Мотылек

 – Черт, ну что там еще?!
 – Похоже, опять поезд пропускаем.
 – Такими темпами до закрытия метро точно не успеем.
 – Да ладно! В чем проблема?! Переночуем на вокзале. Или пошатаемся по городу. Ночью красиво.
Интересно, откуда они едут, вяло подумала она. Трое молодых людей и две девушки. Рюкзаки, палатки, спальники. Наверно, студенты. Каникулы. Путешествия на «собаках», автостоп... Романтика. Тула – транзитом столица нашей необъятной родины Москва – Питер. Или какой-нибудь Селигер. Куда у нас там туристы ездят? Карелия? Комары, однако, грибы и клюква. Впрочем, для грибов и клюквы еще рановато. Июнь. Ладно, остановимся, например, на Кижах. Музей деревянного зодчества. Красиво! Только, похоже, на метро они и правда уже не успевают.
Она зябко поежилась, подняла воротник куртки, притянула поближе рюкзак, чтобы не так дуло в бок – окна-то в российских электричках закрываются через раз.
Может, и пропускаем кого. Товарняк, например. Везет себе песок и щебень в какой-нибудь Орел, а тут мы… А может, просто рано идем. Время, знаете ли… Всему виной время… А может, сломались. Или машинист заснул.
Темно. Тусклый вагонный свет мешает хоть что-нибудь разглядеть в окне. Там, вдалеке – фонарь. В его свете кружится крупный мотылек. Впрочем, с чего она взяла, что он там кружится? Ведь ни черта не видно! Лишь световое пятно… Может, потому что тогда – восемь лет назад – точно кружился?

Мотылек настойчиво ударялся в лампочку фонаря, обжигался, падал и снова взлетал – к горячему свету.
Ей казалось, что сквозь открытое окно она слышит звук, с которым он каждый раз падает на асфальт. Сердце сжималось. Он же погибнет! Выпрыгнуть из электрички, добежать, схватить его в ладони и унести подальше от света. Но надо ехать. Нет, не просто надо, а прямо-таки необходимо. Быть в городе как можно быстрее. Она должна успеть.
Дура! И с чего она взяла, будто что-то случилось? Что могло произойти настолько ужасного, что она сорвалась с места в ночь, в эту распоследнюю электричку? Все хорошо. Все в порядке. Ей просто надо убедиться…
В девятом часу вечера ее сердце выдало какой-то невероятный ритм, – казалось, оно бьется синкопами, – а потом ухнуло куда-то вниз и остановилось. Она стояла на крыльце родительского дачного домика и хватала ртом воздух. Дыши, дыши! Давай! Это просто: вдох – выдох.
Потом куда-то неслась, кидала в сумку кошелек, ключи и документы. Пять километров до остановки автобуса: только, пожалуйста, успеть на последний! Не успела. Ловила частника, совала ему деньги, умоляла, кажется, даже ревела. В итоге попала на полуночный экспресс до Москвы. И вот – задержка на перегоне.

 – Ты даже не представляешь, как это трудно – быть художником такого масштаба, носить в себе все эти образы, сюжеты, все эти лица, детали. Он творец, гений, один на миллион, ты это понимаешь?! А тут ты со своими «погуляй с собакой», «открой окно», «не кури в квартире»! С ним же бережно надо! Может, у него кризис.
Она молчит. Усмехается. Смотрит в стену. Нет, она не собирается ничего отвечать. Слова, все эти бла-бла-бла ничего не стоят. Откуда только в его квартире берутся эти милые девушки с огромными глазами сумасшедших стрекоз, с пухлыми тщательно нарумяненными щечками и алыми коготочками? Ахают, охают, восхищенно хлопают ресничками… Гений!..
Да, он гений и, да, у него творческий кризис. На его голову свалился весь этот огромный мир со всеми своими «зачем» и «почему», он под их тяжелым ворохом второй месяц лежит на диване и ничего не делает.
Она перепробовала все: умоляла, выслушивала, ругалась, разговаривала с его друзьями, звонила через пол мира его родителям, убеждала, тянула, плакала, готовила ему обеды и убиралась в его квартире. А теперь вот выслушивает все эти «да как ты можешь!» и «кто ты вообще такая?» А и правда, кто она такая? Недоделанная мать Тереза! Девушка – друг, девушка – сестра, девушка, в чьем кармане бряцают ключи от его квартиры. Спать можно, с кем угодно, а вот доверять… Он доверяет ей. Единственной.
А может, она просто ревнует? Ведь, в конце концов, она же понимает, что в подметки не годится всем этим модельным красоткам, ожившим куклам Барби, девушкам с обложек глянцевых журналов. Она – потертые джинсы, растрепанные волосы, пальцы в заусенцах, вечно спешащая, порывистая, угловатая, любящая его до беспамятства…

