Тогда

ВАЛЕРИЙ ТАРАСОВ




ТОГДА





(Поэтические мемуары)






МОСКВА
2008






УДК




Тарасов В.В.
... ТОГДА. Поэтические мемуары



Тарасов Валерий Васильевич, профессор, доктор химических наук, работающий на кафедре промышленной экологии РХТУ им. Д.И. Менделеева. Он известен читателям по поэтическим сборникам “Полынь” и “Зарницы”. Теперь на суд читателя он выносит поэтические мемуары, которые охватывают период с 1940 по 2004 год, т.е. 64 года. Тарасов В.В. в настоящее время плодотворно трудится в науке. Области его интересов широки: они распространяются на поверхностные явления в системах жидкость-жидкость, процессы адагуляции микрокапель, эффекты Марангони, озонирование сточных вод и компьютерное распределение микрокапель по размерам и объемам. Общее число опубликованных работ превышает 300, причем темпы не снижаются, хотя он пережил тяжелейший инсульт. Тарасов В.В. - лауреат премий Д.И. Менделеева, Совета Министров СССР и премии президента РФ Путина В.В.   







Тарасов Валерий Васильевич






















ОБРАЩЕНИЕ К ВАМ

Я вдруг захотел рассказать об основных важных, комичных и интересных моментах моей жизни. Вероятно, это кому-то может пригодиться, например, моему сыну, племянникам или внукам. Я всегда был далек от мысли, что моя жизнь может заинтересовать посторонних людей, и рассчитывал только на внимание близких, которые могут с уверенностью сказать, что жил такой человек.

Говорят, что так бывает, когда путь уже в значительной мере пройден. Конечно, грустновато понимать это, но разве кто-нибудь избежал конца. Главное, что я жил и  жизнь была богата событиями, многие из которых приятно вспомнить, а некоторыми можно даже гордиться. Однако я не избежал и печальных моментов, за которые хочется сказать: “Простите меня соплеменники. Я был не справедлив к вам ”.

Жизнь показала многие стороны: и хорошие, и плохие – не было только однообразия. Мне часто говорят, что я  тяжело расплачиваюсь за свою бурную жизнь. Но никогда я не хотел бы заменить бурную жизнь другой, спокойной. Жить, как растет трава – не по мне. Я даже придумал собственный афоризм: “Бог даровал мне удивительно длинную жизнь, если учесть мое “умение” ее тратить”. Поэтому я и пришел к такому печальному концу. Но именно в таком окончании – вся моя суть.

Безмерно любимая мама, все время искавшая что-то, но так и не нашедшая это. Как мне не достает тебя! Дедушка, научивший меня быть справедливым - я о тебе ничего не забыл. Бабушка, обожавшая  меня до самозабвения - это тебе я посвятил стихи.  Двоюродные братья и сестры, помогшие мне пройти тяжелые военные годы – вы мои сверстники и соплеменники, вы - моя опора. Моя первая жена ЕЛЕНА, я знаю, что ты  великодушна! Друзья-приятели детства, показавшие, что евреев надо любить точно так же,  как и русских, потому что мои приятели, все до одного, были евреями. Я рад, что меня не тронул великорусский шовинизм. Видимо, это произошло потому, что я являюсь, отчасти, латышом, и мне так часто было стыдно за русских “старших братьев”. Друзья юности, научившие меня быть добрым, потому что сами были добрыми, как могут быть такими только бедные люди. Сослуживцы, показавшие мне, что нужно думать о них только хорошее, потому что сами думали обо мне только хорошее. Разве я прожил дурную жизнь, если прихожу к таким мыслям?! 

Те, кого я могу с особой гордостью вспоминать – это мои ученики. Их много, но я отметил в повести только десять русских и одного китайца. Видимо, бог дал их по числу пальцев на руках, а затем опомнился и пристроил еще один, но какой умелый. Этих учеников я подробно, а иногда даже с долей иронии, описываю в этой автобиографической повести. Что бы я делал, если их не было? Эта десятка русских и один китаец сделала мою жизнь осмысленной.

Свет очей моих, моя вечная нежность и радость!  Как бы я жил без тебя? В тебе и ранее, и теперь - весь смысл жизни. Я знаю, какая тяжкая доля тебе досталась. Вряд ли я продолжал бы существование, если бы ты не была настолько преданной и стойкой. Я задаю себе вопрос: “Откуда у тебя силы для меня, если на себя саму их почти не осталось?”   Чем я могу отплатить тебе за твою щедрость, и откуда ты черпаешь силы? Видимо, в  другой жизни, я буду одним из самых ласковых котят, которых ты так любишь. Имя твое - НАТАША. Здесь оно написано кириллицей, а на стенке нашей комнаты – иероглифами. Это имя нарисовано в одном из китайских монастырей.

Сын мой, гордость моя! И вечная забота моя.  Как много посвящено тебе моих стихов. Но разве слова могут передать чувства, а тем более, нужные тебе дела. Мне так не достает тебя, несмотря на то, что ты теперь так доступен в электронных письмах. Такие бесчувственные электромагнитные колебания, разве вы что-то несете, кроме тоски и тяжести?! В этих телефонных звонках я чувствую тревогу за меня, но разве звонки могут остановить то, что неминуемо. Будь спокоен и уверен, сын, что СМЕРТИ НЕТ!

И еще! Мои учителя – их было много. Однако мой истинный и последний учитель - Ягодин Геннадий Алексеевич. Он намного шире, чем моя любимая наука. И вот сейчас, когда от меня осталась лишь физическая половинка человека, я с гордостью говорю: “Я был и остаюсь целиком и до конца дней Вашим учеником в этой нелегкой жизни, Геннадий Алексеевич!”. Трудным, но преданным учеником.


Валерий Тарасов
Март-Май 2008 года.

ЧУДЕСНОЕ  ТОГДА


Моему сыну, Владиславу Тарасову,
    посвящается.


Чудесное тогда,
Далекая планета…
Ужель была та даль?
Иль мне приснилось это?
И воющая сталь,
И ликованье света,
И спрятанный сухарь,
И тайная конфета.
Спокойствие пруда,
Круги от всплывшей рыбки…
И радость от труда,
И радость от улыбки.

Ах, памяти болото –
Потери ил всосал,
А детства позолота,
Как по утру роса.

