На переправе

                Собака смотрит на человека снизу, кошка – сверху,  а свинья – в упор как на свое отражение.
                У. Черчилль.

               В глухие застойные годы занесла меня командировка в пыльный городок Вольск. Дела частенько заставляли ездить оттуда в степное Заволжье. На пароме. У переправы обычно собирался один и тот же люд. Сельские ездили в город кое-что подкупить, сбыть на рынке овощи с огорода. В компании гонимых по тем временам негоциантов заметно выделялась одна старуха. И высоким ростом, и громким низким голосом. Сущая труба иерихонская! Иной раз и не видишь ее в толпе, но отрывистые  басовые звуки выдают: да здесь она, где ж ей еще быть! Редкие глубокие морщины рассекли на части ее лицо. Казалось, оно наспех слеплено из небрежно обработанных булыжников: щеки, лоб, подбородок. На их стыке торчала картофелина носа, выпирали бесформенные губы, прятались узенькие разрезы глаз. Кожа иссохла и почернела, зато редкие крупные зубы – хоть лошадиные кости дробить. Два верхних в редкие минуты ее молчания лежали желтыми кукурузными зернами на нижней губе.

              Стояла нестерпимая жара. И небо, и воды Большого Иргиза, где стоял паром, и заросли ивняка по берегам реки – все тонуло в знойном мареве и казалось серым. Шла неторопливая погрузка перед отправкой в Вольск. 
             Мы со старухой оказались рядом, зажатые в закуток между подводами и загоном, сколоченным из толстых кривых жердей. В загоне мычало и колотило копытами по железной палубе стадо бычков, отобранных на убой. Их так называли - бычки. На самом деле, это были крупные быки. Телом красные, подстать коню с известной картины Петрова-Водкина, морды и ноги - белые. Страшные звери! Просовывали между жердей головы, вращали бешеными глазами, выкатывая белки, хлестали себя хвостами и пускали на палубу паутину липкой слюны.
 
             Старуха собрала в город корзину, плотно охватив верх мешковиной. Из небольшой специально оставленной прорехи торчала на вытянутой шее гусиная голова. Гусь, видно привыкший к превратностям судьбы, вел себя спокойно. Прислушивался к гвалту, царившему при погрузке, чуть-чуть склонял голову то в одну сторону, то в другую и время от времени издавал тихие скрипящие звуки, будто одобряя происходящее. Сама же хозяйка уселась на прикрытое крышкой эмалированное ведро и тут же принялась усердно отмахиваться ивовой веткой от налетевшей стаи слепней. На быка, который старался дотянуться сквозь жерди языком до ее плеча, она не обращала никакого внимания.

            -Ничего, как на Волгу выкатим, так мошкару ветерком сдует. Полегче будет. А ты чего вырядился? - обратилась она ко мне. - Белую рубаху надевать надоть - к ей не так оводье липнет.
 
            Оглядев меня, сурово спросила:
 
            -Не из немцев ли будешь?

            -С чего вы решили?

            -А - малахольный потому что. И костюм-от не нашенский. Сидит как на иностранце. Ишь, вырядился, будто на смотрины. Приезжал к нам один такой. И недобром кончил. Лучше б он сидел, не рыпался, куда посадили, а то явился ни с того, ни с сего: здрасьте вам, пожаласта. Вы нас не ждали, а мы приперлися.

             Видимо приняв мое молчание за интерес к ее болтовне, она поправила косынку и пустилась в длинное путаное повествование.
 
             «Может, ты знаешь, тут до войны немецкая республика была. Немцы жили. Откуда они здесь взялися, толком никто не знает. Говорят, будто бы Петр Первый как разбил французов под Полтавой, так и поселил всех пленных подальше, за Волгой. Чтоб никому не мешали. Вот их сюда и определили. Так ли, нет ли, врать не стану. Что слышала, то и говорю.
 
             Ну, жили они и жили. А тут война началась. Опять же с немцами. Не с этими, конечно, а с теми, что в своем государстве проживали. Как тут быть? Подойдет Гитлер к Волге, и эти на евоную сторону махнут. Известное дело, сколько волка ни корми, его всегда в лес тянет. Фашист - он и есть фашист, что с него взять? Вот их, всех до единого в сорок первом годе отсюда и выселили куда подальше.
 
