Сны и явь михайло потаповича

      
В канун крещенских морозов воевода и боярин Великого Русского леса Михайло Потапыч сладко почивал в своей берлоге и видел десятый или даже одиннадцатый сон. Сны снились Михайле Потапычу самые разнообразные и, по сути своей, были ничем иным, как продолжением его реальной, наполненной всевозможными приключениями жизни. Разумеется, медведя нельзя назвать ни поэтической, ни творческой натурой, но, тем не менее, сны Михайле Потапычу снились только цветные, и картины, сотканные из тонких нитей сновидений, очаровывали и завораживали его мятежную душу свежестью красок и правдивостью изображения. У каждой картины был свой сюжет.

То Михайло Потапыч видел себя пасущимся на залитом лунным светом овсяном поле, то терпеливо выжидал, схоронившись в зарослях черемухи, когда девки с полными кузовками и коробами ароматной лесной малины станут возвращаться домой. Тогда можно будет подняться на дыбы и, взревев, неуклюже засеменить к ним навстречу. Смысл этого разбоя на редкость прост: визжа, побросают девки посудины с малиной и понесутся, сверкая босыми пятками, в сторону деревни и тем самым избавят его – Михайлу Потапыча от лазанья по малиновым кустам в поисках ягод. Даже во сне изворотлив он был умом и не на такие хитрости пускался.

Вот, словно лиса низко припадая к земле, крадется Михайло Потапыч по бурьяну, глотая обильную слюну и прислушиваясь, как пасечник Кузьма, собираясь в село, дает наставления внуку Федюшке, которого оставляет вместо себя за хозяина. Подобная разведка, помимо определенных качеств, требовала еще редкой выдержки, поскольку приходилось смириться и с полуденным зноем и с назойливыми пчелами, без конца снующими в репейнике – медведю надо было крепиться, ничем не выдавая своего присутствия на пасеке, пока сутулая спина Кузьмича не исчезнет за косогором. Теперь – пора! И уже в пылу охотничьего азарта Михайло Потапыч не замечает ни пчел, тучей поднимающихся из развороченных ульев, истошно гудящих и жалящих его в язык, в губы, в раскрытую пасть, ни Федюшку, орущего благим матом и боящегося всего: и пчел, и медведя, и деда, который непременно взгреет его за недогляд. В этом сладком до одури сне Михайло Потапыч торопливо глотает полные душистого меда соты, оставляя после себя лишь поломанные рамки. Старик Кузьмич за последние пять лет раз десять уже переносил свою пасеку, огораживал её высоким частоколом, но, увы, каждый раз страдал от медвежьего нашествия – обмануть Михайлу Потапыча было невозможно. Неудержимую его страсть к меду объясняло само его имя – медведь, то есть ведающий, где мед.

И вот другое ведение – Михайло Потапыч догоняет корову. Насмерть перепуганная животина, с обезумевшим от ужаса взглядом, взбрыкивая, несется со всех ног по полю, так, что, кажется, и лошади за ней не поспеть, но медведь, только на вид нерасторопен, но есть в его преследовании какая-то злая уверенность. Прыжок, другой, и под тяжестью его тела буренка валится наземь и даже во сне Михайле Потапычу чудился пьянящий аромат свежей крови.

Разумеется, подобный образ жизни не мог остаться безнаказанным, поэтому чаще всего Михайле Потапычу снились сны об облавах, которые периодически устраивали на него мужики всех близлежащих деревень. Тревожные и напряженные сны с погонями и перестрелками Михайло Потапыч любил больше всего – они разжижали кровь и заставляли прыгать медвежье сердце, как заячий хвост. В поисках спасения мозг начинал хаотически работать, мускулы сводило от напряжения и, главное, выходил Михайло Потапыч из этих снов всегда победителем, а будь оно иначе, трудно предсказать, кого бы сейчас грела его медвежья шуба в эти крещенские морозы.

