Детство

     На фото - автор   
     Это самые ранние мои воспоминания. Я даже не  могу указать свой точный возраст. Ориентировочно все эти события происходили со мною от двух до пяти лет.

Наша комната в коммуналке – тесная, заставленная мебелью. Мы с сестрой легли спать, а папа, чтобы не мешать, уходит готовиться к проведению завтрашних занятий в академии  А.Н.Крылова в ванную комнату. Все семь семей нашей коммунальной квартиры уже спят. Папа приносит стул, кладёт на раковину умывальника фанерку, зажигает свечку, чтобы не расходовать общественную электроэнергию сверх положенного, и долго ещё  заполняет листы бумаги текстами завтрашних лекций. Дело движется медленно, потому что от полученной в войну контузии рука у папы трясётся, и буквы получаются угловатыми… А завтра, когда я проснусь, папы уже не будет дома.
Это до сих пор оказывает на меня гораздо большее воспитательное воздействие, чем все мамины нотации вместе взятые.

Папа надевает старый серый ватник и перекидывает через плечо верёвку. Он идёт за дровами для печки.  Я, конечно, - за ним. Мы спускаемся с пятого этажа в подвал. Тогда я, разумеется, не понимал, как папе приятно, что во всех его делах за ним следует такой «хвостик». Для меня это было волнующее приключение.
В подвале – темно, и папа зажигает свечку. Свет свечки – совсем не такой, как электрический: он какой-то зыбкий, колышущийся и таинственный, освещает только ближнее пространство, а дальше – сумрак, и кажется, что там кто-то притаился. Но рядом – папа, и с ним не страшно.
 Каждому жильцу в подвале выделен чуланчик для дров. Отперев навесной замок, папа заходит в наш чулан, расправляет на полу верёвку двумя параллельными линиями, на неё укладывает охапку дров и связывает. Я внимательно наблюдаю. Детские впечатления остаются на всю жизнь. Мне никогда не приходилось носить дрова, но, если доведётся, не сомневаюсь, что бессознательно сделаю всё точно так, как делал папа.
Мы возвращаемся. Папа укладывает берёзовые поленья в топку круглой печки, облицованной голубой керамикой, и разжигает огонь. Мы сидим рядом перед печкой, и время от времени папа открывает дверцу и ворошит головни кочергой или подкладывает новые поленья. Из открытой печки пышет жаром, пламя так красиво извивается, и я прошу не закрывать дверцу. Но папа говорит, что – нельзя, печка выстынет, тепло уйдёт. Как она может выстынуть, когда из неё идёт такой жар? И тепло не уходит, а приходит! Но папа, конечно, лучше знает.
Папе нужно уходить, и он оставляет печку на маму, тщательно инструктируя её, чтобы она не закрывала заслонку, пока с угольков не исчезнут голубые огоньки. Но экономная мама вскоре закрывает заслонку, «чтобы тепло не улетало», хотя по углям тут и там порхают голубые язычки пламени. В результате через час окно раскрывается настежь, а мы с мамой, надышавшиеся угарным газом, с раскалывающимися головами долго ходим по зимним улицам и глубоко вдыхаем морозный воздух, избавляясь от яда.
Когда мы возвращаемся в комнату, там стоит почти такой же холод, как на улице. Мне обидно за папу: ведь он ходил за дровами, топил печку, а всё – зря из-за маминой скупости. Но, зная крутой мамин норов, я молчу.

        Сестре подарили фотоаппарат «Любитель». Это такая чудесная чёрная коробочка, которая сверху открывается, и если туда поглядеть, то видно всё, на что глядит стеклянный глаз на передней стенке коробочки.
Сестра закрылась в ванной комнате и печатает фотокарточки. Я - тут как тут. Лампочка завешена чем-то красным.  Разумеется, ни о каком фотоувеличителе не может быть и речи: и фотоаппарат-то – неслыханная роскошь! У «Любителя» размер кадра 60х60 мм, и сестра просто кладёт квадратик фотоплёнки на фотобумагу и кругами водит над ним зажжённой спичкой, считая вслух: «раз, два, три …». Потом опускает фотобумагу в тарелку с раствором, и на ней чудесным образом начинают проступать контуры рисунка. Изображение темнеет, насыщается, и вдруг я узнаю себя! Это – настоящее чудо! Когда я вырасту, у меня обязательно будет фотоаппарат, и я так же буду водить зажжённой спичкой, чтобы у меня получались такие чудесные картинки!

