Книга Не. Основная глава 5. Мертвец в поезде

Глава 5 
1 курс. Конец первого семестра.
27 Октября. Утро.               
   
                «Могу я схватить луну даже с Девятого Неба
      И всех черепах достать из всех океанов земли,
    Вернулся сюда я веселый и праздную я победу,
    И трудностей в этом мире, конечно же, больше нету,                Осмелиться надо только взобраться на пик горы!»*
                (Мао Цзэдун.)

 
                Мертвец в поезде.          
 
Сегодня утром по пути домой мои кости одеревенели, мышцы скукожились, а уши наполнились Визгом. Визг кричал на меня, шептал слова на латыни, обещал расквитаться со мной, поставить на колени и отстегать плеткой. Но я продолжал стоять перед входом в метро, прохожие задевали меня сумками и выставленными в стороны локтями и плечами, они оборачивались и корчили недовольные рожицы за то, что я не хожу строем, как они, за то, что я разучился маршировать, за то, что я больше не мог смотреть в чужой затылок, потому что на нем нет глаз, в которые я мог бы смотреть и видеть хоть что-то. Еле шевеля губами, они произносили странные слова, они ругали меня мимоходом, для них это было привычным делом. Каждый день несколько овец уходят из стада, другие овцы уже успели привыкнуть к этому, хотя все еще не могут понять, что же движет этими сумасбродными тварями, которые вместо того, чтобы идти по тропе, сворачивают в густые заросли. Это ничего не меняет, миллиарды овец продолжают брести   по пустыне без пастыря, уверенные в том, что он есть, он где-то там впереди, впереди всего стада, руководит ими своей десницей, сжимающей посох. Но стаду нет конца, и никогда не будет.   Людей слишком много, и они не собираются останавливаться на достигнутом. Когда одна из нас, несчастных коротко остриженных овец, вдруг встает, как вкопанная, в центре этого парада ненужного послушания и церемониального упорства, другие не удивляются, не задумываются о причине, они лишь блеют на прощание нецензурные проклятия, но все, что они могут выжать из себя, – это глупое гогочущее «беее», тогда как лишь ты, отбившийся, в этот самый поворотный в иную сторону, нежели все стадо, момент, обретаешь дар речи, начинаешь мыслить, а не планировать. Заблудшая овца не заблудилась, она только что обнаружила себя заблудшей.    
 
  Я больше не мог возвращаться домой обычным способом, подниматься вверх по эскалаторам, ведущим вниз, садиться в дальний левый конец вагона, чтобы поезд унес тебя куда-то вправо, путешествовать под землей для того, чтобы вновь выйти на поверхность, хотя, в принципе, никто нас и не заставляет покидать ее, эту поверхность. Когда угодно, но только не сегодня, не сейчас, может, завтра мне полегчает, - и я снова смогу вернуться туда, научусь блеять и, может быть, никто не раскусит меня, не догадается, что я всего лишь притворяюсь, имитирую блеяние. А догадается – так что ж? Это ничего не изменит, ничто ничего не может изменить, так как там нечего менять, - вся загвоздка в нашем собственном состоянии, ощущении, ощущении того, что мы ощущаем, состоянии ощущения. Людей не волнуют такие вещи, нет, вещи им нравятся, но только те, которые можно пощупать, приласкать или разбить. Скоро, они решат, что механический щенок лучше живого, а спустя еще какое-то время начнут уничтожать щенков, а когда не станет собак, то и необходимость создавать роботов отпадет. И последний человек лишится последнего друга. Но меня это все не касается.      
 
