Инопланетянин

 Всякий раз мне снится один и тот же сон, разум снова и снова прокручивает тот день. Я читал, что такое происходит, если в подсознании храниться что-то важное, но давно забытое, или наоборот, хотя как это "наоборот" я так и не понял. Но я склонен с этим согласиться, потому что во сне все происходит с хронометрической точностью, почти посекундно. Во всяком случае, как я это помню. Правда, после всего, что случилось,  я не могу ни за что поручиться, потом было очень много всего. Но это сейчас не важно, главное сон.
  Я опять стою под низким, серым, прорезанном багровыми всполохами небом Венеры. Острые пики гор черной стеной, громоздясь один на другой, скребут кровоточащие животы туч. И я снова и снова карабкаюсь по черным склонам и снова сползаю на дно в предательском потоке острой, горячей, шипящей, как змея  каменной крошки. После третьей попытки, я отказываюсь от идеи подняться вверх и начинаю пробираться назад по ущелью. Если бы здесь работал компас, мне удалось бы выдержать направление, но эти горы так намагничены, что стрелка то вертится волчком, то намертво залипает, то указывает на какой-либо камень у меня под ногами. Солнца отсюда не видено, чудовищные ветры, яростно перемешивают тучи, выдавливая из них кислотные дожди и вытряхивая яркие трещины молний, словно крошки из кармана. Я иду долго, но еще дольше ползу, чувствуя, как внутренности Венеры готовятся к очередному взрыву магмы. Каждый выброс разноситься гулом на многие километры, черный панцирь планеты  трещит  и дрожит  подобно фруктовому  желе. Возникают трещины, обвалы, подскакивают и опрокидываются громадные камни, словно стекло раскалываются неприступные скалы. Я изо всех сил цепляюсь за колючую кожу Венеры, и ору, ору как резаный, ору стараясь докричаться до самого Господа Бога, чтобы он не дал камню подо мной разверзнуться ненасытной пылающей пропастью.
  Почему мне всегда сниться именно Венера? Не знаю. Вряд ли ее горячие ущелья потрясли меня сильнее чем бескрайние, ужасающие своей безысходностью пустыни Марса. Хотя куда им до непроглядной ночи спутников Юпитера, где невозможно спрятаться от ощущения, что он смотрит тебе прямо в душу. Непостижимо  огромный, во все небо, затуманенный розовой пеленой глаз с красным зрачком, рассматривает, странную букашку осмелившуюся нарушить его уединение.
 После, прежде чем навсегда покинуть солнечную систему я побывал даже на Плутоне, там я с трудом отыскал среди звездной россыпи само Солнце. Вселенная позволила мне проститься с ним прежде, чем забрать меня к себе навсегда, но почему-то мне всегда сниться Венера.
  Сколько времени прошло на Земле после того, как я потерялся, судить трудно. Во-первых, у меня нет часов, а во-вторых, я не знаю, распространяются ли на меня всё то, что твердил о времени Эйнштейн. Мое бесконечное путешествие происходит так, каждую ночь я вижу Венеру, и каждое утро я просыпаюсь в новом мире. Весь день я скитаюсь по нему и вечером без сил падаю под меркнущими небесами и незнакомыми созвездиями.  А утро опять готовит мне новую дорогу, в никуда.
  За время моего путешествия, я видел пустыни и города, пиры и битвы, величие и нищету Вселенной. С  некоторых пор все увиденное я заношу в блокнот, который нашел в разбитом танке на планете, где воздух навсегда пропитался кислым запахом смерти.  Люди сотворили над этим миром что-то, от чего даже деревья настолько потеряли привычный вид, что и через многие поколения  вряд ли вспомнят, какими они были.  Тогда я и сделал первую запись. "Ржавчина пала на этот мир и на людей его и на машины их. И пожрала его до такой степени, что никогда не стать ему прежним". Сам не знаю, почему я решил написать таким слогом, но сидя на берегу гнилостной речки, с торчащими поперек течения обломками моста, я понял, что описать это простыми словами у меня не получиться. В том мире я предпочел смотреть на людей из далека. Как это не странно, их там оказалось не мало, и дело им нашлось подходящее - они патрулировали округу в поисках чего-нибудь еще не изуродованного.