             Как выселяли-то? А вон Феклуша из соседней деревни видела. Она одна русская на всю округу оставалась о тую пору. Батрачила на ихний кулаческий колхоз. Ее за энти страдания не тронули. Вот она и говорит, поначалу немцев предупредили, что, мол, так и так: заберите одежку легонькую, паек не больно большой. Дня на три, допустим. И мы вас на малое время увезем от греха подальше. А когда Гитлера назад отобьем, вы можете назад вертаться. Это хитрость такая была. Без ей никак нельзя тоды было. Знай они, что навсегда гонят отсюда, не приведи Господь, какое-нито недоразумение могло произойти. Ведь у каждого угол обжит, дети опять же, скотина, то да се. Легко ли кровное бросить и зачинать жизнь по новой! А так, чего же? Послушно сели в поезд - и поехали. Да и, слыхать, немцы такой народ недогадливый. Немцу скажешь, дай сто рублей, завтра верну, он и верит. И глупым не назовешь, а все одно – дурак. Ну, да ладно! Как говорят, тут Федот -полно забот, ушел Федот - нет забот.
 
            А в те поры меня, конечно, туто-тка не было. Обреталась я тоды с малыми детями в Тамбовской области, в деревне Козелки. Может, слыхал? Мужика моего, Василия Степановича, ишшо ранее на фронт взяли. С того дня не видала уж его. Ну, что об этом толковать: был у Пеструшки теля, да волк унес. Так вот, маялась я в Козелках со своими тремя робятами. Колхоз наш совсем развалился. Голь на голи, голью погоняет.  Скотины своей - курица убойная, да петух дойный.

            Зашел ко мне как-то приседатель колхоза, Беляев его фамилия, и говорит:

            -Ну, что, Матрена, так и подыхать будешь в энтом сраном колхозе?

            -А что такое, Петр Данилыч?

            -Собирай, - говорит, - пожитки, отправлю-ка я тебя вместе с твоими огольцами за Волгу. Там для вас рай уготован. Будете, как сыры в масле кататься. Не сумлевайся, зря словами не сорю.

            Надо сказать, Беляев, дай Бог ему здоровья, если жив, чудной мужик. Он на позапрошлой войне знатным командиром служил. Не то у самого Чапаева, не то у Деникина ходил в лучших сотоварищах. Его к нам прислали, коды народ в колхозы согнали, и колхоз-от наш обеднел до невозможности. Походил Беляев по деревне, посмотрел, поахал, и начал дело разворачивать. Ему Сталин богатое имение подарил за былое геройство. Хучь ты и один, говорит, семью твою враги шашками порубали, зато правую руку на войне потерял - и вот тебе за то дворец белокаменный, живи в свое удовольствие. Сама я дворца того не видала, он где-то близко к Москве, говорят, находится. Но, слышно, хоромы не хуже, чем у помещика Чекулдина. Так он, Беляев, то есть, увидел наше неустройство и продал имение. А, может, не продал, а взамен денег выпросил, врать не стану.

            Много ли, мало ли ему выдали энтих денег за это, не знаю. Только понакупил он на выручку всякого добра: семена для посева, сеялки, жнейки, и всего такого сподобного. А, кроме того, привез от Арженской мануфактуры кучу шерстяных шалей. На всю зиму дал нам, бабам, задание: обметать края бахромой. Неча, говорит, вам лодыря гонять да на чугуны в печи любоваться. Вот и сидели мы, почитай, всю тую зиму над рукоделием. А весной Беляев отвез бабью работу в город - опять доход в обчую мошну.

            А первая пахота была -  смех и удивление! На ближнем конце поля ведро водки стоит, и на дальнем конце ведро. Мужик вспашет лошадью борозду, али две - ему шкалик. Веришь ли, раньше всех в области сев закончили. Приезжало начальство с городу - прям, диву давались. Как это возможно, говорят, чтобы колхозный-то крестьянин так  расстарался.
 
             Все бы ничего, и зажили мы лучше прежнего, но был Беляев горький пьяница. И не шло ему вино в пользу. Бывало, неделю не просыхает, а хозяйство без глазу. Конечно, дела наперекосяк идут.
 
