Ласковые жернова - 5

Отыскал по справочнику ближайший институт, где такая специальность была, да и - нищему собраться, подпоясаться лишь - в дорогу. В диво все Пеньтюхову, начиная со станции, где на поезд предстояло садиться, и, кончая самими поездами. Железную дорогу он представлял только по фильмам да по колышкам, что с изыскателями год назад расставлял по округе своей. А тут – диво...
Поезда во все стороны. С вагонами товарными, с цистернами, еще с какими-то коробами да прибабахами. Туды-сюды... Всю ночь напролет. И пассажирские поезда тоже, как мыши по амбару, только подойдут, побрякают дверями да ступеньками откидными и отправляются далее. Люди в них садятся с шумом-гамом. Да понятно - за две минуты надо в вагон попасть самому, да и багаж затащить - не пустые ездят люди - что в гости, что из гостей, что по другой надобности.
Все бы хорошо, но простоял полночи за билетами в кассу Пеньтюхов. Напрасно. Достоялся, а поезд уже ушел один, а на следующий еще не продают билеты. Вытолкали его от кассы. Стоит он, бедолага, с чемоданчиком посреди небольшого и тесного зала ожидания, не знает, куда приткнуться. Наконец догадался, к стене чемоданчик поставил да сел на него. Голову руками подпер и уснул крепко-накрепко. Да так и следующий поезд проморгал. Ночь то далеко за половину перевалила, когда он на чемоданчик примостился.
Вроде и часы перед глазами висят, но как ни откроет глаза - все рано и рано. А потом провалился будто, аж часа на четыре. Очухался, опять надо поезд ждать первый, на который билета не смог взять.
Вечером билетов снова нет на поезд. Ходит Пеньтюхов, как пьяный. На него уже и милиционер внимание обратил, когда он в очередной раз от касс побитой собакой отошел. На чемоданчике своем угнездился Пеньтюхов, сидит и в одну точку таращится. Милиционер к нему приблизился, за рукав тихонько тронул.
-Ты чо, парень? Будто пьяный...
Тот глаза поднял, а в них слезы - не слезы, мокреть какая-то да затравленность зверушки малой.
- Нет, дяденька… - а дяденьке то лет чуть больше, чем Пеньтюхову, если за двадцать пять перевалило, то ладно. - Билета никак не возьму. То нет их, то поезд ушел...
- Далеко ли собрался-то?
- Далеко... - и город назвал, и деревню свою. - Из Ершей я. Пеньтюхов...
- Петухов, - не расслышал служивый фамилию - а курицей нахохлившейся сидишь, как на наседале, давай деньги-то. Оформлю плацкарту. Небось, не ездивши ни разу?
- Нет...
- Видать по тебе. Ну ничего. Это первый раз только страшно… - как в воду смотрел, будто напутствуя добро на всю жизнь, проговорил милиционер и удалился.
А на ходу еще и проговорил:
- Да-а… Пока такой «ломоносов» человеком станет да к жизни пристроится, сколько всего хлебнет..
Через пятнадцать минут уже с билетом в руках повеселевший Пеньтюхов стоял на перроне и курил на равных с милиционером «Опалину» с фильтром – «полуневзатяжку», пуская дым безмерно, и повествовал о Ершах спасителю-подсобителю своему: о родителях, о братце Василии, закончившем пять классов, о деде с бабкой, о соседях, о председателе ихнего колхоза, о бригадире деревенском и о прочих своих знакомых и знаемых людях его малой родины...
Милиционер, наверное, уж и не рад был, что связался с парнишкой. Не знал, как от него, преблагодарного путешественника, отделаться. Благо, какой - то пьяный мужик на перроне нарисовался и появился повод ускользнуть.
- Извини, брат, служба...
А вслед ему еще раздавалось:
- ...Федор-то Степаныч нам и говорит, бригадир наш, на следующий день, когда на работу людей созывал, колотя тракторным пальцем по рельсине, висящей на ветле – «По огурцы, ребятки, по огурцы». Мы и поняли, что видел он, как мы ночью огуречную грядку у него обчищали... - на весь перрон уже под конец орал Пеньтюхов, потому как милиционер, ведя под руку пьяного мужика, все удалялся и удалялся.
Наконец опомнился. Глядит – народ (в смысле мужики, что у входа в вокзал курят) смотрит на него, как на зачумленного. Только у виска еще никто пальцем не покручивает, а впору бы. Да еще и подначивают.
- А огурцы то чё - у бригадира особливые?
- А трудоднёв то много ли вам добавлено было за сверхурочную уборку огурцов?
- А за снегом зимой вы к нему не лазили в огородец то, Петь...
Ух, языкаст народишко наш. Петька уж и не знал куда деться, спрятаться от ехидников. Хорошо, что объявили о прибытии его поезда. Но пять невезуха - нумерация вагонов, мол, с хвоста поезда будет.
