Пролог

Это был мальчик пяти, ну, может быть, семи лет. Он вынырнул невесть откуда и теперь стоял передо мной, глядя на меня своими синими глазами. Глаза были взрослые, мудрые и смиренные, как будто этот малыш уже познал скорбь и утраты и сумел это принять.
- Пойдем со мной, - попросил он.
И я покорно взяла его за руку, чувствуя себя матерью и дочерью одновременно.
- Куда мы пойдем? – спросила я, и в моей душе вскипело предвкушение игры.
- Увидишь.
И мы оказались у пролома в скале – пещеры, черной дыры вглубь горы. Я осторожно взглянула внутрь. Там, слева от входа, стоял старый комод розового дерева, весь в витой резьбе, розанах и купидонах. С удивлением я поняла, что точно такой же стоит в моей спальне – справа от кровати.
Малыш потянул меня к нему. Он повис на нем, разглядывая расставленные предметы.
- Почему нет фотографий? – спросил он, указывая на массивную деревянную подставку под фотографии – настоящий алтарь, иначе не скажешь. Действительно, все рамки были пусты – слепые глаза, которые так и не прозрели.
- Чтобы не наблюдали. Чтобы не отсчитывали время. Мало ли, что думают люди на фотографиях, когда смотрят на тебя.
- Нет истории, - сказал мальчик.
- Как тебя зовут? – спросила я.
Малыш был симпатичный – маленький, хрупкий и энергичный, с буйной копной снежно-белых волос.
- Возьми это, - сказал он, указывая на стопку блокнотов слева от алтаря.
Я помнила эти блокноты – я купила их у растамана в Берлине. Он стоял за прилавком, в углу рта – косяк, надломленная и блаженная фигура, и улыбался так, словно знал, что все в этом магазине – только видимость, и реальны только деньги, которые ты за нее платишь.
Я взяла голубой, с мягкой бархатной обложкой и голодным монстром на обложке.
- Пойдем!
Малыш увлек меня вглубь пещеры. Каждый камень, выступ, стена – все это были зеркала, которые отражали совсем не то, что можно было ожидать. Впереди, у мрачного провала вглубь горы я видела свою спину – я уходила от себя и не оглядывалась. Вокруг нас были странные знаки – то ли руны, то ли дураки и великие жрицы, то ли затейливые египетские иероглифы.
- Что они значат? – я заглянула мальчику в глаза, но он смотрел вперед и не ответил на мой взгляд.
- Когда ты пожмешь руку смерти, тогда ты узнаешь, что все это значит.

----------------------------

Я открыла глаз. Скупой свет пробивался сквозь мутные разноцветные стекла окон. Не мрачное церковное соцветье, нет, а прокуренное марево, сочившееся внутрь, окутывающее дымным ореолом длинные столы и грубо сколоченные стулья. Я видела глубокий зал в красных драконах, затхлый, спертый и пустой, и не могла понять, где нахожусь. Я сидела на скамье, голова на скрещенных руках покоилась на деревянном столе, длинном, липком, хранившим воспоминания минувшей ночи. Кругом никого не было – по крайней мере, я никого не видела, – и мне было плохо. И дело было не только в похмелье и кое-как проведенной ночи – меня томило предчувствие свершившейся катастрофы.
Значит, уже утро или день, подумала я. Свет, хоть и неясный, был дневным и резким, и слишком реальным для меня. Я боялась двинуть головой – не потому, что в ней прорастал можжевельник и пускал свои корни еще не выветрившийся джин, нет. Потому что мне было страшно посмотреть вокруг, мне было страшно столкнуться с реальностью. Но и бесконечно лежать на столе и смотреть, как в сизом воздухе кувыркаются пылинки, я тоже не могла.
Я скользнула рукой по скамье и встретила чью-то руку. Безвольную, холодную и каменную. Опершись о локоть, я оглянулась и увидела его. Он сидел, завалившись в угол, глаза закрыты, губы безвольно и скорбно опущены, лицо разрушенное, изрезанное морщинами – почти неузнаваемое, чужое и мертвое лицо.
Слюна вдруг стала нестерпимо горькой, а воздух слишком плотным, чтобы его вдохнуть. Я сидела, открыв рот, как ошибившаяся стихией рыба,  и вглядывалась в него. А потом несмело – впервые за всю свою нелепую жизнь – подняла руку и коснулась его щеки. Седая щетина покалывала мне ладонь, а я вела, вела пальцами по всем складкам и неровностям, исследуя каждую выпуклость и впадину, понимая, что и здесь, в этом лице, жизни нет.
Не может быть, сказала я себе, не может быть, чтобы кто-то так изменился за одну лишь ночь. Не может быть, чтобы смерть – а это была смерть, и я пожимала ей руку, – могла так перекроить чье-то лицо. Нет больше гладкого лба, резкой, узкой, упрямой, жесткой переносицы, острые ресницы утратили свою колкость и цвет, губы – пьяную упругость, некогда темные брови припорошило, и отчаянно любимое лицо вдруг превратилось в карикатуру.
- Я люблю тебя, - сказала я, - Я любила тебя слишком долго и слишком сильно, чтобы эта любовь могла стать реальностью. Но ты опять меня подвел. Ты опять ускользнул, и я не успела тебя узнать.
Я знала, что плачу. Я знала, что мне нужно бежать, убивать в себе боль, снова бороться и превозмогать. И снова притворяться.
- Зачем ты ушел? Что произошло? Отвечай! – я тряхнула его за плечи, и голова его бессильно мотнулась и упала на грудь, - Почему ты умер?!
Глупые вопросы. Глупая я. Смирись, вставай и уходи.
И я встала. С трудом, охая, морщась, стеная от боли. Я медленно пошла к выходу – к этому беспощадному свету, от которого у меня нет защиты. А вокруг меня плавали в воздухе стулья и тела блаженных пьяниц, и зеркало подмигивало из угла. Я заглянула в него и охнула.
На меня смотрела старая женщина. Изношенная, никакая. Я была такая же, как он. С одной разницей – я была жива. И в моем лице больше не было надежды. Я закрыла глаза и, размахнувшись посильнее, пнула ногой зеркало. Оно всхлипнуло и обрушилось вниз крупными осколками. Семь лет сплошных бед. Ну, что же, я к ним готова. И мне больше не нужно притворяться.

---------------------------