  Меня волнует лишь то, как я буду добираться до дома. Изменив свой маршрут, я своими руками, а точнее, ногами создал себе целое приключение, вряд ли очень привлекательное, но, по крайней мере, оно позволит мне хоть немного подумать по- настоящему, не о том, что стоит делать сегодня вечером и чего не стоит, а о том, что я хочу обдумать и что не хочу обдумывать. Странно, но пройдя всего пару сотен метров, мое тело вновь воспротивилось, но уже иначе: это было обратное действие, ремиссия, протест на протест. Ноги стали ватными, а в пятках стало что-то покалывать и жечь, идти было тяжело и неприятно, да и главная проблема была в том, что я не знал, куда направить свои стопы. День за днем повинуясь одному и тому же маршруту, ноги уже привыкли шагать по нему, привыкли наступать на свои же следы, оставленные день назад, как будто возвращаешься обратно по чуть подсохшей грязи, запечатлевшей отпечатки твоих сапог, и чтобы окончательно не измазаться в грязи, ты повторяешь свои движения, раз за разом, раз за разом. Ты – это твоя собственная тень, обутая в тяжелые неудобные сапоги без стельки и на босу ногу. И стоило мне один раз нарушить ритуал, как тело, в свою очередь, взбунтовалось против несколькими минутами ранее взбунтовавшегося разума. Все внутри бунтует, а ты устал и в изнеможении присел на бордюр. Обманывая таким образом свое тело, я выгадал себе минутку, чтобы вспомнить другие способы попасть из одного места в другое, из пункта без названия, станции потерянных, неприкаянных, в пункт А, то есть дом, или то, что хочется назвать домом. Закрыв глаза и сосредоточившись на ветре, который подул с севера, я представил себя пером вороны, клоком пуха, соринкой, которая по воздуху перенесется туда, куда хочет она, или, по крайней мере, ветер. Это было бы так здорово, - стать летающей овцой, точнее летающей заблудшей овцой, в общем, чем-то иным, не-овцой. Но, естественно, меня ждало разочарование, и открытые глаза, перед которыми все так же мелькали машины, не преминули мне об этом напомнить, сопроводив сие действие бесплатным постэффектом ослепления, а затем и синими мерцающими пятнами перед моими глазами. Я довольно быстро оправился от шока, связанного с тем, что я не колдун в полной степени этого слова, и вскоре перешел к обдумыванию менее изощренных способов передвижения.
 
На секунду я погрузился в прошлое, пытаясь вырвать из мельтешащего страницами фотоальбома те снимки, на которых я был запечатлен в пути, в дороге. Уже к концу фотоальбома, а по правде говоря, к его началу, так как листать его я начал с конца, с каждой страницей приближаясь на месяц к детству, я нашел ответ. В мои руки попала цветная фотография, на которой какой-то счастливый, одетый в яркий, преимущественно   фиолетовый комбинезон, мальчик пяти-шести лет с длинными для его возраста и пола, светлыми волосами сидит на шее у моего отца и весело размахивает ботинками, обхватив при этом моего отца двумя руками за горло и упираясь большими пальцами в кадык. Но фотография тут же начала меркнуть, терять цвета, превращаясь в черно-белый еле различимый лист бумаги. Вот уже комбинезон стал почти черным вместо бывшего подлинного фиолетового цвета, а волосы стали просто белыми, как будто седыми, канувшими в прошлое. Я знал, что единственным способом вернуть живость картинке, которая сейчас казалась мне такой важной, - это было признать то, что этим мальчиком являюсь я. И тут же фотография ожила вместе с прошлым, которое встало комком у меня в горле, так же, как, наверное, вставало комом настоящее у моего отца в горле, когда я надавливал со всей силы на его кадык. На заднем фоне фотографии красовался невысокий черный забор с незамысловатым узором, настолько обычным, что его нельзя было забыть. Я вспомнил, что в детстве мы с папой много путешествовали на наземных электричках, я сидел на скамейке в вагоне и бросал беспокойные взгляды на отца, курящего в тамбуре. А потом приходил отец и задавал мне всегда один и тот же вопрос, спрашивая, на какой из вокзалов мы прибываем в конце пути, и давал четыре варианта ответов. Каждую поездку, год за годом, он задавал мне этот вопрос, и каждый раз я отвечал по-разному, просто наобум, не запоминая ни своего, ни правильного ответа, который отец торжествующе мне сообщал, как нечто грандиозно важное.   Но на правильный ответ, на истину, мне всегда было наплевать, наплевать и сейчас, и с каждым годом удивление отца постепенно сменялось раздражением, а тоска в голосе усиливалась вместе со скоростью старения. И вот, впервые это знание, знание названия места мне могло бы помочь, ведь именно с одного из этих вокзалов мы часто возвращались по вечерам вместе домой, туда, что в то время без колебаний было домом. Но ошибки также мертвы в моей памяти, как и правильные мои ответы: в итоге, я не помню ничего. Я пытаюсь обратиться к физической стороне моей памяти, к тому, что помнит мое тело, а не глаза, но и тело оказывается бесполезно, отец не дал ему шансов, поскольку носил меня на плечах. 
 