Но ведь это ее он тащил в жизнь, ее навещал в больнице после одной из самых страшных ее утрат, ее смешил и катал на старом разваливающемся москвиче. Тогда они выбирали маршрут – она просто тыкала пальцем в карту, устраивалась в пассажирском кресле,  сбрасывала ботинки, подгибала под себя ноги, закутывалась в его огромную куртку, и они ехали. В ветровое стекло бил снег. Они проезжали деревеньки, в которых не горело ни одного фонаря, белые поля, придорожные кафе, поселковые клубы, снова деревеньки. Молча. Ей всегда было легко молчать рядом с ним. Иногда они останавливались на краю какого-нибудь леса, бросали машину на обочине и, взявшись за руки, по колено в снегу, брели в темный тяжелый сумрак.
А на обратном пути всегда был кофе и горячая булочка. Они въезжали в город вместе с первыми лучами рассвета, бросали машину во дворе, устало поднимались по лестнице к квартире и, не раздеваясь, валились в постель, одну на двоих.

 – Знаешь, тебе не идет слава. По-моему, ты просто не знаешь, куда от нее деваться. Вот скажи мне, тебе не мешают жить все эти люди, банкеты, дифирамбы, преданные глаза, полураскрытые губы? Я никак не могу понять, ты же всегда боялся проявлений чужой слишком уж восторженной любви. Что же случилось?
 – А я и боюсь. Понимаешь, я продолжаю бояться. Нет, не так. Не совсем так, точнее. Представь себе: моя творческая жизнь – это конвейер. Такая огромная механическая лента. Кладешь на нее одну картину, а лента подкатывает к тебе, торопит, требует от тебя еще и еще. И те картины, которые ты уже отдал, больше тебе не принадлежат, они уже где-то там, вне поля твоего зрения.
 – Так нажми кнопку! Знаешь, такая маленькая красная кнопочка, на ней написано «стоп». Она есть рядом с каждым конвейером.
 – Не могу. Я уже, наверно, привык. Понимаю, что должен, но не могу. Я всегда хотел быть нужным, а сейчас я нужен, мои работы востребованы, а значит, они интересны людям.
 – А тебе не кажется, что ты просто пляшешь под дудку чужих ожиданий? Ты сам себе уже не принадлежишь. Талантливый молодой художник! О, ты думаешь, им нужны твои картины? Нет, они глядят на них и представляют, как они будут смотреться в интерьерах их столовых и спален. Им плевать на то, что ты хотел ими выразить, что чувствовал, когда их писал. А твои агенты и галерейщики!.. Твое имя обеспечивает безбедное существование им и их детям. Не более того. Деньги… Зачем тебе столько денег? Ты уже купил все, что хотел: машину, шикарный мотоцикл, особняк в пригороде, квартиру во Флоренции…
 – Ты ошибаешься. Я им нужен.
 – Кому? Может, этим милым барышням, которые только и ждут от тебя подарков? Конечно, здорово подцепить богатого, красивого, да еще к тому же и талантливого парня! Остановись, прошу тебя! Ты потерялся. Ты уже не замечаешь тех, кто по-настоящему любит тебя.

