Клюква

Ему действительно казалось, что над пианистом издеваются. Конечно, не физически. Конечно, морально. Моральное издевательство над пианистом было куда естественнее для его сознания, чем физическое. Однако, он был богат. Он мог вообразить, что включили произведение, которое исполнял пианист на одном из гламурных выступлений, и под эту музыку его заставляли плясать. На его выступлениях слушающие сидели, но плясали их мозги в такт кузнечикоподобным пальцам. Странно, будучи неподвижным, ощущать движение у себя в голове.
Между тем, несчастный пианист уже поселился внутри него. Он думал, сказать ли ему все, что случится с музыкантом после его горе-танца. Он все-таки немного жалел пианиста, но в конечном итоге решил его расстроить. Потому что его пианино все равно будет расстроено. Та же толпа работников хлебозавода, что заставили его плясать, привяжут его к стулу и поставят метрах в пяти от пианино. Все это будет происходить на сцене местного театра, но без зрителей – какие уж зрители в пол второго ночи? Не в силах развязаться или сдвинуться, пианист будет неизбежно наблюдать, как его инструмент ломают. Люди откроют крышку и будут трогать клавиши битами, чего клавиши не выдержат. И далее пианино будет разгромлено. А пианист, конечно, ничего не сможет сделать. Он лишь пианист, а не супермен. Он лишь воспроизводит, а не производит. Работники хлебозавода тоже воспроизводят, а не производят (как им казалось) хлеб. Но их было много, а пианист последний.
Бедный пианист. Бедный инструмент.
Жора Корнев был темноволос и тощ. К тому же, он не понимал, почему его так назвали: ведь он не жрал, а кушал, причем нечасто и немного. Других мальчиков называли «Алексей», «Максим», «Георгий», «Юрий», а его звали «Жора» - и он обижался. Необычное имя для обычного парня.
Он жил один, и никто не приходил к нему в гости. Мать его не знала ни про пианиста, ни про его пианино, ни про заводчан; она просто сидела на кухне и ничего не делала. Иногда ходила в туалет, иногда даже в ванную, а так – ничего. В голове ее не было ни пианиста, ни пианистов; он был уверен, что там были зерна попкорна. Стоило подогреть мать снизу – и зерна начали бы лопаться. А так как объем головы матери был ограничен, зёрна сдвинули бы верхнюю часть. И мать бы заорала, смотря на юго-восток.
В голове этого двенадцатилетнего чудо-принца всегда мелькал он сам. Пианист – это исключение. Он воображал себя дауном или сумасшедшим, хотя он был обычный парень, как и все. Ему нравилось отправляться в лес, сидеть там на чьей-то могиле и смотреть, как кормятся белки. Он любил ставить палки в колеса лыжникам и от этого смеяться. Веселый парень. Он представлял, что статуя свободы – это еж, и насаживал на ее колючки апельсины. Он любил подрисовывать синяки под глазами  президента на пятидесятидолларовой купюре. Он сам покрасил свой телевизор в белый цвет. Иногда он хотел полностью расслабиться, поэтому выходил на улицы и бегал с деловым видом, воображая себя диплодоком, а потом приходил домой изнеможденный. Все из-за его слабых ножек. Часто перед выходом на улицу он так крепко завязывал свои кеды, что потом не мог их развязать. Так, он был вынужден ходить по комнате в кедах и плавках; плавки ему безумно нравились, и спереди, и сзади. И вообще, он любил быться.
Однако, сегодня он не хотел, чтобы день закончился пианистом. Плохо, когда день заканчивается именно так. Поэтому он решил себя выпороть.
Это была его древняя мечта. В пять лет мама настояла на том, чтобы он занимался ивритом вместе с репетитором. Но репетитор так ему не понравилась, что он послал ее куда подальше, хотя его способности к языкам были высоки. Тогда репетитор ушла, а мама шлепнула его по попе несколько раз. Он не помнит, понравилось ли это ему, но это было ягодообразно. И второй раз он получил несколько шлепков за то, что он сказал матери, что она ему не мать. Он не помнит, понравилось ли это ему, но он опять ассоциировал это с ягодой. К сожалению, это был последний раз, когда его пороли.
Не зря в единственной его комнате стояли четыре аквариума. Нет-нет, он решил себя выпороть не ими. Грунт в аквариумах надо было чистить при помощи шланга. Иногда шланг присасывал камешки побольше (это было нормально), иногда – рыбку. Такую ситуацию он называл «гриб». Ножка гриба – это часть шланга, ближе к рыбке, а сама рыбка – это шляпка. Все это было актуально, если смотреть на гриб сбоку. Если смотреть на него сверху, он напоминал шляпку гриба, маслянистую, с хвойными иголками, по которой проехал мини-трамвай, управляемый плечистым зайцем – вот почему она такая продолговатая.
