в конце дня

Мы приходим туда, откуда начали,
но мы уже не те.
Все происходит тогда,
когда должно произойти,
а «софия» означает «мудрая».


Когда я пришел домой, был уже вечер. Я устал после работы и, сняв с себя ботинки, тут же уселся на мягкий диван. Диван казался уголочком рая; спокойной тихой гаванью после девятичасового рабочего дня, полного суетой и гамом. Я сидел и смотрел в стену перед собой. Мне было лениво встать, переодеться в домашнюю одежду, приготовить себе ужин, поэтому я, не питая ни надежд ни иллюзий касательно своего дальнейшего поведения просто сидел, расслабившись, на диване и смотрел на обои перед собой. Вечер был ранний, потому в комнате еще не было темно.
Именно тогда я почувствовал его бесшумное присутствие, потому как, хоть всю жизнь учи, а коты никогда не научатся шумно ходить. Он подошел к моим ногам, посмотрел на меня и, пару раз робко коснувшись лапой моей ноги и слегка присев перед прыжком — одним движением оказался у меня на коленях. Он снова посмотрел на меня своими карими глазами и, кажется, мотнул головой. Я погладил его нежную кремовую шерсть, почесал ему за правым ушком и услышал, как он тихонько заурчал.
Скоро кот свернулся клубочком на моих коленях — мордочкой в мою сторону.

— Послушай, — сказал кот, слегка приоткрыв глаза, — почему ты никогда не берешь меня с собой?
— Я не знал, что тебе хочется.
— Конечно хочется, я же не просто так каждое утро скребусь в дверь.
— Я не могу взять тебя туда.
— Почему?
— Ох, ну как ты не понимаешь? Я же забочусь о тебе. Ты пятнадцать лет живешь в этой квартире. Ты растерял все свои навыки!
— И что же? Мне все равно любопытно. Кроме того — инстинкты не теряются, они просто засыпают.
Я потрепал его по холке.
— Я же забочусь о тебе.
— Обо мне? — кот удивленно открыл глаза. — Слушай, попробуй сам пятнадцать лет безвылазно просидеть в квартире.
— Я не могу.
— Почему? — он снова сонно прикрыл глаза.
— Потому что мне нужно кормить тебя, более того, мне самому тоже нужно питаться.
— Зачем же? Я буду тебя кормить. Ты даже не представляешь, какие жирные, сочные тараканы водятся у тебя под холодильником, — кажется, он подмигнул мне.

Именно тогда зазвонил телефон и кот, что-то недовольно бурча себе под нос, слез с меня и пошел в сторону моей кровати.
Я снял трубку и в мое ухо ворвалась целая ватага помех, сквозь которые изо всех сил пробивался знакомый моему уху женский голос. Я спрашивал и переспрашивал, прижимал трубку сильнее к уху, чтобы лучше услышать, но потом, когда я меньше всего этого ждал, помехи замолкли, и звонкий голос этой женщины ворвался в меня пробивая себе дорогу восклицательными знаками. Вероятно, она говорила много всякого, она всегда была болтлива, но я услышал только: «твой брат... угрожает... ружьем... родителям!!!».
Я выскочил из дома...

Когда ноги перестали слушаться меня и в немом протесте просто отказались бежать дальше — я пошел. Оставалось недолго.
Вечер становился темнее. Но фонари пока не горели. Яркие представители рабочего класса, коим, к слову сказать, я тоже являлся: расходились по домам. С тем, чтобы делать то, что еще несколько минут назад собирался делать я — смотреть в стену, потреблять еду, потреблять сорок телевизионных каналов по выгодной цене — всего лишь за тридцать поперечно перечеркнутых латинских букв «эс» в месяц.
Я шел ускоренным шагом, тяжело вдыхая обжигающий легкие вечерний воздух, пытаясь объяснить самому себе, что быстрее я до места назначения все равно не доберусь. Воображение рисовало картинку с испуганными родителями и моим братом с застывшей зловещей ухмылкой на лице и (нужное подчеркнуть):

а) самозарядным гладкоствольным МР-153 двенадцатого калибра;
б) Stoeger 2000 с 66 сантиметровым стволом и 76 миллиметровым патронником;
в) полуавтоматическим Benelli Montefeltro двадцатого калибра;
г) трехкилограммовым Blaser R-93 Jagdmatch с рифленым стволом;
д) вертикальным нарезным Heym Model 55B;
е) горизонтальным нарезным Merkel 160A;
ж) экспресс нарезным Renato Gamba Concorde Express или что еще он там мог раздобыть...