Заслышав наверху скип снега, шарканье валенок и собачий лай, Михайло Потапыч решил было, что ему снится очередной сон про облаву. Он сосредоточился, чтобы не упустить нить сюжета своего беспокойного сновидения, и принялся внимательно следить за развитием событий – однако в его бок уперлась рогатина. Почувствовав реальную, а отнюдь не мифическую боль в боку, Михайло Потапыч решил проснуться. Стряхнув с себя остатки грез зимней спячки, он вдруг увидел перед собой рогатину – рогатина была самая, что ни на есть настоящая – дубовая, для прочности обитая на развилке железом. Обнюхав её и даже проверив на прочность зубами, Михайло Потапыч пришел в негодование – какой бы исход сегодняшняя облава не имела, хорошего она ничего не сулила. В лучшем случае остаток зимы ему придется пробродить по заснеженному лесу, в поисках скудного пропитания, а в худшем… Но думать об этом не хотелось, поскольку мысль о смерти всегда преждевременна.
– И чего им дома не сидится? – подумал о мужиках Михайло Потапыч и окончательно разозлился. Однако в порыве благородного гнева он не выскочил из берлоги и не бросился на своих обидчиков, ибо, будучи зверем опытным, прекрасно понимал, что наверху только этого и ждут. Тут нужно было сделать такой ход, такой выкинуть фортель, который бы привел медвежатников в замешательство.
Осторожно, стараясь не шуметь, Михайло Потапыч отполз в задний угол берлоги и, злорадствуя в душе, принялся наблюдать, как рогатина, которая только что портила ему шкуру, рассеянно остановилась и в замешательстве принялась шарить по берлоге, постепенно подбираясь к нему.

Вскоре сверху посыпался снег, появился просвет, затем показался рукав мужицкого тулупа. Но даже так медведь был вне досягаемости рогатины. Вновь посыпался снег, и из отверстия сверху показалось плечо незваного гостя – противно запахло чесноком, табаком и овчиной. Особенно Михайле Потапычу не понравился махорочный перегар, врывающийся в берлогу вместе с морозным паром, далее терпеть навязчивость, с которой люди ломились в его дом, было свыше сил Михайлы Потапыча. Мужики вряд ли ожидали от медведя такой прыти. Схватив рогатину зубами, Михайло Потапыч дернул её на себя – в берлогу обрушилась лавина снега, затем из сугроба вынырнул маленький, но коренастый мужичок и, столкнувшись нос к носу с медведем, засобирался обратно. К сожалению, мужик оказался низкорослый, а берлога достаточно глубока, чтобы выбраться из неё без посторонней помощи. Несмотря на медвежье воспитание, Михайло Потапыч никому не навязывал своего общества.

Правда, в тот раз он малость переусердствовал, выпроваживая незваного гостя – удар медвежьей лапы вынес мужика на белый свет вместе с сугробом, с которым тот провалился. Проделав тройное сальто в воздухе, мужик распластался под вековой елью. Следом за ним, не давая охотникам опомниться, выскочил и Михайло Потапыч. В мановения ока он подмял под себя двух-трех мужиков, нанося им разной степени увечья, бросился было на остальных, но свора собак спутала его планы. Они, как репьи, облепили его со всех сторон, повисли на боках и на загривке. Отбиваясь от собак, Михайло Потапыч грузно осел, завертелся на месте, раздавая оплеухи направо и налево. Псы завизжали, закувыркались на снегу со сломанными ребрами и позвоночниками, иные трусливо спрятались за спины людей. Захлопали выстрелы. Тяжелые и злые, как шершни, загудели пули.

Словно пытаясь отмахнуться от них, Михайло Потапыч затряс головой – одна из пуль больно царапнула ухо. Пули ложились одна за другой перед самой медвежьей мордой, взбивали фонтаны снежной пыли и заставляли его петлять, совершая нелепые, смешные прыжки. Ружей Михайло Потапыч не любил. Вот уж воистину дьявольское изобретение: какой смысл в медвежьей силе, если даже сопливый ребенок может подстрелить тебя, как куропатку?

