Ласковые жернова - 6

Возвратившись в Ерши студентом, да с гордой приставкой - геофизиком, на следующий день был уже Пеньтюхов на Реке. Еще не значила она в его жизни многого. И немало лет пройдет, пока станет река для Пеньтюхова именем собственным Река. И не знал еще студент новоиспеченный, что рыбалка та будет для него вроде прощания. И целых полтора десятилетия пройдет, покуда вновь он окажется на высоком песчаном берегу Реки. Те же сосны встретят его - но более могучие да изросшиеся. Те же березы будут шуметь-шелестеть и шептаться над ним в высях, но стволы их уже не будут отливать меловой белизной, а окорятся черными морщинами да складками.
Пока же накидал Петька на ночь донок. Насадкой на крючки были мелкие лягушата - уж больно насадка хорошая на головля. Да и щука не чурается полакомиться лягушатинкой - шаромыжушка речная. На зорьке с удочкой посидел, окушков да сорожек подергал. Поворочался у костра, засыпая. Померз немного, когда среди ночи проснулся, а от костра лишь зола да головешки остывающие. Однако ночь августовская была не слишком холодной. И даже, когда костер догорел, не сильно продрог. Просто подкинул дровишек, подул на угли. А когда огонек побежал по сучкам змейками, вновь потекло тепло от огня, согревая и убаюкивая. И пусть где то в деревах что-то ухало и скрипело; и пусть в темноте на воде ворочались бобры-полуношники - спалось на редкость спокойно.
Утром первым делом донки проверил. Снял с них пяток голавлей да пару щурят. Снова насадил на крючки лягушат, донки забросил в реку. Потом с удочками посидел в одном месте, в другом. Клевом зорька не радовала.
Когда солнце поднялось над лесом, высветив веселым светом плес, на котором среди зеленых лягушек и сверкающих прорех водной глади среди этого лопушья редкими белого фарфора таинками раскрылись лилии-купавки; когда наглая стрекоза села на кончик уделища, приклеившегося будто к рогатулькам по причине полнейшего бесклевья; когда после недолгого сна глаза начали слипаться и среди солнечных бликов на воде стали мерещиться какие-то мотыльки - собрал Пеньтюхов причиндалы свои рыбацкие. Еще пара мелких головлишек попались за утро на донки, слегка увеличив улов до приличного. Сел на велосипед и покатил домой, даже не оглянувшись на Реку - может на аглицкий манер, это и ладно, но не по-нашему так прощаться с милым и дорогим...
Сначала вдоль леса ехал километра три - по опушке дорога грунтовая, наезженная рыбаками да грибниками. Лес шумел ненавязчиво. Сосны покачивали огромнущими ветками, нависающими над дорогой, будто прощались с Пеньтюховым. А он и не вслушался, не остановился, чтоб внять напутствиям грустным лесного божественного шепота. Молод был Пеньтюхов. Что там слушать какие-то деревья да воды темные. Впереди жизнь - она манит; она влечет, как пасть удавья кролика; она торопит...
И быстрей на педали давит, и быстрей катит велосипед. Вот и тракт гравийный. Лопочет, перекатываясь, гравий под колесами велика, камушки малые пути доброго юноше желают, такого же задора и веселости на всех путях-дорогах.
Но и гравийка остерегает Пеньтюхова - да не слышит он. Впереди дорога широкая столбовая. Асфальт. Скорость. Дух захватывает. Сердце обрывается от далей, открывающихся ему…
Не бросил Пеньтюхов монетку в Реку, не внял тихим напутствиям сосен-стариц мудрых, не прислушался к звукам-словам дороги. Эх, Пеньтюхов... Кабы не спешка твоя - ринуться, как в пропасть с утеса, в жизнь, может, поладней сложилась бы она...
Но придет день, и будешь стоять на берегу Реки. И слушать будешь, как сосны, приветствуя тебя, попеняют за долгое отсутствие. А до того старая гравийка, асфальтом покрытая, и та же дорога, что вдоль леса петляет да за 16 лет не единожды перепаханная, но снова наезженная пылит, щедро клубясь вослед, упреком едва слышимым приветят тебя. И остановишь ты свой велосипед на высоком берегу. И, стоя на песчаном утесе-обрыве, уж умудренный слегка годами, не сможешь удержать слезу радости и благости от вида дивного Реки - друга твоего верного, который не предаст, не забудет. Не обидит словом. И будет вечно помнить тебя, ибо вечны вы - и придет час, сольется душа твоя с этой речной и лесной благодатью. Где же душе вечной пребывать, если не здесь…

Ученье институтское, как и некогда - 10 лет назад, началась весьма прозаически. Тогда Пеньтюхов со товарищи копались на городской свалке, откуда их выловила учителка и записала на учебу в первый класс. Теперь же предстояло копаться в земле - собирать урожай корешков, как в известной сказке, а проще пришлось побороться за спасение урожая картофеля.