Когда он уезжал за рубеж, она оставалась присматривать за его собакой. Дни превращались в ожидание. Вечерами она садилась у окна и вспоминала: как они были детьми, затем подростками, как наперегонки гоняли на мотоциклах по старым московским дворам, как мечтали о взрослой жизни, вместе отмечали праздники, в тайне от родителей курили в темных подъездах: она бросила, а он не смог, как ночи напролет разговаривали на кухне, как читали друг другу вслух сказки и стихи, как дурачились и играли в снежки, как нагишом купались в ледяной майской речке, как целовались в прокуренном тамбуре электрички – случайно, так бывает – выпили много, как хоронили ее парня – его лучшего друга…
Он всегда привозил ей из поездок какую-нибудь милую пустяковину: плюшевого зверька, старинный подсвечник, шкатулку, диск ее любимой группы, который в Москве ну никак не достать. Однажды привез кольцо – серебряный ободок с ярко-зеленой каплей изумруда. Улыбнулся: носи, мол, отвел глаза, отвернулся. И вдруг резко шагнул к ней, положил руки на плечи.
 – Ты единственная. Не знаю, кем бы я был без тебя.

Она тоже не знает, кем будет без него, и будет ли вообще... Она катает пальцем по поверхности стола шарик из хлебного мякиша. Чай давно остыл. Надо еще.
Снова поставить чайник, вылить из кружки старый чай и заварить новый – они оба любят так – заваривать прямо в кружке. Подождать, пока настоится, бросить сахар, размешать. Осторожно взять чашку за ручку и отнести в комнату. Ему.
Надо пробовать. Однажды он повернется к ней, поднимет голову от подушки и, может быть, улыбнется.
Еще, еще, еще…

Они оба так устроены – слишком тонкие для этого мира, слишком хрупкие, слишком доверчивые. Здесь надо быть злее. Она часто слышит эту фразу и, наверно, даже сможет стать такой ради него.
Она будет гонять всех этим милых восторженных дамочек, тормошить его, теребить, брать за руки, встряхивать, заглядывать в глаза, заставлять – лучше пусть обижается на нее, злится, чем вот это.
И однажды он усмехнется и скажет:
 – Знаешь, я ненавижу свои картины.
А она спросит:
 – За что?
 – За то, что ничего не сбылось. За всю эту жизнь на потребу публике. Господи, ведь зарекался никогда так не жить, никогда не повторять ошибки моих родителей! И, что мы имеем?! Я уже не могу по-другому! Вся моя жизнь сосредоточена вокруг денег, славы, статей обо мне в газетах и заказов богатых клиентов. Я – ремесленник. Ты понимаешь? Хотя, кажется, ты сама когда-то говорила мне все это…
 – Значит, ты наконец меня услышал. Я рада. Ну, так меняй – все. У тебя достаточно сил для этого.
 – Зачем?
 – Затем, что иначе ты не выживешь.
 – А может, я и не хочу. Нет смысла, понимаешь?
 – Я понимаю одно – что ты сейчас лицемеришь. Неужели в твоей жизни нет никого и ничего, за что можно зацепиться?
 – Ничего…
Ей было всего лишь двадцать с небольшим и, наверно, будь она старше, она нашла бы, что сказать, сумела бы не обидеться, смогла бы мысленно сосчитать про себя до десяти и не принять его слова на свой счет.
Но ей было всего лишь двадцать.
 – Странно, а мне почему-то казалось, что мы близкие люди, друзья.

Друзья… А это значит, что всего этого не было: ни ожиданий его возвращений, ни того нечаянного поцелуя, ни бесконечных ночей, когда она клала голову на его плечо и долго прислушивалась к тишине, ловя шелест его дыхания и стук его сердца. Он спал, а она все спрашивала себя, пыталась представить, какого это – быть с ним, быть рядом не в качестве лучшего друга, с которым можно поделиться самым сокровенным, а в качестве его девушки, возможно, даже жены.
И тогда ее ум цеплялся за воспоминания: нечаянно оброненные слова, случайные жесты, непрошенные, выдающие их с головой взгляды, поступки… Она говорила себе: он не может меня не любить. Все, что угодно, только не это. Возможно, им движет чувство вины, ведь я была девушкой его погибшего друга, и быть со мной – значит, предать его память.
Часто она задавала себе вопрос: а что же будет, когда он женится, ведь однажды в бесконечной чреде этих красивых, восхищающихся его талантом девушек он встретит ту единственную, с которой захочет связать свою жизнь. Да, пока никого нет, и она и он – едины, неразрывны, спаяны. Пока она может жить в его квартире, сидеть с его собакой, готовить ему обеды – на правах друга, человека, к чьему мнению он прислушивается. Но это не навсегда. Однажды появится та, которая станет для него важнее целого мира.
Она заставляла себя не думать об этом, успокаивалась тем, что он в любом случае не сможет в один момент вычеркнуть из своей жизни человека, бок о бок с которым провел последние семь лет, которому доверял, который знал все его секреты, который помогал ему пережить все трудности и которому помогал он – ее.
…А потом в один миг его накрыл этот безжалостный творческий, как это принято называть, кризис…