Этот черный шланг он отрезал и полюбил сразу, надеясь, что он полюбит его ягодицы. Ровно сорок два с половиной в длину и полтора сантиметра в толщину с полой областью внутри диаметром семь миллиметров шланг был идеальным оружием для нажимания клавиш пианино. Но так как пианино уже разрушили, а сам пианист жутко хотел пить, Жора применил шланг к себе. Он снял шорты, а свои любимые плавки загнул так, что все его ягодицы оказались открытыми. Подготовка длилась не больше минуты. Он был безумно горд тем, что смог придумать, как выпороться, не снимая плавки. Он взял этот плотный чудо-шланг и стал бить себя. Конечно, ему было больно. Конечно, физически. Конечно, не морально. Морально это было и кисловато, и незабываемо вкусно, притом, каждый удар хотелось повторить. Настоящая клюква.
Наконец-то он вспомнил! Он сильно полюбил образ порки, когда читал «Детство» Горького. Конечно, он был еще слабоумен и ненастойчив, чтобы читать такое большое произведение один в восемь лет во втором классе; он это делал в учебнике по литературе. Когда в своей голове он моделировал подобные сцены, у него выделялась слюна, дрыгались коленки и, будто выпоротые ягодицы, краснели щеки. В конце учебного года литературу пришлось сдать и, только распрощавшись с книгой, Жора понял, что совершил ошибку. Если бы у него была эта книга, он мог бы перечитывать ее, каждый раз наслаждаясь ментальным конструированием. В конечном итоге, огромная, как библиотека, библиотекарша недосчиталась бы книги. Методом исключения вычислили бы его. Тогда, наверное, его выпороли бы по-настоящему. Не сдать книгу – это очень плохо. Тогда бы он получил полуторное счастье: целое счастье за настоящую порку и половину за внутрикнижную. И хотя первая была бы одна, а вторых было бы много, их было бы все равно полторы.
Каждый удар приносил и боль, и радость. Эта дихотомия удивляла Жору. Он так обрадовался своему личному открытию, что даже на время перестал бить себя. От ударов кожа ягодиц покраснела, стала на ощупь горячей, как бедра его матери, и почему-то дряблой, разрыхленной. Конечно, он немного испугался, но затем успокоился, так как кровь не шла – значит, все хорошо. Тем не менее, он прекратил эту процедуру: хорошего понемногу. К тому же, было явно больно. Поправив плавки и надев шорты, он радостно похвалил себя еще раз и подумал, что не пожалел заниматься аквариумистикой. Он хотел было засунуть свои ягодицы в аквариум, но подумал, что сам был слишком тяжелый, поэтому аквариум бы развалился, да и рыбки бы осудили его этот жест. В таком состоянии ему было безразлично все. Все, кроме порки.
Потом он долго изворачивался, как двухвостка, чтобы поглядеть плоды себя. «Какая радость! Какая гордость! Какое творчество!» - изумлялся он. Он предположил, что другие не знают об этой удивительной деятельности, однако делиться своей сладостью не захотел: он хотел быть одним, кто это практикует. Поэтому ехидно молчал.
Жора и дальше жил в порке. Он не часто это делал, чтобы сохранить новизну мероприятия. Когда он  оставался один дома, он был, на самом деле, не один, а с рыбками. Для рыбок шланг был уже испорчен, а для него – возведен в ранг святых. Поэтому он псевдослучайно опрокинул во все аквариумы какой-то порошок, и рыбки сдохли. Он жаждал быть единственным пользователем шланга. К тому же, шланг не доставлял такого удовольствия рыбкам, как ему. Более того, жизнь рыбкам казалась невыносимой, когда они смотрели на экстазирующего Жору.
Жору в детстве пугали, что в аду больно и жарко. Теперь он еще больше захотел в это неземное место. Он обожал пороть себя, после чего стоять под обжигающим душем. Должно быть, в аду боль доставляют другие, а не сам себе. Так что, можно лечь на диван, и будут пороть. Да и жару как-нибудь добавят. Поэтому в аду будет удобнее, чем дома. Он считал, что комфорт – это хорошо.
В шестнадцать лет он также хорошо говорил на иврите, как и на польском. Он слушал непонятную никому музыку, пока, годом позже, его не сбила машина. До этого необычного случая он не порол себя уже месяцев пять. Очень жаль, что такое произошло с будущим нобелевским лауреатом.

2009