               Строки из сборника "Полынь”


Введение

Странно устроена память - подумал я: отдельные картинки она зарисовала очень точно даже в младенчестве. Ну, как, скажите,  малыш двух лет может помнить метро Москвы 1940 года. И, тем не менее, я, перепуганный грохочущей змеей, вылезшей из темноты, отлично помню тот ужас, который вызвал поезд метро у меня и у моей мамы, приехавших в Москву, чтобы напомнить о себе отцу. Отца я не помню, а вот страшную змею – отчетливо. Смутные картинки мелькают перед глазами: как умирал я в поезде на обратном пути в Сталинград. Конечно, я не знал, что это была дизентерия, да и умирать-то было не больно. Просто из меня лилось и лилось что-то липкое, а я становился все слабее и слабее.
Меня с матерью сняли с поезда в Харькове. Мать служила на железнодорожном телеграфе и могла выбрать любой путь бесплатно. В этом случае путь лежал (из рассказа матери) по маршруту Москва - Харьков – Ростов – Сальск - Сталинград. Станциями  пересадок были Ростов и Сальск. Почему такой крючок был выбран – не знаю.  В Харькове и встретился старикашка, который, посмотрев, мальчику в глаза, (опять по рассказам матери) сказал: “Живые глаза, жить будет. Молодуха, вези скорее парнишку в степи”. С такой колдовской правдой я столкнулся впервые, но она дала толчок всей памяти. Вот так и зафиксировались отчетливо все первые военные и послевоенные 16 лет. Понимал ли я, что особая моя любовь к степям трудно объяснима. Быть может, она объяснима тем, что эти степи с их полынью и бурьяном, дали жизнь, все ее радости и печали человеку, о котором пойдет речь.

КОРНИ

Стыдно, очень стыдно плохо знать свое происхождение и родословную. Я заинтересовался своими корнями, когда мне стало 69 лет и то, только потому, что захотел написать мемуары “Тогда”, которые были бы полезны и интересны моему сыну, двоюродным братьям и сестрам сына. А потом я подумал, что такая книжка может быть интересна даже моим сестрам и братьям. И тут произошло то, что я не ожидал узнать: я не знаю ни корней, ни ветвей разросшегося дерева. Тут мне вспомнились строки из своего же стихотворения, страшного по содержанию. Речь идет об отбросах общества, которые расплодились, как моль. Беда сегодняшней России – не в том, что эти отбросы есть, а в том, что им создана благодатная среда. 

Не помнишь родни
И не ведаешь братства.
Бесцельные дни,
Вечно зависть богатству.
             
                Строки из стихотворения “Маргинал”


Это стихотворение не опубликовано нигде. Я все боялся это сделать, т.к. стихотворение очень хлесткое и его можно отнести ко многим, а не только к маргиналам.

4

На фото (слева направо) – Иван Гуреевич Юрков, его дочь Евдокия Ивановна – моя бабушка (стоит сверху), Ненила Степановна
и вторая ее дочь Екатерина Ивановна


Итак, Иван Гуреевич Юрков – мой прадед по материнской линии, Евдокия Ивановна Юркова (Браслина) – бабушка, Ненила Степановна прабабушка, а Екатерина Ивановна Юркова (Артоболевская)– двоюродная бабушка.
Что я знаю об этих людях? Почти ничего!
Когда меня настигла страшная беда, только тогда я заинтересовался своими корнями. А если бы не беда – так бы и жил “счастливо и беспечно”. Беда дает понять, что ты жил неправильно, как эгоист.
Я знаю о прадеде Иване Гуреевиче только то, что однажды рассказала моя мама Ираида Константиновна, а она, естественно, услышала этот рассказ от моей бабушки – Евдокии Ивановне (на даггеротипе стоит за Иваном Гуреевичем).
Семья Ивана Гуреевича жила не очень богато, но и не бедно на речке Ахтубе. Вот откуда у меня такая тяга к Волге и Ахтубе! Прадед Иван был купцом (вероятно, второй гильдии).
Бабушка Евдокия Ивановна с пафосом говорит об этой жизни, о Рождественских праздниках, о каледованиях. Но кто о юных годах вспоминает плохо? Разве я вспоминаю военные годы плохо? Таково свойство человеческой памяти – все дурное забывается, а все хорошее превозносится до небес.
Но, когда к Юрковым пришла беда, – трагическая смерть Ивана Юркова, все в семье переменилось вплоть до места жительства.
Страшный голод на Волге в 30-е годы провел глубокую борозду в семье Юрковых. Иван, взяв кое-какие товары, повез их в город Царицын на продажу. По дороге встретил место с громадным количеством грибов. Собрал их и приготовил на костре обильную еду без хлеба и почти без соли. По дороге начались схватки желудка и кишечника. Вернувшись в Царев, он слег, страдая от заворота кишек. От этого и скончался.
Вот, что я знаю об Иване Гуреевиче Юркове. Немного!
      

БЕГСТВО
(На станцию Калмык или поселок Первомайский)

Конец марта 1942 военного года был холодный, почти  как зима. Часто срывался снег, но еще чаще шли холодные, нудные дожди. Появлялись и немецкие самолеты, но пока вели себя мирно. Бежали от подходивших немецких войск кто, как мог и куда мог. Кто за Волгу, надеясь, что немцы не смогут перейти эту великую реку, кто, наоборот - западнее Сталинграда на открытых железнодорожных платформах железнодорожными путями, по которым привозили в уже почти осажденный город вооружение. Я почти совсем не помню нашу эвакуацию - смешно сказать, но запомнились странные детали: конечно холод, палатка на платформе, украденная ложка и перемещавшийся с нами раненный солдат по фамилии Канделаки. Именно на него грешили, думая об украденной ложке. Почему была такая холодная весна? Это следующая весна была радостной, победной! Ручьи потекли уже в марте, а в апреле мы, мальчишки радовались рано прилетевшим грачам. Они уже кружили и кричали, как бы радуясь победой, случившейся 2 февраля 1943 года.

Все лучшее, что было в жизни,
Освещено апрельским днем.
И из забвенья нет-нет брызнет
Луч счастья прошлого огнем.

       Строки из стихотворения “Я – сын” в сборнике “Полынь”

Наша семья - а именно: бабушка Евдокия Ивановна, дед – Константин Иванович – латышский стрелок, четыре тетки и шестеро внуков, избрали второй способ только потому, что у нас были на железной дороге связи. Наверное, у дедушки были и иные мотивы. О них дедушка говорил, но я ничего не понимал в стратегии. Войска генералиссимуса Паулюса двигались точно навстречу нашему пути эвакуации. Если бы наш маршрут пролегал на сто – сто пятьдесят километров южнее, мы, несомненно, столкнулись бы с немецкими войсками. Уже во взрослом возрасте я много раз думал, что дед был неплохим стратегом, и у него была вера в победу, если он не убрался с семьей за Волгу, а играл с немцами в “кошки-мышки”.
В августе 1942 года И.В. Сталин издал приказ, запрещающий эвакуацию населения из Сталинграда, но в сентябре она уже не потребовалась вообще, т.к. Мамаев курган и вокзал города Сталинграда были заняты немецкими войсками. Приходится только удивляться предвидению дедушки: лишь три с половиной месяца отделяли наш побег от того момента, когда “мышеловка” захлопнулась наглухо.