В те дни он много пил. И в одну из ночей она, сама не зная, как, оказалась в его постели. Мечты сбылись. Криво, косо, но сбылись. И в полубреду он шептал ее имя и говорил, что любит, всегда любил, и если бы не тот – другой, мертвый…
А она тонула – в его глазах, в звуках его голоса, в этой туманной реальности, которую и реальностью-то назвать трудно – сиюминутная, душащая, будоражащая, – завтра она перестанет быть реальностью и окажется прошлым – возможным, вероятным, – потому что ни он, ни она не смогут точно вспомнить: он – из-за того, что был пьян, она – из-за того, что над ней тонны событий, воспоминаний, всей этой немыслимой боли, – она захлебывается в ней, и никто ей впервые не протянет руку, ведь в роли спасителя для нее всегда выступал он. А сейчас…
В его руках, под его губами она лоб в лоб столкнулась с одиночеством, и оно было оттого тяжелее и невыносимей, что рядом с ней находился ее самый близкий и любимый человек – он.

Она не появлялась у него два дня. Он не звонил. Она злилась, гипнотизировала телефон, бродила из угла в угол по квартире. В конце концов не выдержала.
 – Мы так и будем избегать друг друга?
 – Я не знаю, что тебе сказать.
 – Ну… Скажи, что ты осел, кретин, что тебе жаль или не жаль. Короче, скажи хоть что-нибудь!
 – Он бы нам не простил.
 – Его уже пять лет, как нет!
 – Но я-то помню. Он любил тебя, понимаешь, по-настоящему любил. А я и тогда, – пока он был жив, – чувствовал себя виноватым…
 – Почему ты никак не хочешь отпустить прошлое? Мы были детьми, маленькими, смешными детьми.
 – Да, были. А он таким и остался. Потому что погиб – там.
 – Послушай, никто не виноват. Так случилось. Мы оба – тогда – смогли это пережить. Я –потому что у меня был ты, ты – потому что у тебя была я. Неужели мы теперь все разрушим из-за какой-то ерунды?
 – Это не ерунда. Как ты не понимаешь?! Я ненавижу себя! За все: за него, за тебя, за свои картины. Все зря. Я все только порчу.
Она прижимает трубку к губам, руки ее дрожат.
 – Не начинай, пожалуйста. Это не так, ты же знаешь. Насчет твоих картин – ты ведь можешь писать то, что хочешь ты, а не то, что диктуют тебе они. Черт с ними с деньгами, не в них счастье. А насчет меня… Я тебя люблю.
 – Только я не стою твоей любви.
Она услышала шелест вздоха на том конце телефонного эфира.
 – Не важно! Невозможно стоить любви или не стоить. Это же не рынок – отвесьте мне сто грамм, больше мне не осилить. Я же знаю, ты тоже любишь меня, и мы можем быть счастливы. Давай, скажи это. Ну же! Будь честным!
Он молчит. Тишина тянется, тянется… Ей даже кажется, что она слышит, как тикают старинные часы в его комнате.
 – Ну!
 – Ты невозможный человек, а порой – невыносимый. Ты слишком самостоятельна, слишком независима. Ты сильная, когда надо и когда не надо. Таких, как ты, не любят, понимаешь? Нет, таких, как ты, больше нет. Тому, кто будет с тобой, очень не повезет. Или наоборот… Слишком повезет. Потому что ты легко можешь тянуть двоих. А я не хочу, чтобы меня тянули. Нет, нет. Я не люблю тебя. Не имею на это права.
 – Врешь! Господи, ну зачем ты врешь?! А главное – кому? Ладно, если тебе так легче… Хорошо. Я уеду на несколько дней, а потом мы встретимся. Если ты, глядя мне в глаза, повторишь то же самое, обещаю: я поверю.