И вот началась погоня. Вновь приходилось уповать лишь на прыткость неуклюжих медвежьих лап да переменчивое звериное счастье. Невзирая на свой почтенный возраст, а было Михайле Потапычу в ту пору около двадцати лет – бежал он ходко, высоко, как заяц, подбрасывая зад, прыгая по сторонам, не давая возможности прицелиться. Но куда может скрыться медведь, оставляя за собой даже не след, а целый тоннель, проложенный в глубоком снегу? Оставшиеся в живых собаки неслись за ним по следу, брызгая пеной, истошно лаяли, чуть ли не наступали на пятки, но, помня о заданном им накануне уроке, остерегались приблизиться на расстояние вытянутой лапы. Медведь был мудр. Разумеется, его подмывало остановиться и продолжить свалку с собаками, уж больно он их не любил и иной раз просто диву давался: как от такой ничтожной и тщедушной твари столько шума и вреда может быть? То ли дело волки – те медвежью силу уважают. До крайнего голода волчья стая должна дойти, чтобы на медведя броситься. К тому же в борьбе с волками Михайло Потапыч давно выработал свою тактику борьбы. Он заманивал, якобы спасаясь бегством, волчью стаю в воду. В том месте, где медведь еще стоял на дне, волкам уже приходилось плыть, и стоило ему утопить в речной купели парочку наиболее смелых и отчаянных серых хищников, как вся стая мигом теряла к нему интерес и уже не рассматривала его в качестве обеда. С собаками все обстояло сложнее – методику борьбы с ними Михайло Потапыч еще не выработал.

Михайло Потапыч все бежал и бежал вперед, судорожно хватая воздух раскрытой пастью, спотыкаясь о пни и развешивая по кустам клочья бурой шерсти. Съехав на заднице с горы и перебравшись по упавшей сосне через овраг, ему удалось немного оторваться от преследования – собаки, не умея лазать по деревьям, побежали в обход. Однако надежды на спасение не было.
Но сказка тем и отличается от эпитафии, что в ней не исключается возможность чуда. Превращаясь из доброй матери в сумасбродную мачеху, жизнь подчас заставляет соображать даже тех, кому умственный труд самой природой противопоказан. Михайло Потапыч был зверем умным, благодаря чему он не расстался со своей шкурой – не собирался он этого делать и впредь. Он принюхивался, прислушивался, соображая, как ему выпутаться из этой непростой ситуации.

Чу! Стук топора в лесу – мужик дрова рубит. А раз дрова рубит – значит, на лошади приехал. Вот оно спасение! Не пойдут ни собаки, ни люди по лошадиному следу, им и в голову не придет, что медведь на такую хитрость способен. И точно: стоит крестьянская лошаденка, к дереву привязанная, сено хрумкает, уши развесила, губу нижнюю опустила долу – самая разнесчастная животина, которую только мать-природа для земных мук создала. И так она сердечная о превратностях бытия задумалась, что даже не заметила, как к ней медведь подошел. А как узрела его воочию – чуть было с ней удар не случился. А когда от шока оправилась, заметалась в оглоблях, едва было на хомуте не удавилась.

Михайло Потапыч, даром что дипломатии не обучен, но речь с ней повел ласковую, без высоких нот и хамского нахрапа – лошадь-дура с испугу оглобли переломает и вовсе тогда пропадать придется.
– Ты, Маня, не пугайся. Я не по твою душу, хотя голоден я сегодня и зол – спасу нет. Но даю тебе честное звериное слово: если меня из леса вывезешь, то еще поспотыкаешься по белому свету, коли станешь дурить – я, Маня, лосю хребет с одного удара ломаю, а на тебя мне только лапу положить.
Словно в ознобе, дрожит лошаденка, а глубине души все ж надежда теплится – может, и впрямь милостив её Господь, ибо медведь, если кого задрать задумает, действует без предисловий.

Порвал Михайло Потапыч вожжи легко, как осеннюю паутину, сел в сани, рявкнул для порядка, и понеслась Маня во весь опор, да так, как еще отродясь за свою жизнь не бегала. Из леса выбрались – хотел было Михайло Потапыч из саней выпрыгнуть, да боязно под сани угодить. А Маня, знай себе мчится, снежный вихрь за санями легкой поземкой играет, да снег из-под копыт серебрится на медвежьей шкуре. Влетела Маня в родной двор – мордой в сарай уперлась и встала как вкопанная, а у самой сердце чуть из груди не выскочит:
– Хоть что, – говорит, – со мной делай, а сил моих больше нет. И так семь верст с тобой за один вздох отмахала, как гонец с оказией.

