Первая любовь

Юрий был отказником.

Он не работал по субботам. Сами понимаете – еврейская суббота! Шаббат!

Правда в том месте, где он проживал последние десять лет никто не работал по субботам – так уж была устроена жизнь. Пять дней все здоровые люди, а иногда и не очень здоровые или вовсе больные – ходили каждое утро или в вечернюю смену, или в ночь «в присутствие», а вот субботу и воскресенье посвящали отдыху. Причем в городке, который стал для Юрия этапной запятой на пути к «Исторической родине» процентов 15 населения с большим пиететом относились к воскресному дню, а остальные 85 – не в пример выше ценили субботу. Это было заложено у них на генном уровне.

Видите ли, даже если человек воспитан атеистом, а его профессия всячески подталкивает к тому, чтобы постоянно натыкаться на прямые и косвенные доказательства отсутствия божьего промысла, да и самого Яхве – все равно многовековая привычка в пятничный вечер ощущать прилив непонятной эйфории, заставляет этих людей как-то по-особенному проводить субботние выходные.

А с Юрием так и вовсе случай был особый. Не успел он окончить простой советский ВУЗ, в котором лекции по Истории партии и марксизма служили обязательным довеском, так сказать последней каплей, в стройной системе познания мира, полностью отвергающей наличие, даже пассивное, Бога, как ему удалось одновременно влюбиться в свою единокровку и стать активным слушателем лекций при московской синагоге, посвященных  истории еврейского народа и его Величайшей миссии. Вера в сильную руку Элохима была сформирована в Юрии уже к исходу первого полугодия еженедельных посещений Дома Израилева.

Вот так через четыре года после окончания престижного института, в нашем маленьком городке, градообразующими предприятиями которого были разнообразные НИИ, появилась прекрасная, на первый взгляд, пара – молодой ученый-физик, его очаровательная жена – детский врач-педиатр и их двухлетняя дочка.

Прошло два года и, в честь четвертой годовщины своей ненаглядной рыжеволосой дочурки, Юрий решил полностью изменить свое бытие… Во-первых, он побрился наголо, во-вторых, на едва отросшие волосики он нацепил кипу… Сами понимаете, что его узнать стало совершенно невозможно! Но этим Юра не ограничился и стал отказником… Для этого ему пришлось пойти на еще более радикальные меры – покинуть семью, бросить работу, заявить о своей непримиримой нелюбви к Родине (не исторической).

На что он жил, знали только те доброхоты, которые поддерживали Юрия в его стремлении к исторической справедливости – они иногда подкармливали его, иногда отдавали ему одежку со своего плеча, изредка пускали переночевать. Самые дотошные – давали ему тайком работу – переводить статьи из американских научных журналов.

При таком образе жизни, ни жене (живой, но невидимой), ни дочери (обожаемой, но тоже невидимой) не могло перепасть от Юрия абсолютно ничего.

По-видимому, мама нашего рыжего постреленка, все таки периодически рассказывала на ночь добрую сказку об отважном папе – борце за право жить подальше от третьего Рима и поближе к Иерусалиму… Я думаю, что только этими полусонными впечатлениями и можно объяснить огромное чувство любви к папе-фантому…

Однако жена отказника была не просто замечательной рассказчицей, но и прекрасным детским врачом она тоже успевала бывать, аккурат между утренним кофе с молоком и вечерним ритуалом-сказанием об родном герое. На нее молились все молодые мамы, чады которых не минули доброго сердца, отзывчивых рук и всепонимающих глаз педиатра. Вот так на двери кабинета, черноволосой, в отличии от мужа и дочери, еврейки, красовалась латинское слово, своим существованием намекавшее на давно и прочно наступившее примирение между вчерашними антагонистами.

Но Юрия даже такой очевидный всем намек на напрасную борьбу за свободу, жертвой которой уже стали его близкие, не способен был убедить. Его безумно бесило умение бывшей жены ужиться, и даже неплохо обустроиться в стане врагов. Он не мог понять, как столь близкий ему человек, его соплеменник, его женщина, в конце концов, родившая рыжекудрое сокровище, могла проявлять такой бессовестный конформизм, отдавая свой недюжинный талант лекаря проклятым гоям. Такую беспринципность Юра объяснял совершенно неожиданным посылом – он сефард, его жена – ашкенази! Он рыжий она брюнетка! Он мужчина – она, черт ее дери – женщина! Ну нет никакой возможности прийти к согласию…

А дочка его росла в дали от этой нешуточной идеологической войны, на нее не действовали отцовы неистовства – да и как можно было их ощутить, если принципы истинного сына Сиона не позволяли снизойти до чувств и бед маленькой девочки, и его тень проявлялась только в момент, когда по привычке, малышка, а потом уже и девушка-подросток, вспоминала папу перед снисхождением сна…

В детском саду, а затем и в школе рыжий бесенок дружил не только с детьми представителей основной наукосозидающей национальности. Небольшое количество россиян иного происхождения, встретившееся ей в первые 12 лет жизни, сумели стать ее друзьями не в меньшей степени, чем прямые потомки различных колен израилевых.

Они вместе катались на коньках и лыжах, играли в снежки, строили подснежные катакомбы и мечтали о наступлении лета, которое приносило им новые радости – грибы да ягоды, купание в прудах, игры в бадминтон и пинг-понг и ежедневные трехчасовые солнечные ванные на местном пляже…

По вечерам она в числе избранных отправлялась в художественную школу, в мгновение ока превращавшуюся в бесшабашную парижскую артистическую богему!
Вот так она дожила до своего двенадцатилетия! Впереди было счастливая юность, молодость, зрелость, старость и смерть типичной советского человека с неправильным пятым пунктом в паспорте.

Она уже стала замечать пристальное внимание к себе соседского мальчишки, который по странному стечению обстоятельств, сидел в ее классе через проход между партами и периодически помогал решать математические задачки, с которыми просто сладу не было; учился в одной с ней группе в художественной школе и, как ей казалось, рисовал не а пример лучше других; он играл с ней в бадминтон, катал ее на раме своего велосипеда, а летом не давал ей покоя своими ярко-голубыми глазами, пламенеющими на прожаренной до светло-шоколадного цвета физиономии.

Ммм… До первого поцелуя осталось несколько дней!

И тут папе Юре, о котором, в общем-то, она уже и думать забыла, дали добро на выезд… И он заскочил к ним попрощаться – с ней, своей ненаглядной дочкой, и, как оказалось, с не менее любимой бывшей женой.

А последствием этого понятного человеческого шага случилась кампания по остракизму бедной, казалось бы совсем осоветившейся, женщины. Тут уж стало не до поцелуев.
85 процентов местного истеблишмента не пришло на помощь своего горячо любимого врача-спасителя. Почти все, как оказалось, тоже мечтали о Земле обетованной. И осталась наша бедная ашкенази наедине с непримиримым советским быдлом, которое сумело в трехмесячный срок сделать жизнь и матери, и дочери, невыносимой.

И вдруг получилось так, что спасение только там – в Палестинах!..

А отъезд, за право на который Юрий бился долгих восемь лет, ей оформили в два месяца – только успей продать-раздать все свои книги и мебеля… 

И не надо никаких ровенских страстей – все буднично и непоправимо…

Однажды я проснулся – а моя первая любовь, о которой я только-только начал подозревать, уехала за тридевять земель…