К вопросу о...

     В патентном отделе, затерявшемся в лабиринте бесконечно длинных, пустынных, обшарпанных коридоров, давно воцарилась тишина и  покой. В былые годы жизнь здесь бурлила, порой создавалась очередь из гудящих, переполненных амбициями и эмоциями изобретателей, зато теперь, когда наше, некогда мощное предприятие, усохло как шагренева кожа, когда поувольнялись специалисты и некому стало изобретать, сюда вообще перестал кто-либо заглядывать. В отделе и работало-то теперь только два человека, я и Гриша Разборнов, последние из могикан.

     Я числилась техником, но кроме, как отвечать на редкие звонки по телефону да заполнять табель, в мои обязанности больше ничего не входило. Конечно, я и за  порядком присматривала, разогревала чайник, поливала цветы, но это всего лишь маленькие  общественные нагрузки.  Гриша работал патентоведом и в своей профессии был просто гением. Изобретатели и всякие рационализаторы ценили его за верный глаз, быстрый ум и железную логику. Всякую абракадабру, которую приносили в своих умах местные Эдисоны и Кулибины, он кропотливо разбирал по косточкам и часто находил в расчлененной  идее какую-то изюминку, которая для самого автора становилась откровением.  Тогда Гриша, окрыленный своим открытием, начинал вдохновенно работать, составлял формулу изобретения, делал описание, ругался  с автором и доставал его по каждой мелочи с тем, чтобы все получилось идеально точно и в срок. Сил и времени на проведение заявки сквозь отказную оборону все отрицающих экспертов у него уходило много, но практически всегда он выходил победителем. Происходило это по очень простой причине - Гриша никогда не брался за заявки, в которых  сразу находил червоточину и возможную причину отказа. Гришу считали специалистом высочайшего класса, стопроцентным безотказником и попасть к нему почиталось за счастье и большую честь. К сожалению все Гришины победы остались в прошлом, поскольку настоящей работы для него по существу давно уже не было.

       Почему мы продолжали здесь существовать, честно говоря, я не знаю, скорее всего, про нас просто забыли, хотя зарплату, о размере которой просто неудобно говорить, нам все-таки иногда платили. Но мы исправно приходили на работу и каждый занимался сугубо своими  делами. Условия для этого здесь идеальные - никто и никогда не мешает. Я подрабатывала,  делала переводы для разных технических журналов, материалов набиралось достаточно, и я корпела над ними в своем уголке за шкафом.

      Гриша сидел лицом к окну, у простенка, на котором  в простой рамке под стеклом красовалось знаменитое фото его кумира, помощника патентоведа Альберта  Эйнштейна, показывающего язык. Огромный двухтумбовый стол из темного дерева, испещренный резьбовыми завитушками, на фоне современной дээспэшной мебели  выглядел настоящим раритетом. Гриша как-то сказал про эту фантазию краснодеревщика,  что стол далеко не простой и любой дурак за ним сразу становится умнее, потому что… извилин-то, хоть и деревянных, но прибавляется. Вот, дескать, стоит выйти из-за стола и все, становишься профан – профаном, а за столом ты гений.  Хоть это и шутка, но в ней точно что-то было. В жизни Гриша человек застенчивый, беззащитный, всегда, скорее, уступит, чем будет добиваться чего-то, зато в работе за своим столом  меняется на полную противоположность, становится настойчив, целеустремлен, где надо проявляет жесткость, кажется, что именно работой он компенсирует все свои жизненные неудачи.

      Его стол расположен на переднем плане  и моему взору всегда открывается одна и та же картина: Эйнштейн с выпученными глазами и высунутым языком, Гришин  затылок и его сутулая спина. У него короткий, но густой ёжик, черные, прямые  волосы равномерно перемежаются  седыми, эдакая чернобурка. На нем всегда один и тот же пиджак, долгую жизнь которому обеспечили истертые временем, линялые  нарукавники. Приходя на работу, Григорий первым делом делом одевает это старинное чиновничье изобретение,  усаживается за стол и включается в работу.

      Я давно замечала, что Григорий постоянно что-то пишет. Так как я приходила всегда позже, то кроме затылка, спины и пачки чистой бумаги по его правую руку, более ничего и не видела. Зато ко времени моего ухода по левую руку  всегда вырастала горка исписанной бумаги. Работал человек, творил! Меня всегда интересовало, что же он там пишет. Однажды я его спросила об этом, но Григорий отшутился, сказал, что пишет сказку «Тысяча и один день». Я рассмеялась, оценив  его остроумие,  но любопытство мое осталось неудовлетворенным и жажда узнать, чем же он занимается, только усилилась. Но как узнать, когда во время работы его от стола не оторвешь. Я даже удивлялась, есть ли у него хотя бы мочевой пузырь. Правда, надо сказать, что сама я на работе бывала только до обеда, может, как раз после моего ухода он и решал все свои физиологические проблемы. В общем, Гриша был хороший конспиратор, никаких следов его творческой деятельности мне обнаружить не удавалось, но я знала, что рано или поздно все узнаю. Сам скажет, как миленький.