             -Петр Данилыч, - иной раз скажешь, - пора бы суслоны с поля убрать, не ровен час, дождь грянет. Да и колос вот-вот осыпаться почнет. А мужики не тряхнутся, пока начальство не напужает. - Нет, сидит над бутылкой со стеклянными бельмами.

             -Ты кто такая страшная? – бормочет невесть что, спьяну-то. Потом вникнет, нальет в кружку левой рукой. Заместо правой у него культя розовая. А между прочим, косой помахивал - не каждому здоровому угнаться. - На, выпей за помин моей души, стакановка ты моя, ударница колхозных полей. А я таперича конченый человек. Без меня управляйтесь сами-тка.
   
             Что с него взять, коды не в себе? Не понимает ничего. А протрезвеет, дельней мужика в деревне не сыскать. Мечется туда-сюда, утрясает, что упущено. Глядишь, опять все на лад пошло, словно и не было никаких запоев.

             Да. Так вот, все же отправили его куда-то лечиться. В синаторию, что ли, или на курот как прошлого героя и знаменитого командира. А у нас опосля его пошли приседатели гурьбой. Один за другим. Сколь их сменилось, никто не упомнит. Колхоз, конечно, из передовых  опять скатился в самые захудалые. Обнищали мы, дальше некуда. А перед войной, глядь, опять к нам Беляева возвернули. Мы рады радехоньки: хоть и пьяница, но свой человек, не баламут какой-то. И дело знает, ежли до слабости не допущать. Да только, видать, укатали Сивку крутые горки. Уже не так резво Беляев носился с колхозом как ранее. Квелый ходил по деревне, задумчивый. Самых бедных уговаривал переезжать в другие края. Охочих не много набиралось: из чужих хором своя грязь кажет золото. А меня до того допекло, думаю, куды ни сунься, хуже не будет».

              В это время на пароме воцарилось минутное затишье. Матрос на пристани скинул с битенгов швартовы, гудок возвестил о начале плавания, густые заросли ивняка по берегам мутной реки неспешно поползли в сторону кормы. Подул освежающий ветерок, однако слепни и всякая другая кусачая нечисть, словно пули, по-прежнему пронизывали воздух недобрым жужжанием.

             «Нет, Беляев нас не обманул, - продолжала старуха. -  Свезли нас сюда, за Волгу. Сказали, устраивайтесь как хотите, где жить. А немцев, слышь, дня за два до того успели угнать. Никого из людей нет, будто в Тамбовской деревне опосля уничтожения Антоновской банды. Только местность не та. Не мертвая, а живая. Смотрим и глазам не верим: дома добротные, как на подбор, скотина на дворе ухоженная, только что не покормленная малость, а кур, гусей, уток по деревне бродит - не счесть. Ну, чем, в сам деле, не рай земной! Заняла я избу под железной крышей, она и посейчас новая. Запоров нигде не обнаружила. В стайке корова, телок трехмесячный, боров упитанный, свиноматка, восемь поросят при ней. В лари заглянула - чего там только не водится! И жмыхи разные, и овес, и жито, и бураки, и квашенина! В погребе на льду мясо, масло коровье, сало! На полках варенья, наливки, мед, соленья разные! Бог ты мой! Я уж и забывать стала, что такое бывает на свете. А моя ребятня и вовсе потерялась. Не знают, к примеру, как моченые яблоки есть: прямо так, или надо сперва почистить.

            Вот такие дела. Знаешь, а мне тоды и свое горемычное детство на ум пришло. Ведь родом-то я не Тамбовская, а с-под Самары, ноне Куйбышем прозывается. Прости, Господи, за ругательное слово. А в Козелки оттудова меня отец доставил. Тоды голод был на Волге, может, слыхал про то. Вспоминать нет охоты. В двадцать первом годе к осени у меня никого из сродственников не осталось. Померли все.  Сказывали, были в те поры случаи, кто-то человечью мертвечину ел. Чего не видела, того не знаю, а лежала я в горнице, ходить не могла. Муторно в голове. Думается, смрад от меня разил, только не слышала я его, обыкнула, знать. Помню, мух много развелось. Сплошь гул стоял. Или в мозгах гудело, не знаю. Отец мне потом сказывал, будто я их ловила и ела. Холстину откину, подожду, коды они насядут на меня. Потом укроюсь, примну ее к себе – и выгребаю раздавленных, кидаю в рот. Наверно, шутковал отец-от. Иначе, с чего бы вкуса не помнить? Хруст во рту помню, а никакого вкуса не было. А вот как мать ударилась о притолоку, упала – это помню. Так и лежала она у порога, не двигалась. Потом лицо у ей почернело, оплыло слизью на пол, шевелилось от червей. И кости проступили. А я не могла подняться, подойти, чтобы схоронить. Ослабла очень.