Ей было больно. Ей казалось, что ее разрывают на куски, и только ему одному теперь под силу собрать из них единое целое. Она не знала, правильно ли поступает, уезжая и тем самым давая ему время подумать. Успокаивала себя тем, что, когда вернется, они встретятся и все раз и навсегда выяснят. И все будет, если не лучше, то хотя бы по-прежнему.
Садясь на Курском в электричку, уезжающую прочь от Москвы, глотала слезы. Да как он вообще мог?! Это же она – та, которую он знает целую вечность, одну на двоих вечность! Лучший, нет, единственный друг! Друг…
И все эти дни, проведенные там – их было ровно пять – она сажала себя, как собаку, на цепь, запирала в зеленой клетке леса, топила в рыжей глинистой воде озера. Солнце выжигало огненные знаки на ее плечах, она терпела, ни в силах ни есть, ни спать, ни дышать…
И было так до того момента, когда сердце ее застопорило, замерло в центре груди жгучей болью: беги. Беги со всех ног, а то не успеешь.

От той электрички, прибывшей на вокзал на сорок минут позже положенного времени, она неслась, сломя голову. В центре грозы. С неба лил такой дождь, какой и дождем-то не назовешь – водопад, потоки воды.
Она бежала сквозь размытые улицы, кроссовки набрякли дождем, сумка била по ногам, норовила слететь с плеча, задержать ее, остановить.
Она никогда не была хорошей бегуньей. Дыхание перехватывало, воздух вырывался из легких хрипом, змеиным свистом, в боку кололо. Она то и дело спотыкалась. Ей казалось: все, еще шаг, еще один рывок, и она упадет в ближайшую лужу.
Свет фонарей тек под ногами, расплывался, дробился на составляющие. Калейдоскоп –миллионы цветов и оттенков – от охристо-желтого к ледяному белому. А он их видит, он их различает, думала она, он вообще все это видит и различает – весь мир. В его голове целая вселенная. Гений! Конечно, ему невозможно, невыносимо со всем этим жить.
…Впрочем, бежать было всего ничего: от Каланчевки до проспекта Мира, до скверика в районе Уголка дедушки Дурова – и там еще немного: двор, подъезд, лестница, дверь. И пятнадцать шагов по квартире.

Что это за страна такая, где неотложку приходится ждать так долго! Муторно долго. Секунды с противным, мышиным каким-то шорохом, сыплются сквозь пальцы – сквозь его длинные ледяные, как в той реке, в которой они купались нагишом, пальцы. Он уже глубоко-глубоко, отчаливает, плывет по течению – в толще воды, и его не вернуть. Ни ее губами, пытающимися согреть его глаза, ни ее криком, ни ее дыханием.
Не дышит. Подтверждением тому картонная коробочка на полу. И как он только достал снотворное без рецепта? Или был рецепт? Был? Боже, откуда?
Позже все свернулось в какой-то суетливый сюр: дверь, коридор, двое в белом, тяжелые ботинки и легкие туфли, оставляющие грязные следы на полу, бумаги, а вы кто – подруга? просто подруга? поставьте подпись, утром увезут, ничего нельзя сделать, поздно, было поздно еще два часа назад… Все. Хлопок входной двери, торопливые шаги вниз по лестнице, и вот уже белая машина с красной полосой по борту выруливает из двора – того самого двора с качелями и ржавой каруселью, где они были детьми.
И правда, какое им дело, этим двоим в белом, что будет с той, которая осталась.