      Гриша не любил длинных разговоров и тем, которые ему предлагались, чурался, потому что они отвлекали от главного его дела. Он сразу же сворачивал любой разговор и делал это всегда так, чтобы  первая произнесенная фраза сразу же оказывалась и последней. У него было припасено несколько коротких  и универсальных штампов, которые Гриша произносил, не поворачиваясь ко мне, а продолжая писать. Такая  особенность его разговора   меня всегда забавляла и смешила, и я постоянно провоцировала его  вопросами.

      Вот, например, я у него спрашиваю:

      - Гриша, ты вчера по НТВ видел очередной сериал про бандюков?

      - А кто его сделал?

      - Фамилию режиссера не знаю, но, вообще-то, вроде  НТВ – главный заказчик, это их продукт.

      - А-а-а, НТВ. Вот они его заказали, пусть сами его и смотрят.

      Все. Разговор, практически и не начавшись, сразу закончился. Или  как-то утром, собираясь на работу,  я услышала жуткий базар по радио. Какой-то диктор буквально визжал на, высказавшего свое мнение,  радиослушателя, как он его только не крестил: и дурак лысый, и недоумок, и козел, и импотент, и коммуняка,  и фашист, и куда ты со своим свиным рылом лезешь. Господи, чего только не неслось и это в эфире на всю страну. Я была обескуражена услышанным и, придя на работу, пересказала Грише, а в ответ услышала:

      - Тая, зачем тебе переживания? Вот он хамит, пусть себя сам и слушает.
Скольжение ручки по бумаге продолжилось, а я подумала, что действительно, пусть этот ненормальный сам себя и слушает. Или вот, спрашиваю его недавно:

      - Гриш, как ты относишься к нашим современным писателям?

      -  К  современным? К писателям, говоришь? – не прерывая своей писанины и, не поднимая головы, с ехидцей переспрашивает Григорий и после короткой  паузы добавляет свое коронное. - Ты знаешь, Таюша, вот они пишут, пусть сами себя и читают.

     А вот последняя, свеженькая история. Сходила я тут на выставку Церетели, на следующий день Грише говорю:

     - Гриш, я на выставку Церетели ходила. Хочешь пойти полюбоваться на халяву? У меня есть билет.

     - Это кто такой – буркнул Гриша

     - Как? Ну, Церетели, который Петра отгрохал и манежную площадь уничтожил.

     - А-а-а, этот. Вот он уничтожил, пусть  сам и любуется.

      После каждого, выданного им приговора, я прыскала смехом, потому что довольно часто такая простая и действительно универсальная формулировка очень точно подходила по истинному смыслу.

      В таком однообразном, спокойном, несуетливом ритме проходили наши будни, все притерлось и, казалось, ничто не может нарушить  устоявшуюся жизнь.

       В тот день на работу я пришла позже и как только вошла, сразу поняла - что-то произошло или происходит. Григорий не сидел, как всегда,  за столом, уже одно  это служило сигналом. В своем антикварном пиджаке с блеклыми нарукавниками Гриша ходил по комнате от стенки до стенки, а когда я вошла, сделал по инерции несколько шагов и остановился. Я поздоровалась, Гриша мне ответил молчаливым кивком головы,  он был еще больше в себе, чем обычно. Я молча прошла к себе за шкаф, сняла пальто, положила сумку и вышла к Григорию.

      - Что-то случилось?

      Гриша изучающе посмотрел на меня, повернулся к столу и взял в руки толстую кипу исписанной бумаги. Я сразу поняла - он закончил свою работу.

     - Вот, хочешь посмотреть?

     -  А что это? – скокетничала я, одновременно пытаясь прочитать название, но удалось разобрать только первые слова «К вопросу о…». Дальше шло еще много каких-то длинных слов, но понять их было нельзя, тем более, что я читала вверх ногами. - Что это? – разыграла я еще большее удивление.

     - Мой труд. Вот,  написал.

     Я физически чувствовала Гришино напряжение,  его состояние мне было знакомо. Я прекрасно понимаю трепет и нетерпение автора, закончившего свою работу. Сама, каждый раз отдавая перевод,  страдаю оттого, что никто  сразу, при мне  не заглядывает в него и не говорит что–нибудь теплое. Да что там «сразу», что там «теплое», вообще никто и ничего не говорит, как будто не работала я, как будто не творила. А я ведь старалась, над каждой строчкой потела, вылизывала ее, чтобы фраза была легкой и понятной. Но куда там, у всех мозги сейчас заняты только своими собственными делами, на других же жалко тратить время и душевные силы. А, если  у тебя нет хорошей финансовой поддержки и этого чёртова  пиара, пиши пропало. К нынешнему положению дел прекрасно подходит универсальная Гришина формула, точнее не скажешь. Я посмотрела на Гришу, мне его стало жалко, но, еле сдерживая себя, чтобы не заржать, я произнесла:

     - Так вот, Гриша, ты написал, ты и … - здесь я не выдержала и рассмеялась, а чтобы найти себе точку опоры, взяла Гришу за плечи и мой смех передался ему и снял с него напряжение. Сквозь смех я пыталась продолжить, но как только произносила – Ты и… - тут же прорезался новый приступ, который снова заражал Григория. Мы  хохотали уже в некотором изнеможении и слезы  текли из наших глаз. Вдруг он,  пытаясь что-то сказать,   протянул обессилившую руку, я глянула в том направлении и сквозь слезы увидела портрет Эйнштейна с вытаращенными от удивления глазами. Он показывал нам свой ученый язык и, кажется, тоже смеялся.