        Я заболел и лежу в постели: болит горло, температура… Мама встряхивает градусник и ставит мне подмышку. Когда она выходит из комнаты, я достаю градусник и, подражая ей, встряхиваю, хотя знать не знаю, зачем это нужно. Градусник выскальзывает из моей ручонки, падает на пол и разбивается. Вошедшая мама, выплеснув эмоции в энергичном потоке слов, ползает на коленях по полу, собирая осколки и шарики ртути. Всё собрать не удаётся, так как пол паркетный, и много мелких шариков затерялось в его щелях.
Ртуть мама собирает в блюдце, взятое из буфета. На такие блюдца мы кладём сушки и пироги, когда пьём чай. У мамы – невпроворот домашних дел, и, чтобы занять меня, она даёт мне играть блюдце со ртутью. Играть с ней очень интересно: если на блестящий шарик надавить пальцем, он рассыпается на несколько маленьких шариков, которые можно вновь соединить в один, если подогнать пальцем друг к другу. Иногда шарики выскальзывают из блюдца и падают в постель. Я выискиваю их в складках простыни и снова кладу в блюдце.
У меня, как и у всех детей в то скудное время, было очень мало игрушек, всего три – четыре: пирамидка (круглая палочка на подставке, на которую можно было надевать разноцветные деревянные колечки), заводной мотоцикл, юла, что-то ещё… Все они умещались в маленьком фанерном посылочном ящике, стоящем в углу комнаты. Это было моё хозяйство, которое я должен был содержать в порядке. Ртуть стала главной моей ценностью. Такой замечательной вещи не было ни у кого. Когда я выздоровел, я поместил блестящий шарик в старый напёрсток, заткнул свёрнутой из газеты пробкой и впервые после болезни вышел во двор, торжественный и загадочный от обладания такой драгоценностью. Приятели, такая же трёх – пятилетняя мелюзга, обступили меня и восхищённо рассматривали невиданное диво. Предлагали меняться, но разве возможно было предложить мне что-либо равноценное?
Целый день я носился по двору, время от времени с наслаждением ощупывая карман, в котором, вместе с другими мальчишескими сокровищами: куском настоящего свинца, ржавой гайкой, округлым камешком-галькой – ощущался драгоценный напёрсток со ртутью. Но когда  во двор вышли пришедшие из школы большие (девяти – десятилетние) пацаны, и я, надувшись от гордости, достал его, оказалось, что ртуть каким-то образом вытекла, но не осталась в кармане, а покрыла блестящим слоем мой свинец. Все мы наизусть знали немногочисленные сокровища друг друга, и приятели стали благоговейно изучать мой так преобразившийся кусок свинца. Сообразив,  что играть с растекающимися и вновь соединяющимися шариками мне уже не придётся, я очень удачно выменял его на немного обломанный перочинный ножик. Дальнейшая судьба этой ртути мне неизвестна.

        Дома никого нет. Я играю со своими игрушками. Ко мне пришла соседская девочка на год младше меня. Она ещё плохо говорит, т.е. вероятно ей около двух лет. Она всё время лезет своими ручонками к моим игрушкам и очень мне мешает. Мои словесные запреты на неё не действуют. Я вспоминаю, как соседская бабушка рассказывала мне про распятого Христа, достаю из шкафа молоток и гвозди и говорю девочке, чтобы она положила ладошку на табуретку. Она, радостная от того, что я обратил на неё своё внимание и сейчас буду с ней играть, с готовностью протягивает мне свою ладошку. Я приставляю гвоздь к ладошке и стукаю молотком, рассчитывая прибить эти мешающие мне ручонки к табуретке. Молоток очень тяжёл для меня, да я и не умею им пользоваться, и гвоздь даже не проткнул кожу на мягкой пухлой детской ладошке. Но тем не менее раздался дикий рёв, на который прибежали взрослые, отняли у меня молоток и гвозди и увели плачущую девочку.