5

На фотографии изображены Ираида Константиновна Браслина и ее сын Валерка – основное действующее лицо данных поэтических мемуаров. Фото сделано перед поездкой в Москву в конце июня 1940 года,
когда Лере было 2 года и 1,5 месяца.

В те страшные дни, незабвенные годы,
Когда каждой корке был рад,
Я помню на рельсах людей в непогоду,
Оставивших свой Сталинград.

Теплушек брезент на дорожных платформах,
Сырые ненастные дни,
Пайков смехотворных строжайшие нормы,
Пожарищ далеких огни.

И холод, сырой отупляющий холод -
Никто от него не сбежит,
Безлесная степь, вид пустынный и голый
На проводе птица дрожит.

В те годы я был уж смышленый мальчонка,
И в память вошло словно гвоздь,
Как взрослые бога молили о чем-то,
Что позже понять довелось.

Кто может забыть в черном небе тетивы,
Из ярких лучей перекрест,
Зениток поспешные речитативы,
Немецких пилотов арест.

    Строки из стихотворения “Сталинград” в  сборнике “Полынь”
               


Сам дед служил на почте, и моя мать тоже была связисткой. Тогда все связисты считались военными людьми и могли надеть погоны. Насколько было бы легче бежать за Волгу! Туда немцы так и не смогли прорваться и никогда  не бомбили. Чем руководствовался дед, выбирая такой рискованный путь - прямо навствечу немцам, подходящим к Сталинграду? Мы бежали, почти соприкасаясь с левым флангом наступающих немецких войск. Дед никогда нам не говорил о его замысле, но в замысле и сейчас  чувствуется оптимизм. На этом пути увидеть нам удалось намного больше.
Мы расположились на станции Калмык (в поселке Первомайский) на границе Сталинградской (Волгоградской) и Воронежской областей. Тут проходила рокадная железная дорога Поворино – Новохоперск (см. часть карты 1). Случилось так, что Поворино немцы бомбили регулярно, но у них не было намерений распылять силы, и сюда войска не вошли. Так и жили мы под постоянной угрозой: все казалось, что вот–вот придут немцы. В Калмыке дед стал служить начальником почты. Потому нас принято было называть местными людьми почтальоновыми детьми.
Все ребята знали, что у деда был пистолет, поскольку к нему приходили деньги и ценные вещи. Он время от времени чистил пистолет, а мы тайно наблюдали. Нам (ребятам) не разрешалось заходить на почту, но мы слышали, как дед злится по телефону на плохую телефонную связь почты, которая была смежным помещением жилой комнаты: “Алло-алло! Что молчишь, чертова кукла! Салтынь, Салтынь!” Чертова кукла молчала.
Калмык был довольно большой станцией - домов триста. Рядом с почтой находилась вкопанная в землю зенитка и, когда ночью раздавался хрипло-воющий рокот моторов немецких бомбардировщиков, то включались все прожектора, находящиеся в других местах, и мальчишки торжествовали, если бомбардировщик был схвачен в перекрестие лучей прожекторов. Это означало, что сейчас же быстро-быстро зачавкают зенитки, и самолет может быть сбит. Я так вспоминаю о Калмыке.

Моя родина – место в степи,
Моя родина – нижняя Волга.
Детство было военным, недолгим,
Не держал дед внучат на “цепи”.

В стороне от кровавых сражений
Разместился негромкий Калмык –
Перелески, поля да холмы
Выбор деда – благое решенье.

Полустанок в степи и вокзал.
Почта, школа, три сотни домов.
На морозе – три сотни дымов,
А на почте – квартира и зал.

“Тут и будем мы жить” – дед сказал.

Строки из стихотворения “Калмык” в сборнике "Полынь”   


6
Дедушка Константин Иванович Браслин (Браслинш)
и Евдокия Ивановна Браслина (Юркина).
1960 г. город Кишинев.

У двух теток (Зины и Тони) мужья были военные летчики, командиры эскадрилий. Один – Виктор был командиром эскадрилии бомбардировщиков, а у второй – Николай был командир эскадрилии истребителей. Оба погибли под  Витебском в первые месяцы войны, так никого не истребив и никого не разбомбив. Произошло это при взлете на аэродроме. Немцы не дали ни скрыться бомбардировщикам, но и ни взлететь истребителям.
Сначала у Зины был сынок Шурик, которого унесла скарлатина в Калмыке осенью 1941 года, но Зина ходила беременной от Виктора другим ребенком. Виктор так и не узнал, что у него родился второй сын, которого, в честь умершего в Калмыке Шурика, также назвали Шуриком. Похожая судьба была и у тети Тони, которая эвакуировалась на станцию Калмык с двумя девочками: старшей - Лией и на два года моложе – Олей. Олечку в Калмыке зимой 1941 года унесла горловая зараза – дифтерит. Ни Виктор и ни Николай так ничего не узнали об этих смертях. Погибшие не радуются о живых и не горюют об умерших! Вот почему я вставил в описание картинку с двумя канадскими гусями, символизирующих двух взрослых гусей, которые ведут шесть малышей. Правда, в нашем случае все гусята были разного возраста.

Мне кажется, что не долго горевали тети: одна уехала с каким-то генералом (казахом) в Москву и там прожила всю оставшуюся жизнь. Но уже не с генералом, которого убили на войне, а с добряком-евреем Ефимом Львовичем Могилевским, имевшем броню, так как он работал на военном заводе. Да какие заводы в то время не были военными... Правда, этот делал самолеты и двигатели к ним.
Тетя Зина не уехала в Москву – судьба в виде ефрейтора-еврея настигла ее прямо в Калмыке, когда этот бедолага двигался на лечение. Уж очень ласковый и жалкий был Лева Каждан, что даже строгий дед не смог противостоять быстро вспыхнувшей любви. Помогло то, что деда посадили в тюрьму за какой-то безобидный анекдот, рассказанный в компании близких знакомых. Помнится, вернулся он через год оборванный, совсем без зубов, больной. Где-то что-то копал. Я увидел его первым на пыльной дороге, но дед не узнал меня без очков. 
Дед так и не смирился с Зининым решением. Все ждал подвоха, и он пришел через двенадцать лет. Зина в 1950 г. родила в Ленинграде (городе Левы) огненно-рыжую дочку Ольгу, которая стала наваждением, оставляя Зине одного мальчика за другим и скрываясь с новым любителем странной красоты и наркотиков. Лева тут уже не при чем, так как это происходило через много лет после его ухода от Зины. Три события совсем подкосили Зину –  умнейшую из теток. Это – негаснущая любовь к Леве, мальчишки, которых подбрасывала Оля и, которые были удивительно как хороши, и смерть сына Анатолия – капитана Советской Армии. Толя разбился на Жигулях, возвращаясь с дачи, где выпивал с друзьями ночью.
Зина занемогла и умерла от рака.
У Лии, дочери Антонины Константиновны, и у Александра - сына Зинаиды, т.е. моих сверстников периода войны (кроме гибели отцов) в те годы не произошло ничего, если не считать болезней. У кого ни сучка, ни задоринки? Но нужно вернуться к военным годам.