В совхозе, куда прибыли в основном первокурсники геофака (старшие курсы почти в пол¬ном составе разбежались на лето по полевым партиям и экспедициям), поселили студентов в деревянном полудоме-полубараке. В одной половине стояли кровати, в соответствии с тем, что те минувшие годы были ближе по своей сути, но не временной далекости, к рыцарству и благородству, нежели к нынешнему смутью - эта часть строения была отдана девчатам. В другой половине на двухъярусных нарах, сколоченных из грубой неструганой доски-сороковки, располагались ребята.
Верховодил всем студенческим этим войском в соответствии со своим возрастом и уже проявляющейся прохиндейностью будущий староста группы, в которой предстояло учиться Пеньтюхову, Герман Лавров - по простому Гера.
В момент, когда появляется на сцену действа Гера, ему исполнилось уже 26 лет, и казался он Петьке, да на самом деле так было, эдаким мужичарой, силушкой, умом и сметкой на голову выше его. К тому же Гера уже поработал преизрядно на буровой - помбуром сперва, а после инженером на каком-то заводе: то ли спиртовом, то ли ликеро-водочном. Был он уже женатым, имел сына предшкольного возраста. Взор у него остр и пронзающ. Но весел, бесшабашен и широк душой. Все это так и было, а не было игрой и показушностью, которой блещут всякие мозгокруты в момент знакомства. Но первое время поодаль держался Пеньтюхов от старосты: трудно сходился он с людьми, что рангом-то выше. Даже прожив и проскитавшись немалое время, осталось у него настороженное отношение ко всем «начальникам», может, потому и не пошел по служебной линии в будущем.
Но Германа Пеньтюхов почитал и тогда, и уже когда учиться стали, сошлись-сдружились накрепко. Наверное, за характер его добрый, за душу, что нарастопашку, но не до простодырости, как у Петьки... Днем студенты кувыркались с ведрами по картофельному полю, вечерами потихоньку сходились-сживались, ибо впереди были годы учебы, трудов экспедишных, влюбленностей и любви, пьянок до беспробудностни, потерь и находок, побед, удач и промахов. И вдобавок - всей этой братии предстояло делить тяготы и лишения общежитской жизни - а это не пуд соли съесть, гораздо больше - много гекталитров выпить. Городские-то ребята, кто с родителями жили, на картошку не поехали, а оставались общажку для своих бездомных сотоварищей ремонтировать.
Очень быстро сдружился Пеньтюхов с Веней Купцовым – добродушным увальнем, слегка подслеповатым (ему бы очки носить, но он к ним так и не приноровился - так и щурится, верно, по сию пору). С Леликом-земляком дружба сперва не заладилась. В том смысле, что вдруг неприязнь легкая между ними возникла, то ли оттого, что в разных группах учились и обживали покуда всяк свое болото-курятник: Пеньтюхов - свой, Лелик - свой.
С девчатами Пеньтюхов практически не контачил. Зайти в их половину, либо на поле полюбезничать - и на дух не получалось. Что спросить, если подойдешь? Не знал, да, в общем-то, и не пытался. И на работе ухайдакивался: уже тогда не получалось у него вполсилы работать, и к тому же не Пеньтюхов был бы, если б не влюбился по-тихому и без надежды на ответность...
Барак, в котором обитали студенты, стоял на высоком берегу. С одной стороны к халабудке углом лес, будто наплыл и остановился, еловый и темный, с другой стороны начинались за небольшим пустырьком, на котором коростились всевозможные разобранные до остовов трактора, комбайны и прочая сельхозутварь, совхозные поля. А внизу текла река. Широкая, в сотню метров, если по зеркалу мерить - от берега до острова. А там еще протока вполовину основного русла. Не то что речка-медля, у далеких Ершей протекающая. По берегам реки - где пески, а где и валуны да камешки разные намыты. Вдиво последнее Петьке. Ничего особенного в тех каменьях нет – валуны, галька. Но среди них попадались и занятные камушки.
Однажды парнишка из группы геологов пошел на реку и принес оттуда агат - с виду невзрачен и бесформен, но на изломе голубовато-перламутровый и кольца концентрические, как у дерева. Еще принес малый и окаменелости какие-то - тычки такие, название у них хитрое – «чертов палец», а по научному - белемнит. Последние-то, как Пеньтюхову растолковал бывший член кружка юных геологов, на самом деле были когда-то моллюсками в самое древнее время, какое и немыслимо даже - в карбоне. В кружке парень нахватался всякого преизрядно и теперь брави¬ровал этим. Петьке же все это внове - и слово то какое заковыристое – «белемнит», чтоб запомнить его, если про белену не слыхал бы никогда, что кто-то ею объелся, то и в башку это слово не втемяшить. А так про отравку известную вспомни, буковку "м" в середке вставь да окончание «ит»", как у всякого минерала присобачь, и получишь хитромудрое - беле-м-н-ит. Слово «карбон» запомнить проще - в школе на уроках химии изучали карбонаты, Окончание убери и получится название геологического периода. Все можно запомнить - даже при Пеньтюховском беспамятстве.