Пеньтюхов понял - сзади, значит. Но оказалось что и впрямь сзади, но по отправлению, то есть опять наоборот все понимать надо - а ему – где же сразу все премудрости с расположением того «хвоста» понять - это не алгебра какая-нибудь, а сплошной «эмпириокритицизм» с амебой и туфелькой. А он то, чудище ершовское, весь поезд пробежал и только там догадался на номера вагонов глянуть - оказалось, что к первому вагону прибежал, а ему надо в четырнадцатый.
Быстро Петька бегает, но успел только до пятого вагона добежать, как поезд тронулся. В него-то и заскочил Пеньтюхов. Чемоданчик в тамбуре поставил, сел на него, как в гостях, что отдышаться.
Проводница дверь закрывать вышла, увидала Пеньтюхова:
-У вас какой вагон? - спросила.
- Четырнадцатый, теть...
Обиделась студентка, подрабатывающая проводницей. Даже щека у нее подернулась.
- Какая я тебе «тёть»?
- А чо... - и поглядел на нее. Увидал таки - и впрямь не тетка пред ним, а девушка - года на три и старше его. Глаза большущие, светлые. Нос чуть вздернут. Ямочки на щеках. Фигурка ладная под железнодорожной формой угадывается.
Захлопал Пеньтюхов глазенками, как бы оправдывается.
- А у меня пирожки есть с земляникой и луком. Бабушка в дорогу напекла, - и чемоданчишко свой – бух - на заплеванный да уголью каменной пересыпанный железный пол тамбура. Ключик маленький из потайного кармашка брюк вытащил, неловко тыкаясь им вставил в миниа¬тюрный замочишко чемодана. Щелкнуло в запоришке. Рыться стал Пеньтюхов в недрах своего дорожного 6аула, пирожки выискивая.
А проводница и сама смутилась.
-Ты, чо это, горе луковое с земляникой, в грязи то хозяйство свое разложил, как спекулянт какой. Пошли в вагон - там и угостишь, коли не раздумаешь.
Сообразил Петька, что опять невпопад, что-то делает. Сгреб поклажу свою в охапку и за проводницей в вагон двинулся. Там уж неспеша и пироги достал, и варенья домашнего, и яиц, и еще какого-то припасу домашнего.
А девчуха чаю сгоношила горячего да ароматного. Так бы и ехать да пировать всю жизнь. Но пришлось на землю возвращаться.
- Через пятнадцать минут, Петь, станция будет - полчаса поезд стоит - там и перейдешь в свой вагон...
Оземлился Пеньтюхов, опять не в свои сани уселся. Ну и ладно. Главное, люди все хоро¬шие попадаются. Милиционер с билетом пособил. Проводница чаем напоила-пригрела, премилой беседушкой одарила...
«Не пропадем, - ободрился Пеньтюхов, - Не зря бабушка-то говорила - не в лесу живем, люди - они везде люди. Добрых-то всяко больше. Только душой от них не загораживайся, мол. Права - ведь - получается...»
Права, права. Пеньтюхов.... Они - старые - жизнь тяжкую и долгую прожили. А погляди - взор у них чистый да ясный; какая седина у них добрая; какие морщины на лицах складные да притягательные. Все от доброты это, да открытости души...
И в четырнадцатом вагоне нашлось доброе местечко Пеньтюхову. На второй верхней полке. Внизу пожилые муж с женой из отпуска возвращались; на другой верхней полке солдат - со службы. Старики молодых все расспрашивали - кто и откуда. Мужик больше солдата допекал - где да кем довелось служить; а женщина наоборот мягкого душой Пеньтюхова расспрашивала. И уж тут Петька удержу не знал - все ершовское населенье предстало на помостки передвижного «театра». И каждый из представших лицом представлен мимикой прикрашен, словесно сдобрен, кличкой, деревней одарившей каждого героя, означен...
Приехал Пеньтюхов - догадались уже - в субботу утром, когда в приемной комиссии вы¬ходной, когда приветить бедолагу и некому. До института его язык довел, конечно - всяк поможет лапотошному до паперти добрести. Как не услужить юродивому – глядишь, грех один спишется с души-то - время безбожное было, но кто в безбожье то верил…
В институте в выходной день никого не было. И куда поселить горемычного абитуриента - проблема. Но выход был найден и подселили временно Пеньтюхова в раздевалке. Вах¬теры поставили ему раскладушки за вешалками у окна. Исправно чаем потчевали два дня и расспрашивали про сельское житье - благо у многих корни то деревенские и душа плакала у каждого слезами ли радости, что убежали от деспотизма колхозного; слезами ли горести, что захирели далекие подворья, а то и вообще исчезли с лица земного - лишь пустырь, окаймленный кустами сирени да черемухи еще напоминает редкому путнику да вечным птицам о былых строениях…
А Пеньтюхов рад порассказать о Ершах своих, о реке, о лесах нетаежных, но местами темных и дремучих, где даже трава не растет, и нет кустарникового подсада, лишь редкими каплями зелени распрыскана заячья капуста...