7
Гуси
Картинка, символизирующая заботу бабушки и дедушки
о шестерых гусятах во время эвакуации на ст. Калмык

ГОГРАФИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ.

Сделаем попытку описать географическое положение места, куда произошло бегство от наступающих немецких войск в апреле 1942 года.
На карте  вы не встретите слово Калмык, как мы, мальчишки, привыкли называть “штаб управления победой”. Место управления “военными действами” находилось именно здесь в Калмыке на железнодорожной линии Поворино – Новохоперск или Новохоперск – Поворино, чуть ближе к Новохоперску. Главная железнодорожная линия проходила также через Поворино и называлась Москва – Сталинград. Вокруг ютились хутора Уваровский - на западе – северозападе, и почти на том же расстоянии, как и хутор Уваровский, но на юге находился хутор Михайловский (в стихах - Михайловка). До Воронежской области было ближе, чем до хутора Михайловского; почти на таком же расстоянии, как и Воронежская область, находилось Криушинское озеро, название которого не обозначено на карте. Почему так, я не знаю, но сам хутор Криушинский находился в противоположном направлении на западе, на таком же расстоянии, как и Михайловка. “Стратегическое” значение этого озера знали все мальчишки, бегавшие на него купаться.
Хутор Михайловский окружен Хопром, в котором крестил меня дед, и безымянной (на карте) старицей Хопра.
Самый крупный поселок городского типа – Урюпинск (не попал на карту), который был настолько же большой, как и Поворино, находился на юге от Калмыка – Первомайского. Об  Урюпинске мы говорили с придыханием, так, будто это был Нью Йорк. Тут протекал Хопер и две безымянные речушки, одна проистекала с юга и заканчивалась озером (в районе поселка Дьяконовский), а вторая простиралась на запад.
 
8
Карта расположения Калмыка - Первомайского.

ПОЧТА И ДЕДУШКА

Калмык имел несколько учреждений: станцию с  вокзалом, почту, мельницу, которая получала, помимо прочего, электричество (для себя!), заготзерно, медпункт, хозяином которого был фельдшер по фамилии Помогайбо,  а также имелась столовая, куда мы приходили есть картофельные котлеты. Котлеты - был праздник души. Но сюда же приходил старик-сифилитик с проваленным носом, от которого дурно пахло. И хотя говорили, что в таком состоянии сифилис не заразен, я боялся старика, как огня.
Основой почты, в которой жило переменное число людей, был сруб пятистенка. К нему были пристроены прихожая почты с крыльцом, а с противоположной стороны – чулан, в котором зимой располагались корова и теленок. Из неслужебной части дома был выход рядом с чуланом. Имелся также проход из жилой части дома на почту.


Антонина Константиновна  Белова (Браслина) и Николай Белов – командир эскадрилии истребителей, погибший под Витебском в самом начале войны.
9

Помогайбо со своим медпунктом находились поблизости от вокзала; к нему часто приходили станичники, и  все называли его благозвучно - Помогай Бог.
Нашими соседями были Ульяновы и орусевший немец Беккер с семьей. Далее был дом, в котором жила бабка Марфута. Я боялся ее, т.к. как-то на Новый Год со своей бабушкой, я посетил Марфуту, но с ней случился громкий казус, заставивший меня разреветься, а всех рассмеяться. С тех пор я обходил дом Марфуты стороной.
Рядом с почтой росли громадные ясень и клен, а может они только казались громадными, как и все в детстве. Я любил ясень, считая  его живым. Здесь же  был огород, на котором выращивали помидоры и капуста. Картошку же сажали, как и косили сено в специальных местах: сено - в займище почти у Хопра в районе станицы Михайловская, а картошку намного ближе - по пути в Поворино.
Самое волшебное время было время покоса. Дед не брал на косьбу никого, кроме меня. Похоже, что этот угрюмый латыш, хотя не говорил, но по-своему любил меня. Я отвечал ему тем же: не мешал, был послушен и скор на зов. Я уходил далеко по займищу до лесков, где находил простор своим фантазиям. Особенно мне нравилась не та трава, которую любят коровы, а полынь-трава.
Я собирал птичьи яйца, а дед говорил потом, какие из них свежие и их можно есть, а какие уже с птенцом (болтуны). Эти я относил обратно, не понимая, что потревожил птичью жизнь навсегда. Обычно изымание яиц сопровождалось тревожным свистом обитателей.
Навек запомнился мне один покос, когда меня усталого, дед разместил наверху арбы с сеном, и привязал, чтобы  не свалился во сне. Я плыл, качаясь под звездами в душистой траве, постепенно уходя куда-то в райское забытье. Звезды росли и росли, а я плыл и плыл среди них, купаясь в какой-то неизвестной музыке. Такое случилось только раз в жизни, когда я был непорочен и чуть ли не свят, ибо единственным моим грехом было то, что я родился от грешной женщины.
Как я оказался на кровати в горнице, и почему я проспал до “второй” темноты, когда от жары закрывают ставни окон - не знал, но только чувствовал радость и счастье.

СТЕПЬ НОЧЬЮ

Можно ли описать степь ночью. Я не Гоголь: только он мог бы описать ее и чувства мальчика ночью в степи. Глухие звуки лая собак, вспышки молний далеко-далеко, так далеко, что грома не слышно: лишь доходит свет; воздух, напоенный запахами трав, степных цветов и скошенной травы; воздух, который, к удивлению, пахнет свободой и бесконечностью. В этой бесконечности человек – такая кроха, что она легко возникает и исчезает подобно сполохам. Кто не был ночью в степи вблизи деревни, станицы или хутора, наверху арбы со скошенной травой, качающийся под звездами, тот не поймет меня.
Сколько я не пытался потом воскресить мои детские впечатления: будь то на Кубе, в Канаде, так похожей на Россию, в пустынных местах Сирии, или под мутным небом Китая, ничего не получалось. Я стал думать, что это судьба возраста. Но когда я, уже взрослый парень 18 лет от роду, был ночью на хуторе Крапивин в 80 километрах от Волгограда, меня вновь посетили эти же ощущения: была та же степь, только более пустынная, тот же ночной лай собак, те же запахи скошенной травы, те же качающиеся звезды. Я понял, что для воспроизведения милых сердцу ощущений, нужно совпадение многих условий. Тогда и возраст – не преграда. 