        Сестра тяжело заболела, лежит в больнице, между жизнью и смертью. Папа на работе, мама – в больнице при дочке. Я гуляю во дворе. В то время знать не знали ни о каких маньяках и киднэппингах, и родители спокойно отправляли даже совсем маленьких детишек гулять во двор, где не было никаких машин. Это – типичный ленинградский двор-колодец примерно 40х40 м, окружённый пятиэтажными стенами.
Зимой смеркается рано, и вот уже темно, всех детей родители разобрали по домам, и я остался один. На мне – валенки, чёрная овчинная шубка мехом наружу и такая же шапка. Мне скучно, хочется домой, хочется кушать, но, главное, - очень горько, что родители бросили меня одного. Я целый день - во дворе, на ногах, от усталости и голода мои веки смыкаются, я ложусь в сугроб и засыпаю…
Представляю себе мамин ужас, когда она, прилетев поздним вечером из больницы домой, нашла меня лежащим в сугробе! В результате я тоже оказался в больнице…

На кухню выходит сосед дядя Лёня, одноногий инвалид с костылями. Ставит на керосинку чайник и ждёт, пока закипит.
–  Дядя Лёня, а зачем тебе костыли?
–  Так у меня одной ноги-то нет. Вот я и опираюсь на костыли.
–  А ты прыгай на одной ножке, как я.
И в подтверждение я запрыгал на одной ноге.
–  Ты попрыгал, да и встал на обе ноги. А вот попробуй хотя бы час простоять на одной ноге.
Я поджимаю одну ногу и добросовестно стою. Действительно, стоять на одной ноге не так-то просто.
–  Дядя Лёня, прошёл уже час?
–  Да что ты, у меня ещё и чайник не закипел!
Я терплю. Только сейчас начинаю понимать, как трудно жить дяде Лёне. Наконец, не выдерживаю и на обеих ногах молча ухожу в нашу комнату.

Я просыпаюсь. Утро. Папы, как всегда, уже нет. Форточка открыта, и с улицы в комнату льются звуки заводских гудков. Неужели я так рано проснулся? Но ведь уже светло? Ничего не понимаю.
–  Мама, почему гудки гудят?
–  Сталин умер.
Глаза у неё полны слёз…

Наша коммунальная квартира, в которой живут семь семей, как я сейчас понимаю, - бывшая квартира для одной семьи. Пять комнат с дверями, выходящими в коридор, и две – прямо в кухню. Одна из этих двух комнат – большая, вероятно, для кухарки. Сейчас там живёт семья из пяти человек. А вторая – маленькая, вроде кладовки 2 х 2 метра. И живёт там одинокая бабушка. Она очень добрая, и я люблю забегать к ней в гости.
В комнате помещаются лишь кровать, столик и стул. На столике всегда стоит пачка соли.  По надписи «Поваренная соль» на этой пачке я выучился читать. Мама не разрешала учить меня буквам: полагала, что  если я до школы научусь читать, то в школе мне будет неинтересно. А я, как всякий ребёнок, стремился всё познать, тем более – запретное.
И вот я прибегаю к бабушке и тыкаю пальчиком в надпись на пачке:
–  Бабушка, это какая буковка?
–  «П»
–  А эта?
–  «О»
У детей память цепкая, и вскоре я удивил на прогулке папу, прочитав вывеску «..ясо» (буквы «М» на пачке не было). Деваться папе было некуда, он объяснил мне остальные буквы, и передо мной раскрылось неслыханное удовольствие – чтение!

Мы проводим лето на даче у папиного друга. На большом участке растут сосны и ёлки, а под ёлками – белые грибы.
Яркое солнечное утро. Мы с папой идём в обход по участку. Вдруг папа показывает мне под ёлочкой большой белый гриб. Я приседаю и обхватываю ножку обеими руками. Ножка толстая, и мне не сомкнуть пальцы. Стараясь держать гриб как можно крепче, я, распрямляя ноги и откидываясь назад, дёргаю гриб изо всех сил. Силёнок не хватает, руки скользят по ножке гриба, и я оказываюсь сидящим на земле, ножка  по-прежнему торчит из земли, а сорванная шляпка валяется рядом. Я горько плачу…
Тем же летом мне на день рождения подарили вожделенное игрушечное ружьё и пистоны к нему. Я тут же побежал в глубь участка, где среди сосен легко было вообразить себя охотником в настоящем лесу. Минувшей зимой мы всей семьёй несколько раз ходили в кино смотреть произведшие фурор серии трофейного фильма «Тарзан». И из всего фильма мне, конечно, в первую очередь вспомнилась сцена, как Тарзан ломает ружья белых охотников на слонов, беря их за ствол и с размаху ударяя о дерево. Мгновенно перевоплотившись в Тарзана, я хватаю своё ружьишко за конец ствола, размахиваюсь и что есть силы ударяю о сосну. Приклад отламывается и отлетает в сторону. С ужасом я смотрю на обломки, в которые превратился долгожданный подарок: безумно жалко ружьё и страшно показать обломки родителям. Из глаз моих льются слёзы…