Когда уровень картинок в голове зашкалил, я собрал силы на последний рывок и, сделав глубокий вдох, снова побежал. Еще два квартала вперед. Быстрей! Торопись!
Обветшалый серый кирпичный дом, второй этаж. Грязная заплеванная лестница в детство. Мое. Туда, где я раньше рос, туда, где набирался... Не думать — спешить.
Перепрыгивать через две ступеньки. Стараться перепрыгивать через три и четыре ступеньки. Срезать углы. Надо!
Близость цели раззадорила меня. Мне захотелось быть еще быстрее. Быстрее, чем я могу.
Близость цели вселила в меня страх. Все самое худшее происходит в последний момент. Пока открываешь дверь. Пока забегаешь внутрь. Страх. Страх раззадорил меня.
Представителей правопорядка, ограждений, мегафонов, журналистов, фотоаппаратов, вспышек, переговоров, отчетов, групп захвата, зевак — не было.
С ключами от квартиры я подбежал к двери. Открыл ее. Все заглушал топот сердца в груди. В глазах пульсировала темнота. Я тяжело дышал. Сквозь темноту в глазах, я увидел силуэты родителей на диване и брата — напротив них. Я испугался, что, глядя на них, скажу что-то не то. Я закрыл глаза и

— Не надо! Я прекрасно тебя понимаю. Наши родители, они... они странные. Они не умеют быть родителями и не хотят стать друзьями. Они хотят единоличного правления в королевстве своих сыновей. Ч-черт! Понимаешь, они не сахар. Мать переходит на ультразвук так часто, что невольно задумываешься о каком-нибудь сумеречном гладконосе*. Она говорит, что знает о тебе все, насмотревшись третьесортных телевизионных передач «о жизни», хотя в то же время боится ступить на улицу и увидеть, как там оно все на самом деле. Ей страшно. Она верит, что улицы кишат наркозависимыми маньяками. И хочет, чтобы ты тоже верил в это. Люди: либо эксгибиционисты, либо наркоманы, либо маньяки, либо члены нашей семьи. Если у тебя что-то болит, оно болит потому, что у тебя в голове не все в порядке. Если смеешься по непонятной для нее причине — ты дурак. Отец? Отец тоже хорош. Если ты хочешь два миллиона обещаний на следующий день, которые при этом не сбудутся никогда — обращайся прямиком к нему. Если когда-нибудь ты захочешь услышать про особенности полового созревания и необходимость контрацепции — находясь в романтическом расположении духа, спроси его про правила поведения при первом поцелуе. Возможность выбора между игрой в шахматы и родным сыном может иметь место только если родной сын будет играть в шахматы. На должном уровне. Не бывает односложных да-нет ответов на вопросы, вроде «ты спишь?». Есть только варианты лекционных ответов — «смотря что понимать под словом ''спишь'', сынок», плавно переходящие в разговоры о Боге, фразами, которые служили ответами на твои вопросы еще с десяток лет назад. Постоянные перебранки между родителями с «не вмешивайся не в свое дело, сын». Изо дня в день, из года в год, одна и та же шарманка. Это все начинает раздражать! Я понимаю. Меня неоднократно посещала мысль о том, что пора прекратить это все! Но ты не должен! Ты должен быть сильнее. Брось! Отнесись к этому, как к испытанию своей силы воли. Еще несколько лет и, как и я, ты съедешь. Ты будешь свободен. Оставь это...

Повисла тишина. Я ждал. Ждал звука, который подскажет мне исход разговора. Ждал голоса. Ждал сигнала. Но стояла огромная, как земной шар — тишина, и от этого становилось страшнее.
Я открыл глаза.
На меня, высоко подтянув брови, смотрели родители. На меня, широко раскрыв глаза, смотрел мой брат. В его руках было ружье модели VHFun-23, которое я сам подарил ему на прошлый день рождения. Водяное ружье...
Родители сделали вид, что меня здесь нет и, отвернувшись, включили телевизор. Как обычно. А мой девятилетний брат бросил ружье на пол и, подбежав, молча обнял меня.
Я постоял еще немного.
Произнеся «я должен сходить к Софии», я развернулся, вышел из квартиры и направился к женщине, которая мне сегодня звонила.