  Проснувшись в другом мире, я в очередной раз удивился многообразию Вселенной. Здесь, в переплетениях дикого леса высились величественные храмы и когда-то многолюдные  города, но ветхость всего этого великолепия просто невозможно было не заметить. Жители этой планеты совсем недавно вылезли из пещер и первый, кого я встретил, бросился на меня с палкой, а когда вдруг оказался на земле незамедлительно пал ниц. Закончив свои поклоны, он  задом уполз в чащу. Не  желая продолжать знакомство, я сделал привал, чтобы перекусить. На  прошлой планете, я не разжился ничем кроме воды и нескольких плодов, по вкусу похожих на морковь. Разомлев, после неожиданно сытного обеда, я разлегся и стал прислушиваться. Среди переплетения птичьих голосов, в шелесте влажной листвы был слышен голос забытых развалин. Ветер пронизывал каменные остовы, сновал по коридорам и залам, гонял сухую листву по покрытым паутиной, треснувшим ступеням. И вдруг моего слуха коснулся неестественный звук. Пройдя через заросли, я заметил своего недавнего знакомца, царапающего на облупившейся стене храма мое изображение. Дождавшись пока он уйдет я рассмотрел рисунок, бьюсь об заклад, на Земле над такими археологи головы ломают. Старые  ацтекские города по миллиметру обшаривают, а оказывается все так просто. 
  После того случая я долго думал, стоит ли мне безучастно созерцать этот калейдоскоп, или участвовать в жизни вселенной по мере сил.  В праве ли я со своими, кому-то кажущимися примитивными и чуждыми представлениями о жизни вмешиваться в жизнь обитателей других миров. И что я могу, я не плохо разбираюсь в технике, до которой во многих мирах еще не доросли, я не умею лечить болезни и языковой барьер я преодолевать не успеваю. Но и безучастно смотреть даже на самые малые проблемы я не в состоянии, я же человек.
  Впервые я решил вмешаться, оказавшись в мире, где жители терпели бедствие из-за хищника, поселившегося неподалеку от их деревни. Одного взгляда на это поселение было достаточно, что бы понять, как сильно достал жителей этот хищник. Поселение обнесли высоким частоколом, несшим на себе следы многочисленных атак. Громадные в полтора обхвата, бревна местами были расщеплены ударами страшных когтей. Земля перед стенами была вытоптана, но увидеть следа зверя я не сумел. К полудню, когда я порядочно утомился затянувшимся ожиданием, над поселением разнесся звук рога и из леса вышел змий. Назвать это иначе было невозможно, длинное тело, опираясь на когтистые лапы, ужасающего вида хвост и тонкая длинная морда с рядами острых зубов. Змий подошел к стене и, опершись на нее передними лапами, встал на дыбы. Орудуя могучими когтями, он раскачивал укрепление, не взирая на град стрел и копий летящий в него со всех сторон. Я поднял бластер и пошел на него. Первыми меня заметили защитники города, и лишь потом змий. Подойдя к исполину почти вплотную, я поднял бластер и выстрелил. Тонкий голубой луч рассек зверя  по талии почти пополам. Вторым выстрелом я отсек ему голову, которая так и покатилась по земле с оскаленной пастью и горящими ненавистью и болью глазами. Близкое знакомство с аборигенами в мои планы не входило, и я предпочел скромно ретироваться, благо никто не торопился заключать меня в дружеские объятия. Примерять лавровый венок нового святого Георгия как-то не хотелось, хотя подобная возможность выпадала мне еще не раз.   
   Просыпаясь каждый раз в новом мире, я невольно задумывался о смысле происходящего. Я пытался уловить логику в моих перемещениях, но вскоре оставил это занятие. Не потому что логики не было, скорее потому, что я никак не мог на нее влиять, поняв это, я искренне пожалел себя. Ведь по сути даже планктон, гонимый течением способен, барахтаясь своими крошечными ножками переместиться с одного его края на другой, я же лишен был и этой малой возможности влиять на свою судьбу. Моя одиссея походила на тюрьму, в которой если ходишь, то все равно сидишь. И я продолжал сидеть, я "сидел" когда учил аборигенов орошать поля. "Сидел", когда налегал на румпель ветхого тростникового суденышка, несущегося через безжалостный шторм.  Волны смыли кормчего, и трепали такелаж как нитки, неутомимые и безжалостные, снова и снова, накатывались они серой пенящейся стеной, грозя добить остальных мореходов. "Сидел" когда одним своим видом распугивал инквизиторов жаждавших смерти десятков еретиков, осмелившихся только допустить мысль о том, что их мир вертится вокруг их же солнца. Я "сидел" все время.