Над водою черной сполохи – зарницы,
И уже грохочут в небе колесницы.
Теплый ветер тянет запахи покосов,
Вспоминаю с грустью ленты в русых косах.

Из стихотворения “За рекой” в цикле “Зарницы”
 


ЗИМОЙ - ВЕСНОЙ

Самый лучшие праздники – Новый Год и Пасха. Вспоминается елка, изготовление елочных игрушек и цепей из бумаги, развешивание их на елке, пахнущей праздником (даже во время войны), каледование и морозы, о которых сейчас совсем забыли. Морозы были такими, что все окна, разрисовывались волшебными картинами, а сам Калмык утопал в труднопроходимых сугробах снега, и дым из печей шел вертикально в бесконечную высь.

Весь в сугробах ярко белых,
Кроны в хлопковых подушках.
Будто все в руках умелых
Побывало. И игрушки,
Как на новогодней елке
Со звездою на макушке,
Разместили в ветках колких.

           Строки из стихотворения “Метель” в сборнике “Зарницы”


После Нового Года ждали Пасху. Любимые мною времена – весна и лето. Я любил весну за пробуждение природы, за ручьи, грачей, почки вербы, праздник Вербанье и, конечно, пост и Пасху, которые воспринимались мальчишками с особым трепетом. Я любил участвовать в подготовке к Пасхе. Голод – не в счет, ведь потом будут куличи и круто вареные яйца с таинственно-правдивыми надписями ХВ и ВХ, ожидание игр в эти яйца.
А сколько радостей приносили ручьи, исчезающие в снежных гротах, под настом обильного снега, картина которого менялась каждый день: с утра лужи среди гротов, покрытые тонким хрустящим ледком. Утром этот ледок не выдерживает ребят, а днем все таяло, изменяя картину гротов. Я не любил мальчишек, которые ломали эти феерические объемные строения природы. Такие гроты не увидишь ни в какой картине. Таинственность природных построений приковывала мое внимание надолго, и я забывал о голоде, и мог часами играть с гротами, пускать кораблики из щепок, проваливаясь и набирая  талую воду в валенки с галошами. Несмотря на вечно мокрые ноги я (как и другие) очень редко болел, и болезни те, скорее, были заразными (например, дифтерит или корь), чем от простуды.

Когда же мартовское солнце
Пригреет чуточку в тиши,
Увидишь в лужах сквозь оконца
Волшебный мир своей души.

Растопит солнце наст в апреле,
И заструятся, зазвенят
Ручьи и частые капели
Сыграют скерцо для меня.

В снегу плодятся ямы, гроты -
Забавы давних детских дней.
Грачи лихие развороты
Творят промеж кустов и пней...

       Строки из стихотворения “Я – сын” в сборнике “Полынь”


ЗА УГЛЕМ

Ходить за углем было интересно и, до дрожи, опасно. Бабушка одобряла это занятие, а дед закрывал на такое геройство глаза. Платформы с углем, охранялись, как правило, казахами и нацменами из Средней Азии. Охрана располагалась  спереди и сзади состава. Рассказывали бредни о жестокости охранников: эти, мол, стреляют и в детей. Я воровал уголь, но ни разу в меня никто не стрельнул, а пугать пугали. Служба! Когда поезд трогался, надо было вскочить на центральные движущуюся платформу и сбрасывать крупные куски антрацита. Дрожа от страха и радости победы, спрыгиваешь с платформы и, после ухода поезда, собираешь трофеи и гордо идешь с мешком угля домой. Обычно это происходило зимой. Но и летом тоже запасались углем, и черные как черти, обгоняли еще не набравший скорость поезд, кричали машинисту: “Дяденька, умой паром!”. Машинист, улыбаясь, выпускал ревущую струю пара, позволяя вымыться в теплых обильных конденсирующихся парах. Удивительно, но пары пахли перекипевшей водой и еще чем-то.
Ночью у буржуйки с трепетом рассказывали небылицы о своих подвигах.

Дети у буржуйки:
Грезится картошка.
Жмых пока пожуй-ка
Скоро ведь бомбежка.

Узкие траншеи -
Наших дней дороги.
В чирьях спички-шеи,
В цыпках палки-ноги.

Кто-то у печурки
Млея, греет пузо.
Нет уже ни чурки,
Рваные рейтузы.

На железной сетке
-Запах керосина!-
Все внавалку дети
Вниз и вверх - перины.

Тот, кто ляжет первым,
Греет нам и стелет.
Стой, какой ты нервный,
Не мочись в постели.
 
           Строки  из стихотворения “У деда” в сборнике “Полынь”


МОЛИТВА

Я старался увязаться с бабушкой, идущей за повителью (повиликой). Это такая вьющаяся трава, стелющаяся по земле. Ее отростки достигают двух-трех метров. Козы очень любят ее: она - самая лучшая еда для них.  Повитель обильно цветет приятными бледно-сиреневыми цветками в виде дудочек, которые рисуют в журналах “Нива” и я почти ощущал, как с помощью таких труб издают звуки ангелы на божественных картинках. Журналов “Нива”  было большое количество у дедушки на почте. В них можно было зарыться и часами проводить время, рассматривая картинки (я до шести лет не умел читать, но зато быстро научился в первом классе школы).
Однажды бабушка предложила мне сходить за повителью и, я с радостью согласился, предвкушая нетрудную работу и массу развлечений. Набили два мешка: бабушкин полностью, а мой почти наполовину.
В стороне Калмыка стала зарождаться лиловая туча, которая быстро распространялась в нашу сторону. Настолько быстро, что я сказал об этом бабушке. Бабушка поцокала языком и я увидел у нее озабоченность.
 - Пора, пора! Не поздно бы ...  – сказала бабушка как-то тревожно.
Я все время смотрел на надвигавшуюся небесную лиловость, и страх накапливался, где-то в горле и ниже  пупка.
 - Бабушка! Что это? Что это? – повторял я то и дело.
Бабушка сама не понимала. Она никогда не видела зарождение тайфуна или торнадо. Вот, если бы это было не зарождение вихря, а как над селом Михайловским в прошлом году – нам не сдобровать. Но и этого было достаточно. Молнии сверкали ежеминутно по нескольку раз и ударяли где-то очень близко. Громы следовали один за другим, создавая непрерывный рокот.
Не удивительно, что я упал в лужу на колени и стал молиться, как умел. Я упрашивал боженьку не убивать меня и бабушку, доказывая, что я еще совсем маленький. Что я буду послушный и всегда любить боженьку. Рассказывал, что я согрешил недавно, вырвав из “Нивы” именно те страницы, на которых изображены святые.
“Боженька, прости и сохрани меня, бабушку, коров и козу” – просил я. И тайфун, пройдя в двухстах метрах, удалился на станицу Михайловскую, где, видимо, было много грешников.
Весь день бабушка Евдокия Ивановна рассказывала как Валерка спас ее, коров и коз. Почему-то все смеялись, а я ходил гордый.   