Вылез Михайло Потапыч из саней, размялся, осмотрелся, и, странное дело, казалось бы, только что на мушке у охотничьего ружья прыгал и об одном только помышлял, как свою шкуру спасти. Теперь шкура на жердь вроде бы не просится – есть захотелось. И опять же лошаденку трогать нельзя – он хоть и зверь лесной, а все же слово дал. Беда, да и только. Ведь не разбуди его эти балбесы, спал бы он до весны, и хватило бы ему нагулнного жиру для спячки, а так, при таком темпе, который ему сегодня задали, питаться нужно очень хорошо – иначе впредь так не побегаешь. А бегать, видно, придется, и сдается, что много, и не только по родному лесу, но и по местам диким и малоизвестным.

– Значит, Маня, здесь ты и живешь?
– Здесь. Где мне еще жить?
– А корова у твоего хозяина есть?
– Ага. Держи пасть по ветру. Чертом лысым ты у него разживешься, а не коровой, поскольку мой хозяин самый первый в деревне шалопай. У него не только коровы – дров полена нет, второй день печка не топлена. Вот и шляйся с ним по лесам на свою погибель.

Осмотрелся Михайло Потапыч – и впрямь, бедновато мужичок живет: все развалено, разбросано. Домишко ветхий на семи подпорках, словно на костылях стоит, солома с крыши повылезла, как грязные неухоженные вихры в разные стороны топорщатся. Ту же лошаденку взять – кожа да кости. На такую не всякий голодный волк позарится.
– Хозяин твой женат, али холост?
– Да кто же за такого пойдет? И рябая и косая шарахаются от него, как черт от ладана, вековухи и те морды воротят. Какой с него прок? Скотины нет, дома, считай, тоже. Разве это дом? На первом венце порог – на втором потолок. У людей лошади овсом плюются, а тут соломы никогда вдоволь не перепадает.

М-да. Разбередила ранимую душу Михайлы Потапыча суровая реальность крестьянского быта, можно даже сказать, непристойная её нищета. Впору самому мужику чего-нибудь на бедность подать. Но подать у Михайлы Потапыча было нечего, и порадовать мужика он мог только одним – убраться восвояси, несолоно хлебавши. И только было хотел Михайло Потапыч покинуть мужицкий двор, как уловило его чуткое звериное обоняние какой-то странный запах, скорее даже не запах, а удивительный тонкий аромат чего-то близкого, родного, до душевного трепета знакомого. Затоптался Михайло Потапыч, как норовистый конь, на месте, заводил носом по ветру, выясняя источник необычного благоухания. Но аромат, на котором пытался сосредоточиться медвежий нюх, растворялся в сотне других менее приятных запахов. От одной только лошаденки потом за версту разит так, что с души воротит.
– А чем это, Маня, так хорошо пахнет?
Потянула кобыла воздух ноздрями, задержала его на мгновение в легких, как бы анализируя, и, выдохнув облако пара, ответила:
– Известно чем – хозяйством.
– Дура, ты, Маня. Видно, от худого питания ты не только телом немощна, но и умом тоже. Как хозяйство пахнет, я и без тебя знаю. Ты мне запахи перечисли – я сам разберусь.
– Черт разберет этого медведя, – подумала Маня, – родился в лесу, молился колесу, а до того мудрено изъясняется, что не всякий дьячок такое слово в разговор ввернёт. – Но перечить медведю не посмела и еще с большим усердием принялась цедить морозный воздух. – Чем пахнет? Чем пахнет? Сеном, прелой соломой, собакой, кошкой, пареной свеклой, наверное, соседи своему борову приготовили. Ей-богу, позавидуешь скотине – кормят как помещика. А больше чем: дымом, снегом, медведем…
– Нет, от тебя толку не добьешься! – рассердился Михайло Потапыч. – Нюхай лучше, не доводи меня до греха! Есть здесь и другой запах, как будто откуда-то сладким тянет.

