Темница

Город  за городом охватывает эпидемия, и так по всей стране, по всей матушке Европе. Адские псы в папском одеянии окончательно рехнулись – кормят кострам честных христиан без суда и следствия. Старухи, женщины, молодые девочки – все, как одна успели проклясть день своего появления на свет. Бог подарил им жизнь, а инквизиция награждает смертью и неземными мучениями. Никому нет пощады, даже монахини в закрытых монастырях подверглись «эпидемии», даже их не оставил в покое Сатана. Никому не скрыться от его злобы, ничего не способно защитить, даже крест Всевышнего.
Те, кого еще не тронули папские отродия смиренно сидят по домам, зажав Библию в руках, и молят о втором пришествии. Ибо только Божьему Сыну дано спасти их
Первыми предавали огню и мечу тех, кто был богаче других, тех, кто чего-то добился в жизни, смог скопить кое-какое состояние. Их первыми обвинили в поклонении Дьяволу. Устраивали допросы, пытки, казни. Благо быть сиротой.
Я был гончаром, жил один, делил дом напополам с сестрой и ее семьей. Был немного замкнут, но не больше, не к чему было придраться.
Все началось после грозы, кто-то доложил, что во время дождя моя сестра стояла у открытой двери и наблюдала за разбушевавшейся стихией. Этого было вполне достаточно, чтобы обвинить ее во всех грехах человечества и приговорить к сожжению на костре. Замученная в лапах палача она умерла, так и не дождавшись очищающего огня. Ее пытки были ужасны, а еще ужаснее было то, что мы, все ее родственники, должны были присутствовать при этом.
Она умерла, ее не стало, но этого было недостаточно для мучителей. И вот всего в одну ночь свидетели стали жертвами. Всех родственников обвинили в пособничестве и заточили в подвале, каждого в свою темную, сырую со стенами покрытыми плесенью комнату.
Чего они хотели? Глупый вопрос и простейший ответ. Они хотели денег, а денег не было. Все в нашей семье были честными тружениками. Того, что мы зарабатывали, хватало на жизнь и не копейки лишней. Они искали драгоценностей, припрятанных в тайниках, но не отыскать того, чего отродясь не было.
Сидя днями напролет в своей темнице я думал о Боге, ведь, что не делается, все происходит по Его воле. Если мы все страдаем, то не просто так, а за грехи: наши, наших отцов и дедов. Ни минуты тишины, мои молитвы переплетались с криками и неистовыми стонами. Палачи не отдыхали, не было отдыха и нам, ожидающим своей череды.
Одним днем открылась металлическая дверь, в проеме стоял инквизитор в белых одеждах, с крестом на груди и факелом в руках, слепившим своим светом. Он сказал, что у меня есть всего сутки, чтобы припомнить, где я спрятал свой богатство и отдать его церкви, всего сутки, чтобы загладить свои грехи и умереть без лишних мучений.
Разве я мог помнить тогда о чем-то кроме Бога, кроме его безграничной любви ко мне и всем его грешным чадам. Я молился, ведь молитва – единственное, что у меня осталось. Даже жизнь не принадлежала мне, она была в руках других людей.
Я никогда не писал стихов, но вот теперь в моей голове рождались строки, слова выстраивались в ряд одно за другим. У этого стиха могло быть только одно имя – Ода во славу всевышнего. Мне никогда не забыть этих строк, я это знал, но что-то требовало записать их. Может это ангелы спустились с неба и нашептывали мне на ухо. Без бумаги и пера был единственный способ увековечить мое творение. Я выцарапывал буквы одна за другой ногтем на плесени камня. У  меня это получилось, но как, я не могу ответить, мне удалось на ощупь написать письмо Богу, стирая пальцы и срывая ногти, смешивая кровь и влагу.
По прошествии суток я написал только одну треть. За мной пришел палач, повел меня в камеру смерти уже усеянную телами замученных горожан. Меня раз за разом спрашивали: «Признаюсь ли я в ведьмовстве?», «Где я спрятал деньги?», «Поклоняюсь ли я Сатане?». Моим ответом была молитва, искренняя, наполняющая глаза слезами.
Я почти не помню пыток, того, что проделывали над моим телом. Одними только обрывками запечатлелись раздробленные пальцы ног, ввертел над адским пламенем, кожа снятая на живую со спины. Три дня я молчал, глухо шевелил бледными обескровленными губами, за три дня я не дал ответа ни на один из заданных мне вопросов. Три дня смирения молитв и веры в милость Господнюю. Меня полуживого притаскивали в камеру, а я еще находил силы царапать стихи. И сердце наполнялось теплом и любовью.
В последнюю, третью, ночь случилось чудо. Темноту камеры прорезал золотистый свет, источаемый каждой из сотен букв выцарапанных на стене. Свет усиливался, сливаясь в одно большее пятно – проход в камне, по другую сторону от которого меня ждал Бог. Я встал в полный рост и с легкостью пошел навстречу любви. Лишь на краткий миг остановился, оглянуться на свое замученное, распростертой на холодных камнях тело. Они хотели мое богатство – вот же оно, на сырой стене камеры. Бог – смирение и любовь, дороже у меня ничего нет.