КОЛКИ

Колками называли перелески, подступавшие к огородам. Там мальчишки проводили большую часть времени. Колки были целый мир: канавы, заполненные водой с плавающими головастиками и лягушками, жуками плавунцами, которые больно кусались, несколько воронок от авиабомб, тоже заполненные полгода водой. Колки, в верхней части своей, заросли ежевичником, а на сухих местах - кустами малины, чернильных и волчьих ягод, о которых шла дурная молва. Колки также быстро кончались, как и начинались. Они были таинственным местом. Однажды дед привел нас в колки, чтобы показать, что их посещают волки. Об этом говорили недоеденные части козы, которую искали соседи.
Наиболее глубоко в колки вдавались амбар для сена Беккера и бомбоубежище, куда мы прятались всей семьей при большом налете. Дед считал, что только прямое попадание бомбы сюда может погубить людей.
Далеко не нужно было ходить: колки обеспечивали ягодами, а навозные кучи шампиньонами, которые особенно (по европейской привычке) любил дед. Из ягод и плодов можно было найти: ежевику, малину, шиповник, терн и сливу, а также яблоки, пусть плохие, но все же трофей.


Вдруг ветер закружит лихие торнадо,
И пыль устремится в бездонную высь.
Кричит детвора: “Это - черти из ада
Пришли и дерутся.  А ну, черти, брысь!”

А черные тучи, и грома раскаты,
Проглотят на время, бриллиантовый луч.
И вот уже дождик по спинам закапал,
Бежим мы в терновник, хотя он колюч.

А после дождя вновь нашествие света.
Ах, как же мне мил этот запах земли!
И эта прохлада средь жаркого лета,
И лужи – моря, из газет корабли.

            Строки  из стихотворения “В степи” в сборнике “Зарницы”


ПОВОРИНО

Поворино и Новохоперск, не говоря уж Борисоглебск, в который мама возила меня вытащить из письки песок, который я набил туда по наущению двоюродного брата Анатолия, казались недостижимыми местами. Но однажды мать все же исполнила обещание и взяла меня с собой в Поворино.
Налета немецких самолетов не боялись, поскольку это была дневная смена. Поворино показалось большим городом: иногда попадались четырехэтажные здания. Вот уж я насмотрелся чудес. Прежде всего, меня отвели на рынок. Там мне купили леденца-петушка. Затем на рынке купили стакан каймака – запеченных сливок. Вкуснее я ничего не ел.
Когда привели на телеграф, где работала мама, там стояли стучащие аппараты Бодо. Как они работают, Валерка понял много позже, уже в институте. Но интереснее всего был чудесный сосуд, в котором, по луже ртути (что это ртуть я догадался сам!) бегало яркое пятно. Когда я спросил у проходящего капитана, что это такое, тот ответил: “Ртутный выпрямитель”. Я ничего не понял, но потом долго фантазировал. В целом я провел у этого чуда-аппарата два или три часа, после чего меня вернули с вечерним “трудовым” поездом домой в Калмык.

СКОРОДА

Скорода – это дикий чеснок, в обилии росший на лугах Хопра. Он был интересен по своим съедобным свойствам в июне. В это же время распускались ковры тюльпанов: красных, желтых и белых. Красота была необыкновенная.
Надо было добраться до конечной станции рокадного пути – Новохоперска – маленького, но уютного поселка и по левой стороне прибытия спустится к Хопру. Он – один из красивейших притоков Дона. Вот тут тебя встречали вековые дубы, липы и клены. На меня этот вид действовал завораживающе. Мне Казалось, что я мог бы жить здесь вечно. Трава - по грудь мальчишкам, а вокруг тюльпаны - то красные, то желтые, то белые и среди них стрелки скороды, которую можно выдирать с луковичкой, а можно лишь верхушку. Насыщаешься быстро: без черного хлеба и особенно без соли - много не съешь.
Дорога в Новохоперск на поезде – около часа. Однако при отсутствии денег, приходилось ехать на буферах между вагонами. У меня сначала захватывало дух, и кружилась голова, но постепенно, а не как сначала, я привык и не так напряженно держался за железки.
Вернувшись тем же путем на “трудовом ” поезде (как говорил народ), я ходил гоголем. Кто бы ни встретился – все говорили о похождениях команды, и дед, не зная кого выпороть, ограничился только словами: “Недолго вам хулиганить. Скоро в школу. А тебе, Толька - большое задание на лето”. Толька учился уже в третьем классе, но потом отстал.


НА ХОПРЕ

Хопер – великолепная среднерусская речка. На Хопер можно было попасть не на поезде, а по другому пути - на телеге. Этот путь не столь славный, но любимый: попадаешь в село Михайловское по пыльной дороге, чрез лески из дубов и кленов, с терновниками в ямах. Сколько на Руси михайловок – одному Богу известно. Живет в Михайловском бабушка Мария Ивановна – добрая знакомая нашей семьи да ее старик - бондарь Никола. Места на Хопре здесь божественные. Дед мой -  Константин Иванович (Карл Иоанович), католик по вере, считает, что сам крестил меня водой Хопра, хотя неформальное крещение произошло много позже. Имеет ли формальная сторона этого таинства значение? Если Он есть, то Он скажет – нет.

Дед плеснул водою резкой, как игла,
Нежная прохлада сердце обожгла.
Я познал восторга колокольный звон,
Редко повторялся в моей жизни он…,
И, догнав внучонка, Карл сказал - “Постой,
Окроплю разочек я святой водой!”

И с тех пор мне видятся брызги и рука,
За Хопром раздолье, в бликах вся река.
У церквушки местной яркий блеск креста,
И в секунду ту же – сердце у Христа.

            Строки  из стихотворения “Крещение” в сборнике “Зарницы”


Так говорится в моем стихотворении “Крещение”. Всех разбросала жизнь, а Хопер все там же и такой же игривый. Но человек испоганил его безмерно.

НА БАХЧЕ

Любимым занятием мальчишек было посещение бахчи. Сходить на бахчу нужно, выбрав переговорщика: пока тот отвлекал байками сторожа, другие мальчишки утаскивали пару-тройку дынь и арбузов, которые ели даже незрелыми в кустах. Это считалось не озорством, а смелостью и я с удовольствием и трепетом принимал участие в “операции”.