  Если вселенная решила показать мне все свои достопримечательности, то она явно прогадала со зрителем. Не то чтобы я не был ей благодарен, за возможность пронестись через такое множество миров, просто я чертовски устал. Меня утомила даже не столько безысходность самого процесса, нет. Здесь было что-то другое, душевный протест что ли. Много раз я просто никуда не шел. Просто разбивал лагерь там, где появлялся и ждал до вечера. Иногда ждать приходилось очень долго, но я упрямо отказывался двигаться, плевать мне было на этот мир. Но, разумеется, от этого ничего в моей жизни не улучшалось. Миры продолжали сменять друг друга, словно невидимая рука перебирала в руках четки, а я продолжал "сидеть" в  тюрьме. Даже мои приключения не приносили мне радости или хотя бы облегчения, поскольку в один прекрасный момент я понял, что и они мне навязаны неумолимым проведением. От безысходности я начал записывать подряд все, что видел. Без анализа, без смысла просто, как караванщик, который тянет свою песню с одной лишь целью, высвободится от мыслей, чтобы не сойти с ума. И несомненно, что подобная форма повествования положительно сказывается на его объеме, скоро у меня был целый ранец с рукописью.  И мне пришлось обзавестись дополнительной сумкой.
  Но оказалось, что человеческий разум устроен сложнее,  чем я думал. Решив подобным образом восстать против судьбы, я невольно спровоцировал свой разум на революцию. Но, в отличие от Великой Октябрьской, она произошла тихо и постепенно. Монотонное описание действительности спровоцировало невольное изменение в форме изложения, повлекшее за собой подсознательный анализ увиденного, и как результат, пространные описания мира, перемежающиеся с философскими рассуждениями и личными переживаниями.
  Со временем я понял, что сумасшествие как таковое, есть иная форма разума, возникающая как защитная реакция на внешние раздражители. Психологи утверждают - "Если ты не можешь что-то изменить в жизни, измени свое отношение к нему", то есть изменись сам. Но здесь человек встречается с непреодолимым препятствием, и причина этого в том, что, то, что ему "мешало" жить, на самом деле не способно оказать такого влияния, чтобы разум самостоятельно решил защититься. С этой точки зрения сумасшествие это автоматическая функция мозга, сродни аппаратной перезагрузки компьютера, после которой он по-новому воспринимает хранящиеся в нем файлы.  Так и мозг, он по-прежнему воспринимает не изменившийся мир, но оценивает его иначе. Проблема состоит в том, что в отличие от человека, у машины есть базовая программа, но нет личности. Набора  индивидуальных мозговых импульсов выработанных в процессе восприятия мира. Поэтому при перезагрузке компьютер остается прежним, а человек нет, сам мир его убивает.
 К счастью я, наверное, этого избежал, миры вокруг менялись и не успевали проникнуть в меня глубоко. Но суть процесса не в этом.
  Однажды в одном не очень уютном мире я решил перелистать свою рукопись, чтобы проверить как изменясь мое отношение к происходящему в процессе путешествия. Я нашел пристанище в небольшой пещере. Над входом нависали густые ветви с огромными жесткими листьями.  Этот импровизированный полог надежно защищал меня от неистового ветра и пронзительно хлесткого дождя разгулявшегося от горизонта до горизонта.  Разложив на полу костер, я удивился открывшейся мне красоте. Свод пещеры переливался множеством оттенков, прикоснувшись, я понял, что он весь состоит из кристаллов. Геометрически правильные творения природы, образовав ковер,  перемигивались с костром, многочисленно преломляя его  рыжие всполохи. Вся пещера была залита светом. Я внезапно ощутил себя частью чего-то бесконечно большого, и настолько великого в своем замысле, что мне совершенно расхотелось погружаться в дебри собственной рукописи. Заново копаться в созданном мною  нравственно- психологическом бестиарии, среди всего этого великолепия было просто кощунством по отношении к себе  самому.
