валяется. Взял его в руки. Повертел-покрутил так и эдак, да откинул обратно. В карман полез, а там патрон 12-го калибра покоится. Стал его Пеньтюхов потрошить. Пыж гвоздем, который кстати завалялся в карманах, выковарял, дробь высыпал на руку, затем в карман - на грузила к удочке пригодятся дробинки. Но пороха в патроне почему-то не оказалось. Сколько не ковырял гвоздем - нет по¬роха, и тут обманули бедового.
- И тут подсунули туфту, - обиделся было.
Пеньтюхов же, если приутемится что ему, в кровь лоб расшибет, но доведет затеянное до конца.
- Капсюлем хоть пугану народ, - подумал. И ключ с земли поднял. В левую руку патрон взял, а правой (больше то нет рук), в которой ключ был обломанный, махнул и ломанным зазубрием по капсюльку шибанул.
Внимание к себе привлек. И кое-кто из девчат вздрогнул, взвизгнул даже. Как потом рас¬сказывали.
-Услышали выстрел. И дым под березками, где Пеньтюхов сидел, облаком пыхнуло. Когда же дым рассеялся чуть, смутно рожа пеньтюховская начала проявляться сквозь облако, мало отличаясь белизной своей от него…
Слава Богу, жив Пеньтюхов остался. Но руку пыхнувшим слежавшимся порохом ожег преизрядно.
Боли сперва не было в руке. Но лишь испуг прошел, жечь ее стало нестерпимо. Пеньтюхов, когда совсем невмоготу стало от жжения, к луже кинулся и руку в мутную воду сунул. Жжение почти сразу же прошло. Руку вытащил. Огонь вновь стал вкрадываться в ладонь. Пяти минут не прошло снова нестерпимо опалило руку. Опять в лужу руку... Вновь успокоение...
Тут и учитель объявился, обозвал Пеньтюхова, заслуженно впрочем, и отправил в мед¬пункт, находящийся в соседнем селе километров за пять. Проблема в одном - как от лужи отойти? Но это же Пеньтюхов. Зачерпнул из лужи воды ведром - благо, не дырявым оказалось - руку в него окунул. Да и пошкандыбал в медпункт.
Медпункт оказался закрытым, медичка куда-то уехала. Пришлось восвояси возвращаться. До того обидно стало Пеньтюхову, что путь такой напрасно проделал, колотясь мотней о ведро, что, выйдя за село, зашвырнул в кусты казенное ведро и зашагал, смиряя жгучую боль. И, когда вернулся на поле картофельное, то жжение приутихло, и не было уже столь нестерпимым.
Физкультурник начал было ему пенять. Мол, лишь бы не работать. Но Лидушка... Этот миг навсегда запомнил Пеньтюхов. Глянула на Петьку. Как она глянула... Искры из глаз - то ли его, то ли ее. Сноп искр. Салют натуральный. В Петькину честь салют... Он бы каждый день руку жег-палил в пекле самом доменном, лишь бы смотрела на него так Лидуша. И гори все огнем...
Красавицам многое позволено. С них, как с дураков, спросу не бывает. Или наоборот, чтоб красоту не низводить, дуракам, как красавицам, все позволено. Кому как угодно...
- Как вам не стыдно... Он же нечаянно... Вы посмотрите на его руку...
И руку эту Петькину, плетью висящую, взяла да к лицу физруковскому вывернула. Ласка ли в руках Лидушиных была неземная, но отступила на миг жгучесть адова.
Пробурчал что-то физрук насчет того, что раньше за такое самострельство в расход пустили бы. Благо не это «раньше» было. Отпустили Пеньтюхова домой, в смысле в деревню.
Не хотелось Петьке того. Душа его к Лидушке стремилась. Чтоб рядом с ней в картофельной битве подвиги свершать, чтоб ведра с картошкой ловчей жонглера в тракторную тележку закидывать…
Но Лидуша вернулась на свой ряд, где роились вокруг нее подруги и более удачливые поклонники. И хоть бы глянула прощально на Пеньтюхова.
Упали небеса. Провалилась твердь земная. Огнем зажгло руку, обидой душу и сердце. Поплелся Петька в деревню. Дошел до прудика небольшого ветлами по запруде сплетенного. Сел на мостки. Руку в воду опустил. Так и просидел до вечера, обмакивая руку в воду, как поплавок. С думами невеселыми, с мечтами взлетными. Благостно под конец стало, покойно. Уже руку не так жгло, и обида на Лидушу улетучилась, оставив благодарность. И пелена забытья вдруг наплыла, как туман утренний. Но стряхнул наважденье вовремя, а то бы не только рука окунулась, но и сам ухнул в воды пруда...
А вечером было прощальное гулянье все под теми же светящимися окнами избы, в кото¬ром обитали девчонки из 10-го “Б”. На сей раз девчата дружно высыпали из избы на улицу. И парни деревенские пожаловали на гульбище такое. Расходились после полуночи. Физрук же разрешил до десяти вечера гулять.
Петька пытался веселиться со всеми. Но жжение в руке не проходило, Лидуша была в недосягаемости всеобщего почитания. Не до радостей тут.