Степные ветра – беспокойная песня,
Полынная горечь на рваных губах
Босые стопы, да кафтан – вот и весь я.
А в небе, в прищуре лишь – коршуна взмах.

На поле посадки, меж ними полыни,
На мачтах от птиц беспокойные флаги.
Особенный вкус у ворованной дыни –
Прямой результат озорства и отваги.

             Строки  из стихотворения “В степи” в сборнике “Зарницы”


Такие слова встречаешь у Валерки-взрослого и ясно понимаешь мальчишескую жизнь.

ПАРОВОЗЫ

Значительную часть времени летом я (Лерка) проводил на вокзале. Собственно вокзал и перрон его не интересовали – командирское место было впереди  перрона, если ехать в Поворино, на куче чистейшего речного песка, явно привезенного с Хопра. Куча была громадной, сваленной с переворачивающейся платформы. Она зачем-то нужна была прежнему начальнику вокзала, но он сменился, а куча осталась мне на радость. На ней можно было сидеть часами. И многое, многое видеть. Однажды я даже видел нечто ужасное, долго снившееся мне потом: как отрезанная колесами вагона голова мужика, пытавшегося сесть на поезд, подкатилась к моей куче песка и остановилась, глядя на меня удивленными глазами.
 
Любимое занятие – наблюдение за паровозами. Их было шесть типов: ИС – Иосиф Сталин, СО – Серго Орджоникидзе, ФД – Феликс Дзержинский, СУ, Эр и ОВ, т.е., как мы называли, Суворовец, Эрка и Овечка. 
Самый мощный паровоз - ИС с маленькими колесами, явно приспособленными для перемещения больших грузов. Он мог  тянуть до восьмидесяти вагонов и платформ с грузом. Но я видел его редко. Во всяком случае, наблюдать его было интересно, и он всегда будил у меня гордость. Не узнать его нельзя - вокруг передней части парового котла было написано крупными красными буквами – ИОСИФ СТАЛИН, а на боковой стенке, из-за которой выглядывал машинист - буквы ИС. Когда ИС начинал свое движение, то колеса пробуксовывали несколько раз, указывая на громадное напряжение его сил.
Обычно же грузы  тянул Серго Орджоникидзе или Феликс Дзержинский. Как и ИС, они имели маленькие колеса, и часто их было видно в сцепке с другим таким же паровозом. Это указывало на то, что они уступают в силе ИС.
Паровоз серии СУ мальчишки называли суворовцем. Он напоминал мне оленя. Явно чувствовалось, что СУ и Эр  созданы для развития больших скоростей. Огромные колеса и все они были, как изящные игрушки. Я никогда не видел, чтобы Су сбрасывал пары. Он очень быстро набирал скорость и летел, как птица.
Маленький ОВ мы называли кукушкой или овечкой. Его использовали как маневровый паровоз.

ЛЕРКА – “ПРОКАЗНИК”

Бабушка (Евдокия Ивановна) уж очень жалела меня. Трудно сказать, почему такая любовь случается. Все голодали, и я голодал тоже, но мне всегда был припасен лучший кусочек. Все потеряли отцов, а я был при живом отце без отца. Быть может, такая уважительная любовь возникла у Евдокии, потому что мальчонка был сынком профессора. Но я бы, вероятно, не очень любил такую фифу. Уж очень правильный я был: не хулиганил, не матерился, был тихий и рассудительный. Поэтому Анатолий всегда подставлял меня. Время показало, что я углубился потом далеко в науку и, мне просто в голову даже не  приходили шалости Толи. Я был очень серьезный и ко всему относился так, как будто от этого зависит судьба мира. Был послушен, особенно если об этом говорил дед или бабушка.

Я вижу образ твой нетленный
Моя старушка, наш Калмык,
Тот мир бомбежек, мир военный,
Солдаты в доме, здесь же мы.
Все вперемежку: тетки, дети
И дед суровый: почты нет.
Мне ли забыть как дядя Петя,
Прислал почти кило конфет.

            Строки  из стихотворения “Бабушке” в сборнике “Зарницы”

Когда со мной случился казус, я страдал больше не от боли, а от обиды. Как-то Анатолий достал из немецких разбитых танков, расположенных на платформах ведерко пороху. Это можно было сделать, обладая истинной смелостью, так как танки тщательно охранялись. Толя притащил порох, весь дрожа и гордясь. Танковый порох - такие, знаете, разноцветные “макароны” и кубики. Хвастал Толя и порохом, и светящимися ночью часами, снятыми с немецкого танка. Все это вызывало у мальчишек жгучую зависть. Показал и мне. По задумке Толи можно будет запустить ракету из “колок”. Я увлекся не потому, что ракета “ахнет”, как говорил Толя, а потому что она полетит. Помог вырыть яму глубиной в мальчишеский локоть и шириной больше кулака, заполнил половину ее порохом, забили бумагой и стали поджигать. Получилась не ракета, а взрыв с широким разбросом (поскольку взрыв ничто не сдерживало!).
Поджигал, по указанию Анатолия, я - мне и досталось. Я был перепуган и жалок. Все волосы, не прикрываемые кепчонкой, сгорели. Сама кепка была куда-то отброшена. Ресниц и бровей не было. Дед, увидев такую картину, выпорол,  прежде всего, жалкого меня, и я даже не плакал, боясь еще больше разозлить дедушку. Когда дед отвел душу, Анатолия уже не было. Он скрывался, как потом рассказывал, три дня в амбаре Беккеров, и вышел оттуда только, чтобы получить наказание за краюху хлеба и кружку квасу.   
Обращаясь ко мне, дед сказал: “Пойдешь в школу, хотя - маленький. А угол больше не таскать, бо не возьмут. Хватит гойдать, а с директором я договорюсь”.
Когда дед волновался, он путал слова “угол и уголь” и русское “ибо” превращалось в украинское “бо”. Вообще он коверкал много слов.
Я торжествовал. Мне только-только сравнялось шесть лет, и меня даже не смущал смехотворный собственный вид.