             Кабы не отец, царство ему небесное, сгнила бы в ту пору. А служил он у генерала Котовского. Кино про энтого Котовского есть. Не видел ли? Знатный мужчина. Говорят, весь в медалях ходил.

             Ну, вот. Привез меня отец поначалу в военный госпиталь, в город Кирсанов. Там врачи и всякий персонал за мной ухаживали. Хорошее было время. Бывало, лежишь, а под тобой простынка чистенькая, мягенькая, полевыми цветочками пахнет. И одеяльцо, и подушечка. А тут тебе и поесть принесут, и спросят, не надо ли чего. Хлопочут вокруг тебя, ну, будто никого лучше тебя на свете нет. Век бы так-от. Только потом я узнала, что в госпитале много бойцов раненых по разным палатам  устроено. Кто пластом распят, кто на костылях прыгает, кто укутан бинтами – лица не видать. Стонут, ругаются благим матом. Аж страшно. А поначалу-то я в отдельной палате была, ничего не видала, ничего не слыхала.
 
             Отцу большие отпуска тоды были дадены за боевые сражения. Потому и возился со мной. Апосля госпиталя повез меня в Козелки.
 
             Я спрашиваю его:

             -А где ж мы, батя, жить-то будем?

             Он смеется:

             -Эка загвоздка! Выбирай любой дом в деревне, который понравится – и живи себе на здоровье.

             И в сам деле! Как въехали в деревню – ниоткуда ни дымом не тягнет, ни собачьего лая, ни шума, ни стука. Тишина, как в погребе. И ни души не видать.

             -А куды люди подевались? – спрашиваю.
 
             -Никаких людей тута не было. Одни бандиты с атаманом Антоновым только водились, больше никого. Вот мы их, как тараканов, газами поморили, чтоб не было совсем. И мужиков, и баб, и всяких ихних волчат. Жалко только, и скотина вся околела от газов тех. Ни одной души в живых не осталось.

             Ну, хорошо. Огляделись. Как говорится, начни с избы – недалеко до худобы. Устроились в справном пятистенке. Чуть погодя отец пригнал откуда-то тощую корову. Накупили курей, гусей. Стали обживаться. Тут и другой народ подоспел. И наши, поволжские появились в соседях. Зашевелились Козелки. Правда, по началу воняло тошнотно в деревне. Как военные прихлопнули банду, слышь, надо было кругом хлоркой посыпать, чтоб остатнюю заразу изничтожить. Но потом вонь ветром обдуло. Ничего, пошла жизния ни худо, ни бедно.

             Чего тут вспоминать? Поженились мы с Василием Степановичем. Из ближней деревни он. Тоже приезжий был. Ихний дом под Курском разорили во время войны, вот они и подались в пустынные места. У нас дети пошли. Отец женщину привел. Пожалела я тоды: знать бы – две избы заняли бы когда жереб выпал. Чего двоим семьям в одном кутке толочься! Тем более, не нашего поля ягода отцова краля. Городская. Воротничок на платье в кружавчиках, на ногах туфельки надеты с каблучками. Корову подоить – ручки болят. Учителькой в школе работала. Никоды ее мамой назвать язык не посягнул. Да и старше меня  всего лет на десять, не более – какая ж она матерь? Чего батя в ней нашел, до сих пор понять не могу. Сидела на шее: ни баньку стопить, ни пойло свинье сготовить. Неумеха, да и все тут.
 
             А больше всего досада: примерно, стог сена привезут, надоть быстренько убрать его под крышу, а она навильник в руках не удержит. Вертится он у ей, как вошь под ногтем. Ей бы только книжечки почитывать, да  тетрадочки пописывать. И – веришь, нет? – за стол садиться, при ней непременно должны быть вилка и нож. Просто взять картошину в руку, обмакнуть в соль и съесть она не может. Обязательно надо положить картошину на тарелку, отрезать кусочек, нашпилить его на вилку – и уж там отправить в рот. Не баба, а чудо в перьях! Сколь скандалов было из-за пропажи ножа или вилки – не перечесть. Ей ведь не всякий нож годится, а только свой, который с собой привезен.