Приуныла кобылка – выпадет же день невезучий: и мороз трескучий, и снег скрипучий, и медведь приставучий. Пристал как репей к хвосту: «Чем пахнет? Чем пахнет?» И тут её будто осенило:
– Сладким, говоришь?! Так это же медовухой из дома несёт. Хозяин в этом году пасечнику брёвна на дом возил, тот его и одарил за работу прошлогодними сотами – чёрными как дёготь, с пергой и молью. Другому такие и даром не нужны, а мой рад до беспамятства – заквасит себе бочку отравы и пирует неделями. Сегодня какой-то стих на него нашел, вспомнил, что зима на дворе, по дрова поехал…

Но болтовню кобылки Михайло Потапыч больше не слушал. Одно только упоминание о мёде произвело в нём лёгкое помутнение рассудка, и лапы произвольно сами понесли его к дому. Поддел Михайло Потапыч когтём нехитрый мужицкий замочек, вышиб дверь вместе с коробкой и очутился в темных и сырых сенях. Из сеней в избу. А запах, словно в жмурки с ним играет: зовёт, манит, дразнит, а в руки не даётся, водит по кругу, дескать, попробуй найди меня, на то ты и зверь лесной, чтобы иметь к сыску способности. Пришлось всё в доме обнюхать: веник – полынный, лавка – липовая, стол – дубовый, самовар – медный, три ножки родные вместо четвёртой для пущего равновесия дощечка подложена – осиновая. На столе чашка глиняная, в чашке каша овсяная на конопляном масле, не иначе как недельной давности.

Вылизал Михайло Потапыч кашу – нужно дальше искать, но искать-то, собственно говоря, больше негде, ибо невелики мужицкие хоромы – разве что на печке посмотреть. Но это легче сказать, чем сделать: медведь – не кошка, чтобы в два прыжка на русскую печь заскакивать. А запах мёда всё явственнее витает в воздухе, щекочет ноздри, волнует пустое медвежье нутро. Разве тут устоишь? Полез.
Заскрипели от тяжести тела ветхие полати, посыпались закопченные кирпичи. Верно, говорят, старость – не радость, не хватало только вовнутрь печки провалиться, чтобы там и запекли тебя как рождественский окорок. Взобрался. И точно: на печи бочка стоит, драными тулупами укрытая. Разметал тулупы, открыл крышку и сунул голову вовнутрь. От радости, да крепкого спиртного духа чуть было с печки не свалился, отдышался немного, унял дрожь в лапах и принялся жадно лакать, выныривая из бочки для того только, чтобы дух перевести. В бочке, и впрямь, был забродивший испорченный мёд, горький, отдающий в нос приторной отрыжкой, но до того приятный и хмельной, что оторваться от него было невозможно. Сколько раз прикладывался Михайло Потапыч к бочке, и не сосчитать, пока наконец не осознал, что пора и честь знать – спускаться вниз, да не тут-то было – ослаб: в голове зашумело, лапы стали разъезжаться как у маленького медвежонка, а главное – желание уходить пропало. Куда его лес денется? Да и как бочку без присмотра оставить? Голова вдруг отяжелела и стала проситься прилечь на передние лапы. Попробовал было стать на дыбы, стукнулся головой об матицу и, завалившись на бок, захрапел, позабыв заботы и лишения суровой медвежьей жизни.

Вскоре и мужик из лесу приплелся, злой, как черт, и давай лошаденку мордовать. Кобылка молчит, только уши испуганно прижимает, да морду кверху дерет, чтобы глаз не лишили, а про себя думает: « Погоди, злыдень, Бог даст, отольются тебе мои слёзки».