Когда я дошел до Софии, на улице уже зажгли фонари. Выходя из дома родителей, я был зол на нее, но сейчас злость как-то выветрилась, и я в нерешительности стоял перед ее дверью и не мог придумать, что делать дальше. Не мог решить, как вести себя с ней. По правде сказать, ситуация казалась мне и без того глупой.
Мимо, то выныривая из тени в желтоватый свет фонарей, то с головой бросаясь обратно, прошли два человека. Один из них кричал:

— Близится Великий Пост!
А другой вторил:
— Готовьте мангалы и катетеры! Мы будем есть плоть Христову и запивать его же кровью!

Они прошли мимо, и все в округе замолкло. Окна домов вокруг были занавешены и темны, людей на улицах не было видно, а стрекотавшие ночи напролет цикады — замолкли, как будто наблюдая за мной, словно им было интересно, какое решение я приму. Я медлил.
Наконец, из травы, чуть правее от того места, где я стоял, раздался тонкий голосок:

— Нет, я так больше не могу. Прими уже решение! И сойди, наконец, с нашего дирижера, дай новому занять его место!
— Позвольте, — сказал я. — Томас Аквинат утверждал, что...
— Принимай решение! — перебила меня сотня тонких, но решительных голосков цикад.

И я сделал шаг вперед и нажал на кнопку дверного звонка, а за моей спиной грянул оркестр цикад, ведомый трогательным контральто.
Я снова нажал на кнопку, но за дверью было тихо. Когда я протянул руку, чтобы нажать в третий раз — дверь открылась, на пороге стояла София.
Я улыбнулся, а она зачем-то помахала руками у меня перед лицом. Мы некоторое время постояли так — молча, но потом, она взяла меня за рукав и повела внутрь, через лабиринт коридоров ее частного дома. Прямо, налево, прямо, прямо, вправо, прямо, налево, налево, вправо, прямо. Когда я уже начал было сомневаться в том, смогу ли я уйти из этого дома своими силами, когда разговор будет окончен — мы пришли в гостиную. Она усадила меня в кресло, спиной к лабиринту, а сама села напротив, взяв в руки фломастер и стопку белых листов.
Мне надоело играть в молчанку. Я спросил:

— Софи, зачем ты звонила мне?
София внимательно смотрела на мои губы, она написала:
«После того случая 4 г. назад — я глухонемая».
— Это не оправдание.
Она вздохнула.
«Нужно было тебя предупредить».
— О чём? У него было водяное ружье!
«Потом было бы слишком поздно».
— Они не изменятся!
«Зато он изменит свое отношение».
— Почему именно сегодня?
«Раньше не было смысла».
— Почему не завтра? Почему не через год?
«Я очень рада видеть тебя».
— Софи!
«Что? Я правда рада видеть тебя».
— Я пойду.
Она пожала плечами и я встал, развернулся и в нескольких шагах от себя увидел входную дверь. Никакого лабиринта.
Сбоку от двери была ввинчена лампочка. Должно быть она загоралась, когда звонили.
Я открыл дверь и сделал шаг на улицу. Цикады замолкли.
— Убийца дирижеров! — раздалось из травы.
Засунув руки в карманы, стараясь все время держаться света фонарей, я пошел домой.

Когда я отпер входную дверь, кот уже сидел на пороге и ждал меня. Я не стал включать свет. Снял ботинки и снова уселся на диван. Кот опять был на моих коленях и тихонько тарахтел. Я, не двигаясь, смотрел перед собой.
— Кот...
Он повел ухом, приподнял голову и посмотрел на меня.
— Кот, я остаюсь.
— Хорошо.
Он поднялся с моих коленей, потянулся, прошел в коридор, открыл входную дверь и повесил на ручку снаружи надпись:


                «НЕ БЕСПОКОИТЬ»


— А теперь, мы будем ужинать, — дружелюбно сказал мне он.
— Хорошо, кот, неси сюда своих тараканов.
— «Наших». Наших тараканов.
Он потянул к моему рту лапу с большим брыкающимся тараканом.
Я принялся жевать. Не так плохо, даже вкусно. Напоминает курицу.
София была права, потом действительно было бы слишком поздно. Я выбросил ключи от квартиры в окно, свернулся калачиком на диване и уснул.
Кот спал рядом со мной.


--
* Летучая мышь семейства гладконосых.