             Ну, что? Сначала в хозяйстве шло не сказать сквозь ладно, но жалиться неча. Определили надел земли, заимели лошадь, купили посевного зерна, засеяли. Земля там, дай Бог каждому такую землю. Палку воткни – дерево вымахнет. За урожай и за лошадь расплатились, и себе хватило. Вобчем, до тридцатых годов особо лиха не знали. Хоть и печаловались: с весны один налог, к осени – другой, вдвое супротив прежнего. А потом, как я уже сказала, согнали всех в колхоз. Ну, о Петре Даниловиче я говорила. Добрый был мужик. При нем, конечно, похуже, чем ранее, коды каженный сам по себе, но не так, как в других колхозах. Там полный разор настал. К концу зимы ихние Христа ради просить ходили. У нас-то ишшо жить можно было.

              Но тут нежданно-негаданно прикатила беда на мою голову. Собрали собрание на счет сбора урожая. Отца позвали в президию, потому что он как передовой тракторист висел на Доске почета. Он пошел. Залез по лесенке на сцену. И тут его качнуло, потому что был несильно выпивши. А там стояла голова Ленина с плечами. Он энтого Ленина задел, тот упал и разбился, потому что слепили его из обыкновенного мела. Все бы ничего, если бы в президии не сидело начальство из самого района. Оно, конечно, вскочило и заорало. Отца подхватили под руки и быстро увели. Больше я его никоды не видала. И что с им стало, до сих пор никому неизвестно.
 
               А его краля продолжала жить у нас. Еще хорошо, что бездетная. И мы с Василием Степановичем стали думать. Как же так? А ежли она приведет какого мужика в дом, куда деваться нам? Василия Степановича надоумило: надо писать в район. Почему, коды мужа выявили врагом народа, она вроде бы не причем? Она же – его жена! Сказано: муж и жена – одна сатана. Написали всю правду об ее буржуйской натуре, как она есть. Наш старшенький, Николушка – он в школе уже учился – поправил, чтобы пограмотней вышло, и отправили. И что же вы думаете? Проверили. Оказалось, она – действительно, международный шпион. Вот так-от. Отца жалко. Она, змея подколодная, сбила его с толку. Подпоила специально, а, может, и настроила, чтоб он Ленина шибанул, вроде бы как не нарочно. Простят, мол, какой с пьяного спрос. Не простили.

               Ведь чуяла сердцем: не наша она. Чего бы мне, дуре, раньше спохватиться! Говорят, русский мужик задним умом крепок. Оно и верно. Одна только и была мне от ей польза, что грамоте выучила. А так – висела гирей на семье».

              -А что вы мне хотели рассказать про «малахольного» немца? - спросил я.
 
              «Про немца-то? А это случилось, почитай, уж десять лет прошло, как переехали сюда из Козелков.  Туто-тка  он возьми и объявись. Мой старшой, Николушка, в Армии служил тогда, а я с младшими - Степушкой, да Павлушей на сенокосе работали. Вот идем к вечеру домой, уставши, конечно. Известное дело: травушка сохнет - косточкам роздыху не дает. Глядь, а на нашей приступке чужак сидит. Тощой, с лица вялый, фанерный чемоданишко при ем. Поздоровкался, спросил, не хозяева ли. Потом говорит, нельзя ли в избу зайти, мол, разговор есть. Меня всю так и заколодило. Не знаю, что и подумать. 
-А кто такой будешь, издалека   ли? - спрашиваю. У самой поджилки трясутся: уж не от моего ли Василия Степановича весточка.

             -Издалека, - говорит, - из самой Сибири. - И показывает мне пачпорт. Я их сроду не видала, пачпортов-то. Но тут разобралась: в ем личность прилеплена. Сразу понятно: он самый и есть, кто стоит передо мной.

            -Неужто Василий Степанович  живой где обретается? - тады, бывало, отколи ни возьмись, объявлялись. После фронта таскают их, таскают по госпиталям. Документов нет, кто они, не понять. А потом раненые сами в память приходят, объявляют о себе, домой вертаются. Известны случаи.