Устал мужик лошадь лупить, распряг её и побрёл в дом, чтобы за неимением дров согреться доброй чаркой браги и завалиться спать на холодной печи.
Батюшки святы! В доме как Мамай прошёл: дверь выломана, всё его скудное хозяйство по всей избе разбросано – не иначе как воры. Так ведь у него и красть-то нечего. Лошаденка по двору шляется, хотя на такую козюлю вряд ли кто позарится, ещё самому доплачивать придётся. Самовар цел – под столом валяется и доска, что вместо ножки у него была приспособлена, тоже при нём. Икона Николая Угодника, письма местного богомаза, в красном углу висит, где и надлежит ей находиться, а другого богатства у него и нет: мелкие деньги в кабак снесены, крупными пока не разжился. Неужто медовуху унесли?! Он на печку, а на ней, на простой мужицкой печи изволит почивать не кто иной, как сам Слободской барин.

Вот ведь как в жизни бывает: ни у старосты, ни у землемера, а у него самого, что ни на есть последнего человека на деревне их благородие остановиться изволили. Замелькали в голове у мужика всевозможные догадки по этому поводу. Кто этих господ разберёт. Им иной раз такая блажь в голову взбрести может, что простому смертному до неё вовек не додуматься. Может, ехал барин во хмелю из города, да вывалился на ухабе из тройки, а кучер - бестолочь не заметил того, что хозяина потерял. А бедный барин дополз до первой мужицкой избы и залез на печку погреться. Даже шубу не снял, потому как свежо в мужицкой избе ему показалось. «Однако, – смекает мужик, – что барин ко мне забрёл, это мне даже на руку, главное – не ошибиться теперь при подсчёте ущерба». И замелькали перед мужиком цифры: маленькие, вертлявые, хвостатые, замельтешили перед глазами, как шаловливые чертики, кривляясь и приплясывая, покатили тусклыми медяками и засверкали огненно-рыжим золотом. «И самовар на барина спишу, и дверь, и печку, и посуду. Нужно ещё из чулана всякого хлама сюда натаскать: махотки треснувшие, кувшины разбитые, чугуны расколотые, кастрюли дырявые. В моём хозяйстве, за что ни возьмись –одна разруха: соха сломана, в боронах клевцов половины недостает. Ах, барин, барин забрел ты ко мне как нельзя кстати. Для тебя сто рублей насмешка. А я через них, может, человеком стану. Нужно мне тебя хоть рогожей накрыть, а то, и впрямь, в доме студено».

Полез мужик на печь – решил барина поудобнее положить, а то знай себе храпит и до того тяжёл, бестия, – с места не сволочёшь. Мужик его и так и сяк тормошит, а барин лишь рявкает утробно и норовит от такой докуки отмахнуться. Задел локоточком – мужика, как вихрь, с печки сдул, да так тот об угол полатей приложился, что из глаз сноп искр посыпался – в горнице, несмотря на сумеречный час, светлее стало. А мужик и синяку рад. Синяк – дело плёвое, сойдёт недели через две, но коли по совести к нему подойти, то и он денег стоит.
Словом, не было у мужика ни гроша, да вдруг алтын. Собственно, и алтына даже нет, а есть лишь по поводу его одни глупые предположения. Но ожила в душе у мужика надежда на скорые перемены в его серой жизни, разыгралась в нём природная фантазия, и нет ей окаянной ни предела, ни укорота. Забегал мужик вдохновенно по избе, прикидывая, как ему лучше деньгами слободского барина распорядиться. А бес его так и науськивает с кем-нибудь нечаянной радостью поделиться. А с кем же ещё, как не с соседом?

Выскочил мужик на улицу, даже шапку впопыхах забыл надеть и опрометью к соседу.
А на улице уже опустился светлый зимний вечер. В темном, словно глянцевом небе, частые звезды проклюнулись, серебрятся, замерцают, перемигиваются меж собой заговорщицки. Луна золотым рублём на небесный простор выплыла, принялась весело скалиться, как подвыпившая баба – здоровая, смазливая и придурковатая.