Сначала она выла. Потом смеялась. Скулила. Что-то кричала в беззвучное небо. Смотрела, смотрела… Гладила, вбирала руками его холод – в последний раз, уже навсегда. Сидела долго-долго – на полу, прижавшись горячей щекой к его свесившейся с кровати руке. Тупо разглядывала картонную коробочку – наискосок – под тумбочкой. И не понимала: зачем.
Под утро сварила кофе и достала из ящика стола нож. Она пила из чашки – глоток за глотком – самый лучший кофе, какой только можно себе представить, элитный, с едва различимым запахом ванили, и кромсала собственные вены. Молча.
Умирать рядом с ним было ни чуточки не страшно. Глотая кофе и глядя, как стекает на ковер темная кровь, она не думала о родителях и друзьях – только о нем, – как они встретятся там – в лучшем из миров, или в худшем, ведь говорят, что самоубийц в рай не пускают. Не все ли равно, ведь там она снова сможет взять его за руку, заглянуть в глаза и сказать: ну вот, теперь точно навсегда. Вместе.
… Она тогда еще не знала, что вены режут не поперек, а вдоль, это ее и спасло, а еще незакрытая после ухода врачей неотложки дверь и донесшийся до соседей острый запах горелого элитного кофе.

На похоронах говорили разное: и, что жаль, что такой молодой, и, что многого не успел, и, что жить бы да жить… Девочки с пушистыми ресничками плакали навзрыд, соратники по художественному цеху прятали красные глаза. Кто-то спрашивал: а где же она – толи сестра, толи подруга? Почему не пришла?
Ей рассказали об этом потом, несколько лет спустя, между делом, при случайной встрече на многолюдной московской улице.
Все верно, ее на похоронах не было.
Она пришла в себя через два дня после них в реанимации института Склифосовского – в народе Склифа. Ей не хотелось жить и, будь у нее силы, она бы дотянулась до всех этих проводочков и трубочек, поддерживающих ее жизнь, и выдернула бы их. Но сил не было, как не было и желания дышать. Но организм – молодой и здоровый – вопреки ее воле решил, что надо бороться.
И снова ей повезло, ее не отправили, как всех выкарабкавшихся самоубийц в психушку по месту прописки, а увезли под Владимир – в маленький скит на берегу огромного живописного озера. Там в молитвах и трудах проходила неторопливая жизнь десяти монашек. Монашки на досуге занимались благотворительностью – они время от времени забирали к себе, на природу, из заботливых рук врачей института Склифосовского самых безнадежных больных. Итак, ей повезло вдвойне – она оказалась самой, что ни на есть безнадежной.

Несколько месяцев спустя вернувшись в мир, она все еще не знала, как жить дальше. Вместо внутренней гармонии и умения прощать, обретению которых так способствовала благостная атмосфера скита, она вызубрила дикую, какую-то животную злость на себя и чувство вины, почти не совместимое с жизнью.
Она жила назло. Открывала утром глаза, бросалась в город, в толпу, в огромную человеческую мясорубку. Ее вело желание боли, мести самой себе – за то, что не удержала самое дорогое, что у нее было – его. И она мстила.
Искала себя в снах, в музыке, в чужих постелях, на дне бутылок, в ежедневном преодолении ужаса перед этим жестоким миром, в пытках одиночеством и надеждах на будущее, которые себе не позволяла. Она выходила замуж, находила друзей, разводилась и друзей теряла. Ей так хотелось отыскать себе место в чужих жизнях, что порой она забывалась. Но неизменно возвращалась, потому что место ей было только в одной жизни – его – в жизни, превратившейся в смерть.
А годы шли. Календарь прибавлял по единице в год, словно отсчитывал срок…

Нет, все-таки память – тяжелая штука.
Она поежилась.
Молодые люди по-прежнему что-то яростно обсуждали, на перроне, где-то вдалеке мертвым железным голосом вещала диспетчерша, переругивались машинисты, мигала лампочка фонаря, и в ее горячее стеклянное тепло рвался и рвался мотылек.
Никто не заметил, как она вышла. Подхватила сумку, на ходу потянула вверх ползунок молнии куртки…
Закрылись двери. Электричка вздрогнула и сорвалась вперед, набирая ход.
…Она стояла в ярком пятне фонарного света, смотрела вслед быстро удаляющейся электричке, и в кулаке у нее был зажат живой, трепыхающийся мотылек.