            -Какой Василий Степанович? - говорит. - Никоторого-то Василия Степановича не знаю. А пришел по другому вопросу.
 
            Отомкнула замок, зашли в избу. Вздула самовар. Сидим вечеряем, чем Бог наградил. Тот, чужак, значит, выкладывает нам новость. Оказывается, он -  владелец нашего имения, избы, значит, и прочих принадлежностей к ней. Немец, то есть фашист, выходит. Я, как услыхала,  подступила к нему:
 
            -Что хошь, говорю, делай, режь меня, а из дому не уйду! Куда я с детьми? Мне государство определило жить здесь, с него и спрашивай, ежли такой смелый!

            А он ничего, спокойно так говорит: не волнуйся, мол, хозяюшка. Ничего мне от тебя не надо, живи, как жила. Просто мне любопытно посмотреть на родные места. Вот посмотрю и уйду совсем. Больше ничем докучать не стану.
 
             Так я ему и поверила! Это кто ж такой сыщется – за тыщу верст крюк махнуть, чтобы только на дом глянуть и ни с чем возвернуться? Но, виду не подаю, сидим, беседуем. Сама думаю, как бы соседей кликнуть, да в голову ни шиша путного не лезет. Робят послать боязно: вдруг там на улице их кто-нито подстерегет. Может, не один пришел немец, напарник в кустах хоронится. Самой тоже не отойти. Как на него детей оставить?
 
             Вот сидим и беседуем. Я – сама не своя. Немец на судьбу жалится. Как с этого места угнали сказывает, как определили им жить. Есть такая река - Елисей, называется, может, слыхал? Там он и устроился с женой, да с грудным дитем. По-перву, говорит, ничего было. Землянки понастроили, перезимовали. Лето настало, избы срубили. Рыбу промышляли артелью, огороды завели, смолу из деревьев добывали. А потом начальство насело, велело им сурьезным делом заняться - лес валить. Вот они и валяли даром лес, как он говорит, с утра до ночи без роздыха, без выходных. А дома ни крошки есть нечего. Пухнет немчура от голода, слабеет. Видит фриц, погибать приходится, куда ни кинь, и подался в город. Такой расчет был: наладится - перевезет жену и робетенка. А сразу вместе им съехать не выходило. В городе выдвинулся он в люди, документы справил. Ну, словом, попал из цыплят в куры. Выбрал момент и на пароходе подался к своим, на Елисей. А вместо жены да дитяти два креста на погосте. Цинга да голод весь ихний немецкий стан прибрали. Может, врал мне ради жалости, может, так и было, кто знает. Но я, ино, подумаю: а чего их, немцев приперло в Россию? Что они хотели? Чтоб мы цацкались с ими? Не нравится в гостях – сиди дома, в своей занюханной Германии.

             Повечеряли мы с им, а потом он и спрашивает:

             -А не дашь ли мне, хозяюшка, лопату? У меня в подполе кой-что зарыто.
             Тут уж я совсем испугалась: никак у него пулемет спрятан. Просить жалостливо стал.
 
             -Не подумай худого, говорит, а зарыто у меня фотокарточки да барахлишко.
Поговорили так-от, я и думаю: а что,  пущай в подпол лезет. Ежли что, крышкой прихлопну его и комод сверху навалю. Пусть потом, кому надо, разбирается.
 
             А и в самом деле, выкопал он сундук. И в ем платьишки, шубейки и цельный альбом фотокарточек. Этот альбом да еще новый костюм он всего и взял. Аккурат такой костюм, что на тебе сейчас. По этому костюму мне давеча на память немец пришел. Остатнее одеяние он мне в руки вложил и говорит:
 
           -Носи сама платья-те. Мне они ни к чему».

            Тут мое внимание отвлек треск лодочного мотора. Паром пересек середину Волги. Впереди вставали трубы цементного комбината, пускающие в пространство белесые облака вредных промышленных отходов. Лодка летела нам вдогонку и вскоре прилепилась к борту парома. На корме у румпеля сидела коротко остриженная девушка в спортивном костюме, и что-то отчаянно кричала в сторону капитанского мостика. На мостик вышел вахтенный, отрывисто и непонятно рыкнул в рупор. Девушка улыбнулась, махнула рукой, лодка оторвалась от парома и помчалась в сторону города.