С понедельника, когда сдал Пеньтюхов документы в Приемную Комиссию, определили его на постой в общежитие. В комнате с ним жили еще четыре таких же абитуриента. Трое из них впервые поступали в институт, а четвертый – Лелик - уже в предыдущий год пытался осилить желаемый рубеж, но чего-то не хватило, и вот снова предпринял попытку поступить в заведение.
Экзамены Пеньтюхов сдал вполне успешно. Обе математики - на «отлично», физику тоже. А за сочинение ему поставили даже «хорошо» – верно в заслугу за то, что предыдущие экзамены сдал замечательно…
Из всех обитателей комнаты поступили в институт лишь двое - Пеньтюхов да Лелик. И даже на один факультет. Лелик правда в геологи замахнулся. И к тому же оказалось, что они земляки. Правда, Лелик из другого района, из райцентра.
После экзаменов еще оставалось более двух недель до первого сентября, когда начиналась учеба. Поэтому подружившиеся уже слегка земляки решили съездить домой. Но пред тем обмыли поступление - как полагается. Отложили денег на дорогу, а на оставшиеся (несколько рублей и осталось на мероприятие-то всего) по «бомбе» (бутылка емкостью в 0,75 литра» «Солнцедару» - было такое вино легендарное, которым красили заборы, но не догадались красить Кремлевскую стену к революционным праздникам - а пошла б такая краска за милую душу. Зато дешев «Солнцедар», а наши студента неразборчивы – лишь бы подешевле да позабористей...
Тогда-то впервые по настоящему накирялся Пеньтюхов «бормотухи» да еще и накурился до одури. Лелик на год старше Пеньтюхова. Ему и «Солнцедар» не в диво хлебать и «Беломорканал» шмалять в удовольствие.
Пеньтюхову, наоборот, тяжко пришлось. Так бедолагу вывернуло-выкрутило, что должно бы на всю жизнь охотку к зельям отбить, но не вышло по этой логике. Весь «Солнцедар» в тазик под койку переправился. Лелик, глядя на мучающегося земляка, лишь поучал того.
- Ты, Петь, два пальца рот...
Тот совета старшего товарища слушался. Пальцы совал, но уже ничего, кроме какой-то зелени наизнанку не исходило. Лишь откидывался на кровать, да прикрывал глаза чуть – все начинало кружиться, плыть. Потолок становился на место стен, а стены вообще падали в какую-то бездну. И швыряло несчастного обратно к тазику, где солнцедарно-зеленая жидель притягивала, но и отвращала, так, что рот невольно сводило судорогой, раздирало его и из нутра что-то рвалось похожее то ли на ошметки души, то ли на обрывки кишок.
Потом Пеньтюхов все же успокоился. Утром уже не так мутило. Лелек уже принес трех¬литровую банку пива. Сидел и посасывал его под плавленый сырок. Пригласил и Петьку с видом бывалого пропитошки.
- Вставай, Петруха, опохмелимся...
Но тот лишь икнул, дернулся и прохрипел:
- Ну, тя, на фиг… В рот больше не возьму заразы…
- Зарекалась свинья дерьмо жрать, - немилосердно резал правду-матку Лелик. - Вот, погоди, в общажку геофака попадешь, с «полей» приедут студенты-старшекурсники, увидишь, какая карусель начнется. Я в прошлом году плотником было остался при институте и в общаге ихней жил. В дурдоме наверное спокойней. В ем хоть на буйных смирительные рубашки надевают, а тут… - и рукой махнул.
- А как же учеба? Ведь учиться то в институте, не в школе – во сто раз, поди, труднее. А, если еще и пьянствовать станешь, отстанешь и вмиг выгонят…
- Чо то я такого не заметил. Вот за отрезвитель выгоняют. В прошлом году со второго курса двоих выгнали и с третьего троих - кажется. А сколько то отбрыкаться смогли...
- Так ты говорил, что месяц только работал. И чо - за месяц…
- За месяц пятерых...
- Ну-у…
- Вот тебе и ну... Так что учись салага…
- Сам-то - не салага ли, - огрызнулся Пеньтюхов.
- На тазик не лаю после выпивки...
- Так через год – и я, может, не стану тазик облаивать...
- Будешь, Пеньтюхов, будешь. Все там будем…
- Где?
- Где-где – Где-нибудь да будем... Сам узнаешь... Но, вообщем-то, считай - принял «боевое крещение».
Крещение Пеньтюхов принял - но не боевое, а опоечное. И столько за время учебы Петька с Леликом через утробушки свои пропустят зелья различного, что и не подсчитать. Поэтому и глава следующая про учебу, но раскрашенную красками безумия опойного, названье соотвтствующее — обретет - под знаком тьмы как бы...