  Вселенная снова заставила меня усомниться в правильности отношения к происходящему. Все время, что я провел в чудесной пещере, я не спал, пересилив себя, я переворошил все свои записи, и многое отправилось в огонь. Все, что я выдавливал из себя, весь философский и психологический мусор выплеснулись из моей измученной души подобно гною из застарелого нарыва, под давлением свежей, здоровой крови. Почему я считаю себя несчастным? Ведь никому в моем мире не дано прикоснуться и к сотой доли того, что видел и пережил я. И в тот самый миг я почувствовал, что моя душа наполняется каким то новым чувством. Словно  кристальные воды родника, пробиваясь весной из-под ледяного панциря, оно пропитывало мою душу, постепенно заполняя всё свободное пространство и вовлекая в свое движение. И в тот же миг я ощутил беспокойство, словно почувствовал, что приближаюсь к чему-то очень важному, словно впереди меня ждет поворот
  Утром я проснулся на жесткой, много раз крашенной и порядком облупившейся скамейке. Рядом безучастно стоял уличный фонарь, он ничего не освещал потому, что солнце уже показало свой огненный гребень над поросшими волосами антенн крышами. Я был дома. Утренний ветер дозором обходил улицы,  подбирая обрывки туманного савана забытого августовской ночью. Проходя между рядами ясеней, ветер подобрал вчерашнюю газету и презрительно швырнул мне под ноги. Газета прижалась к моим ногам, как просящая защиты дворняга, когда за ней гоняться мальчишки с рогатками. Мне четко была видна дата. По земному времени, я путешествовал по вселенной всего три месяца. Не много, но достаточно, чтобы весть о моём исчезновении  на Венере, успела долететь до моего дома.
  По привычке, подхватив ненужный шлем, я поспешил на трамвайную остановку. Утро было раннее, и я не опасался в своем серебристом, но изрядно потрепанном скафандре быть осмеянным случайными прохожими. Водителю трамвая я показал свое удостоверение инженера космофлота, оно давало право бесплатного проезда, но, по-моему, его больше впечатлил висевший на поясе бластер.
  Трамвай высадил меня в двух кварталах от дома и, звеня, укатил прочь, раскачиваясь на серебристых, уходящих в даль, ниточках рельсов.
  Мой дом располагался в частном секторе неподалеку от моря. За низким, едва достающим мне до плеч забором цвели клумбы. Свет, пробиваясь сквозь листву дедовского каштана, вращал в палисаднике калейдоскоп причудливых теней.  Но что-то было не так. Едва я толкнул тугую, противно скрипящую, калитку, как  мне в ногу вцепилась наигнуснейшего нрава болонка. К счастью многослойный материал скафандра быстро отучил ее кидаться на людей из засады.
  Я позвонил дверь. Мне открыла незнакомая женщина лет сорока.
- Вам кого?
- Я здесь живу, - удивленно ответил я и попытался войти.
- Нет, - твердо ответила женщина, загораживая мне дорогу массивным бюстом. - Этот дом принадлежит мне, я купила его месяц назад.
- А прежняя хозяйка? - удивившись тому, как быстро все изменилось, за какие то три месяца, спросил я.
- Уехала, - облокотившись на косяк, сказала женщина. - У нее муж был космонавтом и погиб на Венере...
- Не правда! - неожиданно громко воскликнул я. - Я жив! Я вернулся домой!
-Конечно, криво улыбнулась женщина. - Сначала они пропадут невесть куда, а потом возвращаются. Нате мол, вот они мы, живые. Подайте нашу жилплощадь.
- Я не мог раньше, - зачем-то начал оправдываться я.
- Все вы мужики одинаковые, - успокоившись, ответила женщина. - Все вам приключения подавай, Венеры, а  дома, вон, петель на калитке смазать некому.
- А куда она уехала, вы не знаете?
- Не знаю, - ответила женщина и, сделав вид, что думает, протянула мне толстую газету, лежавшую на зеркале. -  Вот, прочитаешь на первой странице, и вчера в новостях показывали. Первая Звездная экспедиция. Улетела твоя ненаглядная, космонавт.
  Я вышел из неожиданно ставшего мне чужим двора под конвоем рычащей болонки, сел на скамейку и развернул газету.
  Все правильно, Первая Звездная Экспедиция. Моя жена восьмая в списке экипажа. Экспедиция уходит за световой барьер и вернется на Землю не раньше чем через тридцать лет. Это было поражение, после всего, что я пережил, такой неожиданный удар, и где, на родной планете. А в прочем чего я требую? Я формальный мертвец. Будучи пришельцем в других мирах, я и для родного стал инопланетянином. Теперь я не принадлежу и ему, а может наоборот, я стал свободен и принадлежу всей вселенной.
  Выбросив газету в урну, я достал из ранца пузырек со смазкой для суставов скафандра и, не обращая внимание на истошный лай собачонки, смазал калиточные петли.
  Что ж, все, что мог я сделать в своем прежнем мире, я сделал. Самая пора прогуляться вдохнуть этот воздух, взять что-то на память, прежде чем отправляться в новую дорогу, куда бы она меня не привела. Кто знает, может мудрость вселенной позволит мне, в качестве поощрения, побывать в том мире, куда отчаяние погнало единственного дорогого мне человека.
  И инопланетянин, взяв свои вещи, легкой походкой неутомимого странника, направился к морю.