Бежит мужик по проторенной по сугробам тропинке, как будто его неведомая сила подмышки волочит, а лишь для приличия в воздухе ногами перебирает. И до того потешно наш мужичок выглядит, впору плюшевые игрушки по его подобию делай: грива рыжих волос в разные стороны топорщится, бородёнка свалялась, хоть на волночёску отдавай, а под глазом синяк в пол-лица сияет, как Егорьевский крест на груди. И горд этому синяку мужик безмерно.
– Аким, кум, смотри, какое мне счастье привалило!
Аким – тугодум мужик, никак сразу не смекнёт, чему это его кум Фома так радуется. Если бы человеческое счастье только в синяках заключалось, то счастливее Акимовой жены во всей округе бабы не было бы. Вскоре из невнятного лепета Фомы вышло два-три дельных предложения из коих и понял Аким суть произошедшего с другом, и даже усомнился в оном. Но кумовы сомнения Фома воспринял как личное оскорбление:
– Умом ты ещё, Аким, не дорос, чтобы о господских делах судить.
А как начал Фома выгоду от барского погрома описывать, у Акима челюсть от зависти отвисла, как у клячи нижняя губа, и глаза как-то недобро загорелись:
– Вот ты, какой человек, Фома, оказывается?! Только о себе и помышляешь, а ведь девку мою крестил – нет бы чем пособить крестнице.
– Чем же я ей пособлю? Я ведь ещё и разбогатеть не успел толком.
– Засвети и мне под глаз, будто и я тоже пострадал от барского произвола. Для барина пару червонцев пустяк, а мне в хозяйстве неоценимое подспорье.
Не мог Фома куму в таком плёвом деле отказать, а поскольку синяк в денежных расценках в сравнении с выбитым зубом, как вошь супротив таракана, лишили мужики друг друга и по паре зубов и, доведя таким образом себя до полного «совершенства», пошли будить слободского барина.

А Михайло Потапыч разоспался к тому времени и, как на грех, вновь ему сон про облаву приснился. И на сей раз убили его мужики – тащится волоком по снежному насту тяжёлая медвежья голова, цепляется за сучья и коренья, в ней как будто ещё сознание теплится, но бессилен Михайло Потапыч предпринять что-либо против такого произвола, зашлось, как от ледяной воды, от обиды медвежье сердце, ибо тяжело одновременно испытывать и жажду справедливой мести и чувство собственного бессилия. Плохой сон, неприятный.

Очнулся Михайло Потапыч, и впрямь, кто-то его в бок толкает и бормочет при этом разную несуразицу. Пошевелил лапами – целы, головой повертел – тоже на месте, ну а коли так, есть ещё смысл за свою жизнь побороться. Повернул голову. А на него два мужика смотрят, и у одного в руках огарок свечи дрожит. Взревел Михайло Потапыч и прыгнул в запечную пустоту, подминая под себя мужиков.
– А-а-а! Оборотень! Как Бог свят – оборотень! – вырвался на улицу истошный вопль и затих где-то за речкой. Пока мужики истерически пытались вспомнить хотя бы начальные строчки от страха позабытых молитв, Михайло Потапыч метался по тесной крестьянской избе в поисках выхода. В окно сунется – куда там: оно и для сквозняка тесно, не то что для медведя. В сени. Из сеней в чулан, из чулана опять в сени, только уже с другой стороны, прокладывая себе лбом и грудью дорогу, выламывая доски и выворачивая столбы. Наконец ему удалось выбраться на улицу, и задал он стрекача по заснеженному саду.

Ярко светила луна, и как бы из озорства заиндевевшие яблони цеплялись ветками за медвежью шкуру. Сердце Михайлы Потапыча прыгало, то проваливаясь куда-то в глубину желудка, то выныривая где-то возле самого горла, перед глазами качался серебряный туман зимнего безмолвия. Голова болела и нестерпимо мучила жажда, и тогда он на ходу совал раскрытую пасть в сугроб и набивал её снегом и с наслаждением глотал пресную, пахнущую весной воду. А где-то там, далеко-далеко, из золотистой лунной мглы вырисовывались расплывчатые контуры его родины – Великого Русского леса.

По деревне лет сто ещё потом ходили разные слухи и о барине-оборотне, и о хитром медведе, который в крещенские морозы забирался греться в крестьянские избы на русские печи, а хозяев, приютивших его, награждал несметными сокровищами, указывая им в лесу места зарытых кладов. Возможно, так оно и было, здесь уже додумывайте сами.


1998 г.