     Я блуждаю по ближайшему парку весь следующий час, время от времени подходя к сидящим на скамейках людям и спрашиваю, как пройти до вокзала пригородных поездов, но они не понимают меня, а я не понимаю их. Мы безрезультатно блеем друг на друга, блюем звуками, которые имеют смысл только для нас и нам подобных. Овцой быть трудно, думаю я, но заблудшей овцой еще сложнее, а может и наоборот. Какая, в любом случае, разница? Впоследствии я все равно вернусь в стадо, а пока мне надо найти вокзал. Еще через полчаса унылого рассматривания подпрыгивающих носков своих ног по пути из парка, путешествуя наугад и не глядя по сторонам, я неожиданно обнаруживаю себя вновь около того же самого метро, от которого я начал свой неудовлетворительный путь. Улыбаться не хочется. Хочется развернуться и бежать прочь, прочь отсюда, как можно дальше, даже если знаешь, что все равно прибежишь туда же, откуда начал. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, я уже готов был стартовать со спринтерским забегом по кругу длиною в жизнь, как вдруг на противоположной стороне шоссе, я увидел тот самый вокзал для пригородных электричек. Улыбаться не хочется. Ничего не хочется. Подойдя вплотную к выкрашенной в едкую зеленую краску стене вокзала, мне буквально необходимо прижаться всем телом к ней и втянуть ноздрями ее ироничный запах, но вместо этого я рассматриваю расписание. С трудом разобравшись, что к чему, и так и не поняв, что значит фраза «везде кр.», я залезаю скрюченной рукой в карман джинсов, чтобы наскрести мелочь. Проблема в том, что на метро и автобус у меня имеются проездные, дающие волшебное право не думать о стоимости моих поездок, но здесь мне будет нужно купить билет. Билет нужно купить, иначе нельзя. Иначе не пустят. Туда. Как все сложно, как все запутанно и дорого. Разложив на вспотевшей ладони монеты разной величины, а соответственно и достоинства, я пытаюсь подсчитать общее количество монет не в количественном, а в денежном выражении. Но это «везде кр.», заглядывающее мне через плечо со стенда позади, каждый раз сбивает меня со счета. Что же это значит? Скорее всего, это - «везде кроме», уже само по себе абсурдное словосочетание, но сколько ненужной, пугающей свободы оно дарит. Вдруг это: «везде краль», хотя кто он такой, животное это или нет, ведь я в жизни не видел краля, но почему тогда, если он и так везде; или, может быть, «везде кровь», и поезд едет сквозь багряную лимфу, а волны омывают его, брызгая каплями в полуоткрытые окна; или, на худой конец, «везде краны красуются красным красноречием», тем самым намекая на однообразный пейзаж за окном. Я вновь пытаюсь сконцентрироваться на ладони и монетках, от которых зависит все мое оставшееся сегодня. Их 13, черт побери, опять посчитал их количество, а не качество, итак, секунда, нет, минута чуть-чуть математической мысли – и у меня в руке из груды монет образовалось некое качество, которое люди оценивают в тридцать восемь рублей. Подхожу к окошку кассы и нерешительно озираюсь по сторонам, готовый спросить у рядом стоящего что угодно, лишь бы он нарушил минуты моей неловкости, да что уж там, трусости, но никого нет поблизости, все овцы пасутся, а я голодаю, но это мой сознательный выбор. Да и что он бы мне сказал – сытый голодному не помощник. Я снова обращаюсь в кассу – и в этот самый момент подъезжает, скрипя и кряхтя, как старик на кресле-каталке, нужный мне поезд. Он выдыхает струйку черного пара и призывает меня поторопиться, он при помощи сирены сообщает, что ждать меня не будет. Он живой. Я не знаю, что мне делать, спешить, но опоздать, или не спешить и не опоздать? Он живой, он может обидеться.   Я в еще большей нерешительности, чем был прежде: мои глаза шарят по стенам вокзала, по живому дышащему поезду, по людям, сидящим на скамейках, окружившим себя сумками   наподобие магических кругов, - мои глаза будто бросаются от одного к другому, умоляя их, прося о помощи, о любой помощи, объясните, как мне доехать до дома, на какой из поездов сесть, сколько это будет стоить,   дайте мне совет, наставьте на путь истинный, ну, скажите хоть слово! Но они молчат, а вместе с ними молчу и я, а электричка отходит от платформы, открывая за собой целый мир, расположенный напротив, другой перрон, с такими же людьми, заборами, небом и деревьями. Поезд уехал, и никто мне не помог. Но теперь все изменилось. Он уехал, живой уехал, это уже не изменить, его не догнать, и помощь мне больше не нужна. Мои глаза больше не умоляют, время просьб прошло, ушло безвозвратно, как этот железный конь. Теперь мои глаза приказывают, они властвуют, смотрят на расписание и находят путь до дома самостоятельно, подходят к кассе и требуют билета до нужной мне станции, платформы «Покровская». Покров, покрывало, кровь, краль, приказ. «Девятнадцать рублей» - доносится из решетчатого окна. Кто там сидит? Что он там делает? Я представляю себе бурого крота, размером с человека, сидящего на стуле посреди земляной норы, он носит очки, толстые линзы с широкой стальной оправой. Из-под решетки выдвигается металлическая урна, куда я кладу деньги. Урна закрывается, наступает ожидание, несколько секунд своей жизни я просто жду, жду какую-то урну, жду, пока крот сделает свое дело. Вдруг урна открывается – и наружу показывается белый огрызок бумаги с синими чернилами. Я бережно прячу его в карман. Нужен билет, иначе нельзя, иначе не пустят.