Изучив и запомнив геологические термины, отправился Петька на поиски окольцованных агатов да этих - беле-м-н-итов. Уж очень хотелось ему привезти каменные диковинки, хоть по паре бы тех и других, в Ерши да похвалиться своей геологической значимостью и знанием. И это первое знакомство с геологией так и осталось единственным светлым и добрым знакомством. Потом было иное...
Но пока шло извечное студенческое «картофельное побоище». Новоиспеченные студенты приглядывались друг к другу, приценивались на предмет будущей дружбы. И постепенно появилось некое доброжелательство и привязанность.
Пеньтюхов с Веней на втором ярусе по соседству обжились. Перед сном о том-о сем подолгу болтали. Оба сразу после десятилетки в ВУЗ поступили. И, конечно, главным прдметом разговоров был предыдущий десятилетний период их жизни - самый первый и самый, пожалуй, главный. Только это их сначала и единило. В остальном же все у них было в жизни по-разному совершенно. Родители Вени были при приличных должностях в одном из городов Севера. Потому имел Купцов и деньги карманные приличные, и одежка на нем была вполне пристойна не только и, скорее, не для картофельного поля, а для посещения клуба, кинотеатра и даже кафе. В ресторан в таком привольном одеянии - джинсы и свитер-водолазка - Веня и после, когда разухабилась студенческая их компания до всевозможных загуляний, не хаживал. Все же было в нем что-то, отличающее его от плебейского содружества.
Был Веня весьма добродушен и покладист. Потому, кроме Пеньтюхова, не видел никого, кто бы ему сродни был мягкостью характера. Такие люди обычно расположены друг к другу - вроде братьев по несчастью, заключающемуся в их простоте, которая, как известно, добродетельна весьма условно и даже почитается кое-где наравне с воровством и даже хуже,
По причине той же безотказности и добродушия Пеньтюхов с Купцовым скоренько стали теми товарищами, которым поручается все сверхурочное, от чего все стараются под любым видом отбрыкаться. Некая студенческая «дедовщинка», но более мягкая и не злая. Парни на свой удел не роптали, а где-то и, наоборот, гордились, что, дескать, вот они какие нужные и незаменимые. Лишь бы похвалил кто да погладил...
Иногда еще и потешались. Петька к тому времени начал уже к куреву страститься. Однажды лежал после отбоя на своем верхнем ярусе и покуривал. Тут Гера его попросил.
- Петь, подай, пожалуйста, кружку воды - попить. Я бы сам, но ногу свело что-то, не разогнуть.
Не в службу, дескать, как бы оправдываясь даже.
Пеньтюхов рад. С нар соскочил. Впотьмах до бачка с водой добрался и, кружку наполнив, Герману поднес. Тот попил, поблагодарил и кружку обратно Пеньтюхову протянул, чтоб отнес ее обратно.
Петька - назвался груздем, полезай в кузов – все, связанное с просьбами, исполнил. И опять на топчан свой полез. А лез он прямо против окна - точнее, верхней его части - задрал башку-то и видит в стекле отражение, будто матрас его тлеет, даже красный огонек уже светится в том месте, где подгорел. Еще и дым горелой ваты в нос ударил. Встрепенулся Пеньтюхов, змеем выгнулся и обратно к бачку с водой кинулся. Попутно свет зажег, всех всполошив тем. Воды в кружку набрал и обратно, уже с кружкой, на нары лезет, огонь заливать.
Весь матрас перешерстил, а горелого нет, как и не бывало вовсе. Сконфузился, спустился с нар. Кружку поставил на место, свет погасил. Вновь на верхотуру поднимается. А там опять огонек в стекле. Неладное-то Пеньтюхов еще раньше заподозрил, но лишь не разобрался в сути и зловредности каверзы. На сей же раз решил похитрее поступить - огонь видит, запах горелой ваты чует - мало ему этого доказательства возгорания матраса.
Он еще и пальцем ткнул в огонек, подкравшись на ложе своем колхозном к светлячку. От ожога взвыл и, как угорелый, скатился на пол с нар. Опять кружку с водой хватает, свет зажигает, на верх лезет, как циркач - и кружку в руках держит, и за край лежанки цепляется, чтоб на нары взгромоздиться. Матрас, конечно, и цел, и невредим.