             «Как за ночь с ума не сошла, не знаю, - раздавался рядом грубый голос старухи. - Хожу от окна к окну с топором в руке и высматриваю, не мелькнет ли огонь. Что ему стоит, этому немцу избу поджечь? Его как не понять: отняли свое, кровное - так пусть же и другим не достанется! Поджечь, спалить – и дело с концом. Темень стоит непроглядная на улице, только слышно ветер в деревьях шумит, да по стенам шорох. Не то мусор наметает, не то человек крадется. Жуть! Посреди избы барахлишко в узлы связано, тут же ребята спят. Приготовилась, в случае чего топором окно вышибить, покидать на волю узлы, детишек в охапку - и ходу от пожара.
 
              А и впрямь в стороне от избы костерок вспыхнул. Сидит около него кто-то. Мужик. Не разобрать: немец ли пришлый, из своих ли кто. Не могу глаз отвесть, и трясет всю, как на тракторе по кочкам.
 
             Спишь - ночь коротка, а не спишь - не короче века. Не вемо, как и дождалась света. А чуть рассветлело, гляжу, вроде стоит кто-то около ветлы. Тень непонятная столбом. Стоит и не шелохнется. Присмотрелась получше: не стоит вовсе, а висит на суку подвешенный. Немец! Отлегло на душе: слава Богу, пронесло тучу мимо от нас. Живы-здоровы остались, и дом в целости.

             Уж потом, когда соседи обступили повешенного, осмелела подойти к нему. Висит в новом костюмчике, рядом чемоданишко валяется. Видать, как пришло время, из-под ног его вышиб, петля и затянула горло. А костер был зажжен не для согреву, как думалось. На ем немец альбом с карточками сожег. По железным нашлепкам узналось. Альбом сгорел дотла, а нашлепки, которые углы обложки означали, в золе целыми сохранились.

             Чудные они, немцы. Зачем фотки-то изничтожил? Отдал бы нам, были бы они заместо картинок из журнала. Да и костюм новый, нисколь не ношенный зазря пропал. Как бы моему старшенькому пригодился. Из армии пришел, одеть ни во что приличное не во что.
 
              Вот такая наша жизния хрестьянская. Барин – в терем, остатние –  в хлев. Отчего так, скажу, касатик. Людей шибко много на земле завелось. Лишних много. Кормим всякого заезжего, да и за границу посылать не забываем. Больно добрые. С такой добротой, глядишь, и Расею просрем, не заметим. Так-от вот.

             Ладно, заболталась с тобой совсем. Ноне как: гуся продам, да вишни ведерко, глядишь, внуку Егорке школьную форму справлю. Свое хозяйство выручает, а на остатнее – наплевать.»

             Старуха заранее стала готовиться к выходу. Подхватила корзину с равнодушным гусем, ведро и смешалась среди товарок, толпившихся у сложенных вдоль борта сходней. Паром маневрировал, прицеливаясь к причалу. А на причале среди ожидающих нетерпеливо переминалась с ноги на ногу та спортивная девушка, что давеча управляла моторной лодкой. Еще и сходни не перебросили, а она, расталкивая толпу, прыгнула на палубу парома и, стуча каблучками, побежала к загону, ловко перемахнула через ограду и очутилась в гуще краснотелых рогатых чудовищ.

              -Вот он, ну, конечно, он тут! Боренька! Бедненький, чуть тебя на котлеты не пустили, - раздался ее нежный голосок. Она ласково оглаживала мускулистую шею быка, а он терся мокрой мордой об ее растрепанную прическу.

              Оказывается, в стадо отправленных на забой животных ненароком попал бык каких-то особых кровей. Его берегли для выведения, улучшенной породы. И едва не потеряли. По крайней мере, такое объяснение я получил. Обнаружив ошибку, девушка-зоотехник бросилась вдогонку за паромом, и теперь изливала чувства на спасенного любимца. Но, убей, не могу понять, чем этот любимец отличался от своих собратьев, стоящих рядом. Та же стать, та же масть, тот же круг ощущений и инстинктов. Однако есть такое понятие, как селекция. Значит, кому-то суждено вымереть на корню, кому-то – выжить и размножиться. Свободного выбора не дано.