Через минуту я уже прохожу через турникет и смотрю на пустой перрон. Сейчас только пять часов, а поезд придет в шесть. Казалось бы, кому нужна эта разница во времени, зачем она нужна, почему не сделать сейчас шесть, а потом пускай будет пять. Кто от этого пострадает? Но меня никто не слушает, я один на всем перроне, хожу взад и вперед, от одного края к другому, постепенно пространство заполняют люди. Они все прибывают и прибывают, их всего несколько десятков человек сейчас, но мне уже страшно, что если они не прекратят приходить, то места не останется, и первые из тех, кто пришел, начнут падать с перрона прямо на рельсы, один упал – один пришел, двое упали – еще двое втиснулись в ряды ожидающих. И последние станут первыми, так что ли?
             Люди толпятся, поезд уже едет; вон вдали показалась точка, скоро эта точка превратится в прямую, в стрелу, рассекающую пространство и время, летящую точно в цель, и попадет в десятку, как я надеюсь, приземлится на мою платформу. Люди продолжают толкаться, прощаться, хмуриться и докуривать сигареты, бросая окурки перед идущим поездом, то ли как благодарность, как бросают рис на свадьбе к атласным туфелькам прекрасной невесты, то ли, наоборот, с ненавистью и завистью, как не знаю где? Зачем бросать рис с завистью? Зачем вообще бросаться рисом? Или окурками? Да и что такое окурок? Кто дал мне право называть окурок окурком? Я слышу, как через динамики вещает записанный на пленку голос, он напоминает нам о том, что окурки могут стать причиной пожара, он говорит: «не стоит бросать их». Но он не говорит, что считать окурком.  Сигарета не вынутая из пачки – это не окурок, с этим все ясно. Сигарета зажженная – это не окурок, ведь я ее только начал курить, все мое желание направлено на то, чтобы продолжать ее курить, а не на то, чтобы поскорее ее выбросить, значит, она никак не может быть окурком, но стоит мне ее выбросить – и она станет окурком для меня и для всех. Значит, я сам создаю окурок, сначала я превращаю сигарету в окурок для себя самого, и лишь потом, через мгновенье она становится окурком для всех остальных. И в момент прикосновенья тлеющего табака к полу, сигарета обезличивается, она перестает быть моей, становится частью общества – и вот, я уже не могу отличить ее от чужих окурков. Но пока она летела, во время полета от моей руки до пола, чем она являлась? Окурком ли? Сигаретой? Ни тем и ни другим, она была уже не моей, но еще и не частью общества. Сегодняшняя поездка домой – это и есть этот самый полет, и стоит мне дойти до дома – я уже буду частью ячейки. Но пока, пока что я лечу, на грани меня самого и социума, и пускай я всего лишь горящий дым, подожженный мотылек, но я живой, пока что.