Лишь, когда наржалась ехидная студенческая братия до икоты, объяснили бестолковому суть фокуса: вата горела в ящичке спичечного коробка, и этот коробочек то совали ему под нос, то убирали - в зависимости от этапа подлого действа. Пеньтюхов не обижался и даже посмеялся вместе со всеми остаточным смехом. Да и на что обижаться, не армейский же «велосипед» ему замастырили товарищи.
И еще - в очередной бессчетный раз тихо влюбился Пеньтюхов во второкурсницу (было в их войске и несколько человек со второго курса, в основном, девчата). Но влюбленность эта не была в тягость Петьке, потому как неземной красоты была избранница Пеньтюхова. Он скорее любовался ею, как дивятся, глядя на «Джоконду». Лариса - так ее звали - абсолютно не замечала пристального пеньтюховского взгляда. Как, впрочем, и самого вздыхателя. Еще слишком пеньковат был Пеньтюхов, чтоб вторгнуться в ауру и поле зрения женщины, да еще такой, как Лариса. Лет через семнадцать он случайно встретит ее в поезде и даже заговорит с нею, но какой-то затасканной и задерганной покажется Лариса уже прилично обичевавшемуся самому-то Пеньтюхову...
После картофелеуборчества до начала учебы оставалась дней десять. Занятия начинались 1-го октября. Можно было бы съездить в Ерши. Но встретил Пеньтюхов еще одного земляка. И не просто земляка, но соученика по школе. Тот поступал куда-то в столичный институт, но не прошел по конкурсу и перевел документы в ВУЗ, в котором учиться предстояло Пеньтюхову. Правда, на другую специальность и другой факультет определился Володя - так звали земляка. На картошку он не ездил, а занимался с бригадой местных ребят ремонтом общежитий. Володя сильно не перетруждался на работе, которую они делали бесплатно, а потому и шаляй-валяй, лишь бы отвязаться. Зато с удовольствием сбегали на продбазу, где шабашили грузчиками.
Домой Володя не собирался, мол, лучше поработаю да денег к стипендии вдовесок под¬роблю. Сбил и Пеньтюхова на это дело.
- Чо ты, Петь, кататься туды-сюды будешь? Подколымишь. Фруктов-овощей бесплатно и вволю поешь. Я на этой базе яблоками да арбузами уже обожрался, смотреть на них не хочу. Что разгружаем - тем и разживаемся. Вчера, например, две банки сгущенки приволок...
Последнее совсем Пеньтюхова с толку сбило. Сгущенку он в последние десять лет один раз только и ел. В Сибири-то по малолетству немало ее испито, но это когда было – впору и вкус лакомства позабыть. А так – только, когда у изыскателей работал, и отведал. На работу пришли они тогда, а изыскатели чай поутру гоняют – чуть ли не единственный раз не похмелялись, а чаевни¬чали. И пацанов-реечников угостили. Чаю по кружке на¬лили и банку сгущенки открытую перед ними поставили. Очень такое чаевничание понравилось тогда Пеньтюхову.
Потому после слов Володи о сгущенке прямо слюновыделение во рту началось слезоточивое. Согласился, в общем...
Так познакомился Пеньтюхов с «бичбазой», на которой преизрядно перетаскал всего за годы ученья. Но в тот первый раз в основном овощи-фрукты разгружал из вагонов - осень, урожай в закрома прибирают. Арбузов да яблок и впрямь наелся до одури. Но сгущенку так ни разу и не довелось грузить. Еще пустые бутылки в вагон грузили - не слишком тяжело, стащить нечего - зато денежно, учтено в расценках, что навар работяге только от работы, а это не соответствует социалистическому, а больше, чисто российскому принципу - каждому по труду, сверх того, что украдешь...
Лишь однажды пацанам не повезло. Попали на разгрузку мяса. Свинину они уже разгружали. Тяжеловато пришлось, но выдюжили. Мясо надо было сначала на тележку загрузить эдакой «поленницей» - крест накрест в несколько рядов. Затем выгрузить с тележки полутуши на весы. А уж с весов уложить штабелями в холодильнике.
Процедура выгрузки говяжьих полутуш такая же. Но весу в каждой мясине вдвое больше. На тележку еще с грехом пополам навалили мясо, с тележки на весы переложить - тоже справлялись. А уж в штабеля как укладывали - только Бог, наверное, и знает. Но в него тогда не верилось. Потому объяснения, что никто тогда не надорвался, нет. А вот, если вообразить, что сделано все с Божьей помощью, то все на свои места встает. А сколько еще матюгов в свой адрес пришлось услышать от кладовщиков да двух мужиков, которые оказались в их стихийной бригаде, что и не описать. Даже не хотелось от стыда по этому наряду деньги получать…