Фершвёрунгвелт - 9

Генрих Энгельс задумчиво раскурил сигару.

Он был доволен своей работой. Служить в Комиссии было интересно и познавательно — он встречал множество новых людей, имел возможность оценивать их таланты, видел радость в их глазах, загоравшуюся, когда он вручал им сертификаты о категориях...

Генрих только что закончил разговаривать по телефону с Осипом Мандельштамом. Тот взахлеб рассказывал ему об акмеистах, их прекрасной философии и стойких убеждениях. «Видимо, старина Осип действительно проникся их идеями... Что ж, подождем, пока это достигнет его дара к поэзии, и, вполне возможно, его действительно придется переводить в другую категорию», - размышлял Энгельс.
Должность комиссионера снабжала Генриха достаточно неплохими средствами, но он все равно продолжал вести совместное дело со своей постоянно-периодической спутницей жизни Каролиной Дженни Маркс: на них держалась международная сеть бесплатных публичных библиотек «Маркс & Энгельс». Каролина была загадочной женщиной, но Генриха всегда действительно интересовал ответ лишь на один вопрос: было ли ее имя использовано как женский вариант имени Карл, или имелись какие-то иные причины? Самого Генриха назвали в честь Гейне, это ему было известно.

Стряхнув пепел, Энгельс посмотрел на часы. Назначенных встреч в ближайшее время не было, и он мог позволить себе прогуляться по зданию: местное отделение Комиссии располагалось в Смольном. Комиссионер вышел из кабинета, чуть не столкнувшись при этом с высоким человеком в темно-сером костюме с бабочкой. Тот что-то слегка возмущенно пробормотал и удалился быстрым шагом. Генрих посмотрел ему вслед, покачал головой и отправился в противоположную сторону — к кабинету Адольфа, распорядителя.

Адольф ел фисташки. Он обладал удивительной любовью к фисташкам, поэтому найти в его кабинете уголок, который не был бы хоть сколько-то запачкан шелухой или пятнами соли, было практически невозможно.
- Генрих! - слегка невнятно поприветствовал Энгельса распорядитель и указал ему на кресло.
- Нет, спасибо, я так... - Генрих подошел к окну и стал вглядываться в серую даль, задумчиво куря. - Ты не знаешь, кто сейчас шел по коридору? Высокий мужчина, бабочка...
- А! Владимир Маяковский, футурист. Весьма выдающаяся личность, должен сказать. Представляешь, сначала пытался попасть в Комиссариат, но почему-то не прошел. Тогда уже поступил к нам.
- Хм. Занятно... - Энгельс задумчиво окинул взглядом горки шелухи от фисташек, возвышавшиеся на салфетках по всему столу Адольфа. - Скажи, Адольф, а ты никогда не думал, что жизнь большинства людей — процесс поедания фисташек?..
- М-м-м... Нет, если честно, вовсе и не представляю, что ты имеешь в виду. В смысле? - Адольф вытер руки и потянулся к проигрывателю. По кабинету разлились первые звуки вальса «На сопках Маньчжурии».
- Смотри... - слегка улыбнулся Генрих. - Ведь в фисташках главное — вовсе не сам вкус фисташек, не правда ли? Есть очищенные и готовые фисташки никто, скорее всего, не будет. В них очень важен сам процесс очистки. Как ты берешь одну фисташку, раскрываешь ее, съедаешь, берешь следующую — и ты уже не можешь остановиться, ты продолжаешь это делать, независимо от того, хочешь ты фисташек или нет, надо ли сделать что-то другое прямо сейчас или нет...
- Так, так, - кивнул Адольф, двигая руками в такт вальсу.
- Но ведь жизнь дикого количества людей выглядит так же! Они получают удовольствие от попыток чего-либо добиться, никогда не добиваясь этого, ведь им это элементарно не нужно! Все, чего они хотят — это бесконечно стремиться, стремиться, стремиться и никогда — никогда! - не достигать желаемого. Но им все равно — что это, мазохизм? Отсутствие рационализма?
- Генрих, Генрих, у тебя опять приступ материализма?.. - успокаивающе-мягко вопросил Адольф, поднимаясь с кресла и начиная покачиваться под музыку.
- Приступ? Я всегда ему верен, Адольф! Всегда был — всегда буду, как мой отец, как все те, кто ему верил... Но подумай: философия фисташек! Как, как они так живут? Это же — это же то же самое, что и нейтрализовать недостатки недостатками! - Генрих взмахнул сигарой, пепел сорвался и разлетелся по кабинету, но пританцовывающий спиной к комиссионеру Адольф этого не заметил. - Я написал плохую книгу, но я не умею себя продвигать, так что ее все равно никто не прочтет — ура! Я потратил кучу времени зря — зато я не провел это время, рыдая о своей глупой жизни! У меня глаукома — но я все равно нигде не бываю и не вижу ничего, стоящего взгляда! Так нельзя, невозможно жить — как они это делают, я не понимаю, Адольф, не понимаю!
- High in the misty Highlands, out in the purple islands... - Адольф уже подпевал следующей песне. - Генрих, но ведь они живут! А мы с тобой — не живем. Вот и все. Почему ты за них так переживаешь, я не понимаю?
- А ведь нейтрализация недостатков недостатками — основополагающий принцип мировой системы правосудия! Кто-то сделал что-то плохое — и мы лишаем его свободы, заточаем в четырех стенах, убиваем, в конце концов! Это же не менее плохо — а иногда и более. Но стоит попытаться применить то же самое в повседневной жизни — все кривятся и ругаются. А где разница, где? Да нет ее, ее элементарно нет! - Генрих рамахивал сигарой так интенсивно, что вокруг него уже поднялись узоры из дыма. - Только они не могут признать, что живут, живут именно так — только не видят этого. Не хотят видеть... - Энгельс перевел дыхание. Адольф остановился и повернулся к нему:
- Генрих. Я с тобой не спорю. Только объясни мне: какое тебе до этого дело?.. Я понимаю, что ты дипломированный философ, но все-таки. Это не должно вызывать у тебя столько эмоций.
- Просто... Просто я боюсь того, что живу так же... - прошептал Генрих Энгельс, скорее, сам себе.
- Что? - переспросил Адольф.
- Нет, ничего. Ладно, пойду на место, тем более, что сигара вся вышла, - вяло улыбнулся комиссионер и начал продвигаться к выходу из кабинета.
- Давай, - Адольф задумчиво смотрел ему вслед, потом спохватился. - Ах да, Генрих! Генрих! Я же совсем забыл. Вот, - он поднял с одной из полок папку и передал ее Генриху. - Сильный всплеск энергии, мы определили, что это некий скульптор — две категории. Есть подозрение, что теперь уже три — разберись, пожалуйста. Пустяковое дело, как ты понимаешь.
- Да, конечно, разберусь, - кивнул Генрих, принимая папку.

Дверь закрылась, последнее, что он видел — садящегося Адольфа, напевающего: 'It's a long way to Tippera-a-a-ary!'.

Комиссионер Генрих Энгельс оперся на подоконник в коридоре и устремил взгляд вперед — через стекло, через колонны Смольного, через парк, через стену, через деревья и дома за ними... В себя. Он искренне хотел найти действительную цель в своем существовании.

Но не мог.