           А поезд мертв. Живой поезд уехал, он бросил меня тогда, с пустыми безбилетными руками у кассы, и мне его не догнать. Лови момент! Но если момент уже упущен, остается лишь ценить то, что он был, и то, что он уже упущен. Я сижу на скамейке в мертвом поезде и вспоминаю тот живой поезд, и ценю то, что мой момент упущен. Я ценю тот момент, когда момент был упущен. Все так запутанно. Не знаю, почему-то мне кажется, что мне не понравилось бы ехать на предыдущем, на живом поезде. Мне нечего бы было ценить, я поймал бы момент, и в следующий момент у меня уже ничего бы не осталось, пойманный момент оказался бы позади, в прошлом, как мгновенье счастья, и в поезде у меня не было бы ничего. А так, так я могу наслаждаться упущенным моментом, вспоминать его, пережевывать и смаковать свою неудачу. Она растворена в воздухе этого мертвого поезда, он весь пропах им, серым цветом, таким спокойным, цветом, который ничего не ловит, не нервничает по пустякам, а-ля «Carpe Diem»*  – так вот какие слова на латыни шептал Визг утром, когда я бросился вон из круговорота жизни. Я перелистываю несколько страниц назад, к первым строчкам главы, чтобы убедиться, действительно ли так все было, и вот, все верно: «Сегодня утром по пути домой мои кости одеревенели, мышцы скукожились, а уши наполнились Визгом. Визг кричал на меня, шептал слова на латыни, обещал расквитаться со мной, поставить на колени и отстегать плеткой». Но что же это получается? Что я все равно был обманут? Мне сказали поймать птицу за хвост, и я это послушно исполнил, - и птица закричала от удивления, хотя тогда я был уверен, что пошел вспять, против ветра. Но шел я как всегда на попятную, и птица оказалась обыкновенной подставой, желтой уткой-обманкой, она кричала не от удивления, а от радости, она все спланировала, и крикнула в нужный момент, чтобы я совершил этот carpe diem. Этот визг! Он сводит меня с ума, он обещал расквитаться со мной, и вот пришло время расплаты. Еще несколько минут назад я сидел в вагоне электрички, в окне мелькали простецкие пейзажи из домов и деревьев, серый цвет обволакивал стены, и я был на девятом небе, я доставал оттуда черепаху, сталкивая ее своей ногой с пика горы, как «великий кормчий» в свое время.* «Будда, который сидит и высасывает теории из пальца» - так однажды на встрече  разгневанный Хрущев назвал китайского вождя. И он был прав, вот кто я. Но откуда это было знать Хрущеву, ведь он умер задолго до меня, этакая «старая калоша»*, откуда он мог знать. И вот все кончилось! Они достали меня даже здесь, политики, они сами направили меня своим толстым пальцем с перламутровым перстнем, пережавшим кровяные сосуды, отчего палец посинел и стал похож на палец мертвеца. Указующая длань мертвых приказала мне сесть на этот поезд, и я подчинился, сам того не подозревая, считая, что я вольнодумец, что я сам пришел к этому, точь-в-точь, как несчастные китайцы, желтые муравьи в услужении у великой и ужасной королевы муравьев,  Мао Цзэдуна.. И мертвый поезд тут же переквалифицировался в поезд мертвых, я сам мертвый. Мертвец в поезде.