Где-то после часу ночи пришла пора на ночлег пробираться, чтоб Физрук не прослышал. Хозяйского сына, гуляющего тут же, подговорили открыть окно, чтоб потихоньку влезть и занять свои належанные места на полатях. Увы, все слышащий физрук разгадал подлый замысел питомцев. И, когда первый из ночевальщиков повис на подоконнике, чтоб влезть в открывшееся окно, за спиной хозяйского сына вздыбилась квадратно-глинобитная фигура учителя. Он оттеснил сотоварища-подельника наглых шаромыг, молча затворил окно, щелкнул запоришком, задернул штору и удалился на пуховое свое лежбище, предоставленное ему нехитрыми и гостеприимными хозяевами.
Парни в нерешительности уселись на лавку под окном - кому места хватило, остальные стояли. Молча прикидывали, где ночь пережить. Наконец здравое предложение родилось в чьей-то голове бездомовых.
- Сегодня хозяева баню топили. Еще, наверное, не остыла. Пошли туда…
Других вариантов не было. Вшестером разместились на двух лавках и полке. Ворочались долго. Что-то под голову пытались себе подложить - кто полено кто тряпье какое-то надыбал в темноте. Наконец угомонились: кто кулаком подпер забубенную головушку свою, кто-то полешко приладил, ковш, которым воду из котла черпают вполне заменил подушку, а грязное исподнее хозяев - в темноте-то не видно, пусть и подванивает малость - зато мягкое и уютное. Петька же с рукой маялся, все пытался так ее расположить, чтоб жжение пригасить. Долго мучился, поправ¬лял полешко в изголовье, с боку на бок переваливался. Наконец то, видимо, нашлось для руки спасительное расположение, а может, просто молодое и крепкое начало пересилило все напасти на дух и тело - успокоился и Пеньтюхов, провалился в бездну сна.
Баня топилась по-черному. И поутру пред очи довольного унтер-физрука предстала шестерка чертоподобных отроков:
-А ну, марш умываться. Пять минут на это. Время пошло. В школе разбираться будем с остальным...
Умывались блудни, конечно, не пять минут - до этого пришибеевства им еще далековато было, пока плевать можно было на всякие дурные команды и приказы. В школе же завуч да директор - более, знать, благора¬зумные и понимающие. Если и разбирали, то самого физрука за непедагогические методы воспитания детей в школе.
А парням что? Пережили-перемололи и ничего... 10-Б он во всякой школе 10-Б. Все козырные ученики, дети знатных родителей обычно в «А» классе пребывают. Все ленивые да квелые в прочих, начиная с «В» классов. «Б» же класс - это плебейщина, это ум ищущий, это способности неуемные, это душа открытая, это образ жизни, наконец...
В свой десятый «Б» вошел Пеньтюхов уже с мечтай, которая захватила его и пожирала тихонько, ненавязчиво, завлекающе, но по ахидски безотступно.
А вслед за угасающей любовью к Лидушке Световой, пришли успокоенье и какой-то задор да веселость, от которых ученье в радость оказалось вдруг. И еще одна черта «бэшников» - в нем не было отличников. И сам Пеньтюхов из «троешников» не вылазил. Потому как почиталось за низкое учить всякие предметы «пустые», кроме физики да математики. Но это же, известно давно, прямой путь в губительную лирику. Эх, развеселое «бэшничество», глянуть бы вам в биографии «физиков». Того же Паскаля, именем которого пронизаны все физические науки. И чем же кончил этот величайший из гениев? Правильно - похерил всю материалистическую муть, успев до того сделать множество открытий во всех тогдашних науках, и, сказав, что ничего не знает, предался духовным исканиям... Но Пеньтюхову кол на башке теши - покуда на себе все не испытает, не согласится. Ему всякую химеру надо сначала напустить на себя, а потом от нее отбрыкиваться. Преуспел Петруха в математических науках школьных. Мало того, что школьный курс осилил весьма обширно и глубоко, так он на факультативных занятиях еще и курс математического анализа осилил, с дифференциальными уравнениями разобрался, да и в теории вероятности ничего сложного для себя не обнаружил.
Идти бы с такими знаниями да с башкой светлой Пеньтюхову по линии точных наук в са¬мый престижный ВУЗ. Но надо же такому случится, что в год, когда он заканчивал школу, вышли новые правила поступления в институты - учитывать стали средний балл школьного аттестата и оценку за сочинение, которое писали на вступительных экзаменах, приплюсовывали к прочим оценкам на них, выведя в сумме проходной балл в ВУЗ. Ни тем, ни другим Пеньтюхов – вечный «троечник» - блеснуть не мог. Средний балл одной математикой не выправишь, если там, кроме литературы (науки, пусть и глубоко не почитаемой Петькой, но считаемой все же нужной непонятно почему), еще всякие прочие амебы с молекулами перетягиваются на брусьях под руководством известного физрука, да объявившегося в школе военрука. Ну а сочинение, в основе которого лежит мозаика из сухих цитат о никчемности «лишнего» «человека в футляре», скупающего мертвых опившихся колхозников, чтоб поднять их на бунт против самодержавия, разве слепишь, больше чем на привычный «трояк», коли память на эти цитаты слабая, а логике эта шаблонная ересь неподвластна,. И считай после этого баллы свои - четырех не досчитаешься - точно.
Но Пеньтюхов неприхотлив - ему лишь бы учиться на того, на кого задумал. А где – неважно. Он так и поступил.
К окончанию школы желанье его уже оформилось окончательно. И он избрал своей будущей профессией непонятную, но заманчивую науку, прозываемую геофизикой....