Женька в интерьере лета

этюд

В летнее время Женька дома отсутствует, постоянно уезжая на дачу. Там он что-то строит, мастерит, изобретает, самодостаточный в своём одиночестве. Сделано очень многое, но – в своём доме безработицы не бывает. Как шутили в эпоху социализма: «Сколько не сделано, а сколько предстоит не сделать!»

Вечером, уже в сумерках, он моется под водой из шланга или идёт в баньку, которую так и не довёл до окончательного ума.

Каменка обижено шипит в ответ на порцию воды с мятным маслом и пыхает в пространство ароматом, рождая пар, а тот, пробегая по коже горячими лапками «мурашек», взвивается вверх, чтобы мягко стечь книзу, обнимая жаром босые ноги.

Настоящее удовольствие Женька получает только с третьего захода. И дальше.

Он доводит себя до полного кайфа двумя вениками, берёзовым и дубовым, а потом вываливается в предбанник и прыгает в маленький бассейн с ледяной водой. И первый прыжок всегда сопровождается диким рёвом разъярённого бизона, зато последующие приносят настоящее наслаждение, с взвизгиванием и фырканьем, гоняя внутри тела литры адреналина.

И начинается третий заход, когда самое вкусное только возникает, когда отступает всё суетное, в предвкушении грядущего блаженства. Порхают над телом веники, взрываясь ароматом распаренных листьев и накатывая на кожу сладкие иглы нежно обжигающей истомы.

 Потом пространство оглашает нечеловеческий вопль, и бассейн ухает, принимая большое шипящее жаром тело, и выплёскивает воду через край, и смыкается над ярко-розовой распаренной плотью. Достигнув дна, Женька толкается вверх, выскакивая из воды, и снова обрушивается в неё, выдыхая мощное «Ху-ууу!..» И замирает, погрузившись под воду, ощущая тишину и гулкое буханье крови в голове и ушах.

Когда весь процесс заканчивается и Женька, помывшись напоследок, выходит во двор, наступает состояние сумасшедшей, просто сказочной лёгкости, когда можно чуть взмахнуть руками – просто, чуть-чуть!.. – и взлететь в чёрную звёздную высь невесомым, умиротворённым до пушистости, счастливым облаком. И воздух вливается в лёгкие парным молоком, и краски вокруг становятся ярче и глубже, и звуки обретают тугую упругость.

Чуть отойдя, он готовит на газовой плите еду и накрывает стол.

Потом зажигает керосиновую лампу, выключает свет и расслаблено замирает за столом в уютной полутьме комнаты, вдыхая запах скошенной травы из открытого окна, под мягкое хриплое цоканье аляповатых жестяных «ходиков», старых до множества отсчитанных людских жизней.

Он слушает пульсирующие трели сверчков за окном, ленивый брёх собак в близком селе, голоса людей, обрывки музыки вдали, плач ребёнка.

Что-то поскрипывает и вздыхает в пустом доме, журчит ручей в огороде, томно заливается загулявший соловей, вызывая на свидание жеманную подругу.

От звуков, запахов, полутьмы, мерцающего огня в лампе и ныряющей за облака луны, устало тянет в философию, и хочется понять: жизнь удалась или нет, и – а как это определить? По каким критериям?

Вот и с женой бытие развело почти напрочь, и дети выросли сами, пока он строил им «светлое будущее». Строить-то строил, а общаться не получалось.

Сначала они были маленькими, и говорить было не о чем, потом неожиданно стали взрослыми, как-то враз, и опять говорить было непонятно о чём – не происходило общения. У них вдруг оказались и другие ценности, и другие интересы, и другие мысли. Они видели мир по-иному, ошибаясь в своём юном максимализме, как когда-то ошибался и Женька.

И нельзя уже вложить сыновьям свои мысли, свой опыт, своё понимание.

И будут они также набивать себе шишки, как набивал их он.

И всегда лезть через забор, презирая калитку чуть в стороне.

И всё будет повторяться. Потому что так принято у людей, единственных существ, свободных от условных рефлексов, а потому считающих себя Homo sapiens – Разумными, с большой буквы.

Нельзя ухватить одной рукою два арбуза: находя одно, всегда теряешь другое, и упускаешь третье. Возможно, самое существенное из всего.

И понимаешь важность упущенного только потом. Когда слишком поздно. Но… ведь и просчитать нельзя, что на свете всех важнее, вот что хреново!

Грустно запутавшись, Женька достаёт бутылку коньяка, две чистые рюмки, наливает в обе, зная, что сейчас появится сторож, дя’Гриша, худой и загорелый, в короткой кацавейке и кепке-шестиклинке на затылке – у него и нюх, и скорость правильные: он никогда не опаздывает.

Они молча пожмут руки, молча выпьют, чокнувшись, молча закусят, молча повторят, словно исполняя какой-то ритуал, известный только им, и в третий раз нальют и выпьют, уронив тихо и вместе: «За всё!..»

Потом закурят без слов, каждый свои, глядя в раскрытое окно и думая каждый о своём, глубоком и потаённом, чего не скажешь вслух.

После четвёртой, когда в бутылке останется на чуть, дя’Гриша уйдёт, сжав на прощанье Женькино плечо, мягко прошлёпает под окном, выключая сверчков, и коротко заслонит головою свет дальнего фонаря.

А Женька, перекурив уже в одиночестве, нальёт ещё рюмку, задумчиво хлобыстнет и, время спустя, затянет вдруг, высоким безысходным голосом, стелясь по засыпающему пространству:

Ой, мороз, мороз!.. Не морозь меня!..
Не морозь меня, моего коня…

Он раздельно выдыхает каждую фразу как последнюю, то напирая звуком, то стихая до шёпота. Застывшая тишина оживает вторящим завыванием загрустивших собак, учуявших в песне свою извечную тоску чистой звериной души в предательском мире людей.

Моего коня белогривого…
У меня жена, ой, ревнивая…

Льётся пульсирующее тремоло сверчков, над верхушками леса зависает полная луна, грустя лицом, искусанным временем, в близкой реке влажно и полно плещется сонная рыба.

Сплывает ещё один день, один из многих, данный живущим на земле.

У меня жена, ой, красавица…
Ждёт меня домой… ждёт, печалится…

Внезапно, почти прямо в окне, вспыхивает шар фейерверка и тут же доносится хлопок выстрела. И сразу, подряд и непрерывно, окно расцветает неземными цветами, шарами, зонтиками и звёздами, а воздух вспучивается частыми хлопками. Издали будоражатся крики, хохот и женский визг.

Природа замирает, напуганная нежданным весельем; гаснут живые звуки, и стихает ветер, грустно баюкавший ветви деревьев.

Уходит день. Ещё один. Из многих?