Куда я еду? Это уже не имеет значения. Кто я? Я знаю ответ, все мы знаем ответ, но не все могут признать это. И лишь те, кто отказывается признавать это, продолжают бороться и ощущать себя живыми хотя бы на время, но стоит тебе один раз поддаться серому цвету – и твоя борьба окончена. «Mein Kampf ist zu Ende gegangen». Зачем я? Вот он новый вопрос, но ответа не предвидится, сам вопрос звучит как-то жалобно, ущербно, грустно.
Сигарет больше нет. Они кончились. Я лезу в портфель в надежде найти выпавшую из пачки сигарету или, хотя бы, окурок; о, как низко я пал, курить окурки, они «кто они?» добивают меня, тычут лицом в перегной собственных же мыслей; но вместо этого под руку мне попадается армейский нож в кожаной кобуре, я вынимаю его из чехла, длинное лезвие смотрит на меня стальными глазами. Нож, который оставляет шрамы агрессивного ожидания на стене университета, нож, который я всегда ношу с собой, нож, который у меня в руке. Мне кажется, люди не понимают мою любовь к оружию. Люди, в принципе, не понимают мою любовь. Люди не понимают. На кончике ножа написано его название, выжженное клеймо «Смерш 2», какое бредовое название. Но у смерти всегда бредовые имена. Да и является ли этот нож смертью, может у него просто полоумное армейское название? Пока что не является, но что будет дальше? Кто мне может сказать? Опять этот визг! Он преследует меня, он не отстанет от меня, теперь он замаскировался под скрежет колес, тормозящих у платформы. Поезд остановился – и визг ждет, ждет, а я жду его. Мы оба знаем, что он сейчас настанет, -  это еще хуже, чем ходить в туалет. Когда ты идешь в уборную, ты всегда знаешь, зачем ты туда идешь. Все твои действия рассчитаны, ты делаешь то, что сам от себя ждешь. Ты предсказуем для самого себя. Визг! Потихоньку он смолкает, сходит на нет, но не то «нет», которого нет и больше не будет, а на временное нет, которое затаилось, спряталось за «да». Мне сходить на следующей станции. И когда я буду сходить, сходить с поезда – значит говорить «да», тогда раздастся этот визг, это «нет». Надо отвлечься, спастись от этих мыслей, от этих четких «да» и «нет», за которыми стоит только «нет». Открывается ближайшая дверь вагона, и внутрь заходит человек с сумкой. Он спрашивает у всех нас, мертвецов в поезде. Вы читали сегодняшнюю газету? Мне нечего ответить ему, кроме этого НЕТ, «кр. Нет». Он начинает задавать вопросы, на которые мне не нужны ответы. «Кто мешает инаугурации президента?», «Что случилось с младенцами в деревушке под Устюгом?», «Кто убивает Спартак?». Как он странно говорит, разделяя слова на две части и склеивая их между собой, - так, что вопросы въедаются в твою голову, и ты невольно начинаешь расшифровывать их, пока вдруг вопрос не поглотит тебя. «Ктомеша етинагу рациипрези дента?», «Чтослучи лосьсмла денцамивдере внепо дустюгом?», «Ктоуби вает Спар так?. Он проходит мимо меня, оставив за собой след из вопросов, как слизняк.
–«Знаете, что говорят о слизняках?»
-«НЕТ, и что же говорят о слизняках?»
-«Они всегда оставляют за собой слизь».*
Выйдя в тамбур, я жду визга. Другие люди тоже вышли в тамбур, они тоже ждут визга? Все эти плохо накрашенные женщины, еще не умеющие краситься дети, уставшие высокие мужчины, чего они ждут? Человек с газетами возвращается, идя в обратную сторону и, соответственно, повторяя вопросы в обратном порядке. Вот он вновь кричит: «Кто убивает Спартак?». «Я» - автоматически отвечаю я. Женщина, стоящая передо мной, вздрогнула и обернулась посмотреть на того, кто мешает инаугурации президента. Визг! – и все мы бросаемся бежать вон из вагона, стадо мертвецов, стадо мертвых овец, умерших на воле, теперь опять возвращены в загон. Их СЪЕДЯТ.



Full stop.

Where am I? What am I doing here?
Is it some kind of a joke or some kind of a cell?
Who is crying somewhere upstairs? Is it my mother?
Why are you…, why are you ringing the bell?

(Six feet under the ground,
A saint idiot for the crowd,
A slice of  rotting meet for the raven.
Where am I? I need to run away from here..
Better take the bus.)

Through the dirty window I can see
A reflection of empty sit near me.
The devil is riding this monster,
He demands to pay the fee

(Where am I going?
    There is no other way)

The pointless ride on the autobus,
Drifting in circles around the suburbs,
No authority, no complications and no fuss.
The rolling wheels make so much sense.


(Where am I going?
    There is no other way)
An is there a soul bus,
A feel like surrender human,
A three miles tunnel,
A one way ticket,
Without any destination point,
It is a burning tour (Where am I going?
Around your forsaken life.                There is no other way)
Pay the fee or leave the bus,
Pay the irrational fee or leave the bus,
Pay the fee or leave the metaphoric bus,
Open your bleeding sores or climb on the cross.

The driver with horns stopped his diabolic car.
Now he is standing in front, shouting in my ear:
      “Listen, passenger, are you drunk?
        Hey, listen, passenger, are you drunk?
        Listen, asshole, you, dirty punk.
        We have arrived, it is the last stop.
        We have arrived, it is the last stop.

(Where are you going?
You have already arrived/)

       Listen, jerk, there is no other way.
       Listen, poor boy, it is not my problem anyway.
       (Wherever you wanted to be,
You are here, you are now in your place)
       Listen, Mr. Human, your way is finished, it is the last stop.
       Listen, mortal, you are finished, it is the stop.
(The full stop.)*

1. *Это  последнее четверостишие стихотворения, написанное Мао Цзэдуном в мае 1965 года во время путешествия в горы Цзинган, вскоре после его возвращения к активному правлению. Оно посвящено началу реализации идей культурной революции, всесокрушающей революции ошибок, которая принесла смерть десяткам миллионов китайцев и окончательно подорвала экономическую базу и идеологическую опору всего Китая. Мао Цзэдун до самой смерти считал ее своим главным достижением в жизни.                (Взято из книги А. Панцова «Мао Цзэдун»).
2. «Carpe Diem»* - «Лови момент» (лат. «Горацию,"Оды"; Horatii Carmina I.11.8»)
3. «…я был на девятом небе, я доставал оттуда черепаху, сталкивая ее своей ногой с пика горы, как «великий кормчий» в свое время…»* - искаженная цитата из стиха Мао Цзэдуна, написанного в предисловии к главе.
4. «старая калоша»* - так Хрущев обозвал Мао в порыве гнева на той же встрече, но автор использует это выражение по отношению к самому Хрущеву. Хотя, по сути, автору все равно кого и как обзывать.
5. «Mein Kampf ist zu Ende gegangen». – «Моя борьба подошла к концу» (нем.). «Моя борьба» – одноименное название автобиографичной книги А.Гитлера. 
6. - «Они всегда оставляют за собой слизь».* - Диалог между дьяволом и его жертвой из фильма «Сердце Ангела» Алана Паркера.
7. The Full-stop:
- The full stop – 1. полная остановка. 2. точка. 3. прекращение действия.
- cell – клетка.
- upstairs – наверху.
- ring the bell – звонить в колокольчик.
- six feet under the ground – на 6 футов под землей (глубина, на которую закапывают     гроб).
- saint – святой.
- crowd – толпа.
- slice – ломтик.                - feel like – быть склонным.
- rotting –гниющий. - surrender – сдаваться.
- reflection – отражение. - destination point – пункт назначенья.
- demand – требовать. - burning tour – горящий тур.
- pay the fee – платить плату. - irrational – иррациональный.
- pointless – бессмысленный. - metaphoric – метаморфический.
- drifting in circles – блуждая кругами. - bleeding sores  кровоточащие раны   
                (стигматы).
- suburbs – окраины. - climb on the cross – вскарабкаться на крест.
- authority – власть. - horns - рога.
- complications – осложнения (у болезни) - asshole – дурак, дырка от задницы.
- fuss – протест, суета. - jerk – ничтожество.
- rolling wheels –крутящиеся колеса. - mortal – смертный.