ЧАСЫ

Толя часто, но не злобно подтрунивал надо мной. Однако результаты, порой, были трагикомичными. Ну, такой он Толя, мой старший и любимый двоюродный брат. Мир праху его. Быть может, все его розыгрыши проходили, потому что я очень любил своего двоюродного брата и верил ему бесконечно. Сейчас Толя очень бы помог мне своим оптимизмом, если бы сам трагично не погиб.
Как-то Толя сказал, что он может сделать часы получше тех, которые вытащил из немецкого танка, а главное меньше и их можно будет носить на руке. Я заинтересовался. Толя долго держал способ получения часов в тайне, затем сказал, что вечером начнем. Правда надо терпеть и иметь мужество, как у него. Нужно нарвать десяток репьев и делать то, что будет делать он сам в полутемноте, чтобы часы светились. Пришел вечер, Толя сказал, что надо следовать ему и у обоих будут часы. Мне было четыре с половиной года.
Мы все делали одинаково, втирая репей в запястье левой руки. Последний десятый репей вызвал у меня нестерпимую боль. Толя сказал магическое слово: “Хватит!”.
Я плохо спал: руку жгло нестерпимо. Когда же я глянул утром на свою руку - слезы невольно накатились на глаза. Анатолий спал и у него “часов” не было, а у меня алел  волдырь, как от ожога. Вот тут уже досталось Анатолию. Поря его, дед приговаривал: “Ты уморишь мне парня! А почему у тебя нет волдыря?!”. Анатолий так и не признался.
Потом я узнал: чтобы не получить волдырь, надо прокипятить репьи, которые при этом становится мягкими, как кошачий хвостик и не ранят руку.

В ШКОЛЕ

1 сентября 1944 г. запомнилось на всю жизнь. Я пошел в школу, в здание для первоклашек, стоящее напротив вокзала, ребром к железной дороге. Второе здание завершало семилетку и находилось в двухстах метрах от первого. Оно смотрело всеми своими окнами на железную дорогу.
Школа для меня была интересным и ответственным делом. Моих портфелей, как сейчас, форм и формальностей не было. Тетради делали кто из чего мог. Мне повезло. Я делал славные тетради из бумаги крафт-мешков, которые получал дед. Важно было правильно разлиновать листы. Было не до косых линеек и клеточек. Но, несмотря на отсутствие тетрадей, чистописанию уделялось много внимания. Оно длилось весь первый год. Палочки служили для обучения началам арифметики. По-моему, совсем не было споров чему учить и как учить. И ведь именно из этих школьников вышли замечательные ученые. Вспоминаю только мой институтский выпуск, который прошел через палочки, чернилки-непроливайки, чистописание, отсутствие тетрадей и книг, собственное приготовление фиолетовых чернил, металлические перья: лягушка и № 86, которые привязывались к палкам нитками для шитья, бесконечное написание палочек, крючочков и элементов букв, при отсутствии разметки. Зато у всех был правильный почерк, а главное разборчивый. Какие мучения терпит сегодня профессор, разбирая студенческие криптограммы!
Я учился легко и весело: даже дед улыбался, просматривая тетради внука. “Как они с Лийкой пишут буквы! Какой правильный “уголь”! 
Когда  закончился первый класс, Александра Алексеевна – учительница младших классов, которой вряд ли было больше 20 лет, вызвала мать. Разговор шел прямо на улице в мае 1945 года.
“Ираида Константиновна! Мне жалко, но Ваш не перешел во второй класс” – сказала учительница. Слезы невольно брызнули у меня из глаз и лились ручьями. Я размазывал чернильными ладонями грязь по лицу. Александра Алексеевна пожалела, что так неудачно пошутила.
“Мой любимый мальчик. У тебя все отметки – отлично. Я пошутила” – знала бы она, что означает “любимый” для влюбленного в учительницу ученика. Неделю я порхал на крыльях, пока не встретил на вокзале обнимающуюся парочку: то была Александра Алексеевна и неизвестный лейтенант. Они прощались. Прощался и я с жизнью, а потому целых два дня не ел и не принимал от бабушки кусочки. Но любовь была не долгой: тем же летом я влюбился в Туську Ульянову. Я всегда был влюбчив.
Вторая любовь

В то же лето судьба сблизила меня и Туську – девочку из многочисленной и беднейшей семьи Ульяновых. Мы встретились в колках, где Туська собирала ежевику. Происхождение расхожего имени понятно: Туська – Натуська – Наташка. Так звали  первую детскую любовь, и так зовут последнюю взрослую мою любовь. В промежутках было много увлечений, но ни одну девочку, девушку или женщину, близкую сердцу, не звали так.
Туське было столько лет, сколько мне, но она не училась, а я уже перешел во второй. Не пошла в школу и на следующий год – настолько трудно приходилось Ульяновым. Я болтал чепуху, не чувствуя себя взрослым, но она осаживала меня своей недетской мудростью.
Основные места наших встреч – колки, амбар Беккера, кусты лебеды, которая вырастала в рост человека, и кусты полыни и бурьяна. Все нас тянуло уединиться (так я думаю сейчас!). Тогда мы не шалили, лишь несколько раз пробовали целоваться, имитируя трофейные и американские кинофильмы, которые начали нам показывать раз в месяц.
Туськина мать обеспокоилась нашими уединениями и сказала: “Евдокия, я боюсь, как бы моя не принесла в подоле”.
Я не понимал, что может Туська принести в подоле, и спросил ее об этом. Туська все знала и, хихикая, подробно объяснила мне причину опасений ее матери. Я с уважением стал поглядывать вниз своих штанов. Но Туська была строга, как строги собаки до течьки. Мы целовались все чаще, но не испытывали от этого удовольствия ни я, ни она. Однако мы продолжали врать, что было особенно приятно последний раз.
Как-то, после окончания третьего класса, меня позвала мама Ираида. На совещании были все тетки и бабушка с дедушкой. Мама сказала, что  ее переводят по службе в Кишинев. Она предлагает переехать первой самой, взяв в аренду товарный вагон, загрузив его картошкой и другими вещами, которые стоят в Кишиневе дорого (например, свиная и говяжья колбасы). Я тут же предложил себя для сопровождения вагона. Дед сказал: “Весь вагон загадишь. Ведь он будет закрыт и запломбирован”. Все засмеялись. Стало ясно, что начинается новая жизнь.

В той жизни нам цвели сирени,
И пел ручей.
Был плен наивности и лени,
Капкан речей.

В той жизни нас манило небо
Голубизной.
Любили быль, желали небыль
И летний зной.

В той жизни нас ласкали девы,
Ждала Ассоль.
Мы сеяли любви посевы,
В них, видя соль.

И т.д.

           Из стихотворения “В той жизни” в цикле  “Зарницы”

ПОЛЫНЬ

Так называется мой первый сборник стихов и так называется моя любимая трава не только детства, но и всей жизни.
По-видимому, имеется несколько видов полыни, а когда я был подростком, нюхавшим свои руки, пахнущие раздавленной полынью, она была совсем не такой, нежели в Сталинградских степях. В этих степях полынь – сухие кустики невысокие с серебристыми редкими листочками. Правда, от этого они не меняют запаха, и если закрыть глаза, то обязательно вспомнишь детство.
Полынь в Калмыке росла высокими кустами, сочными и развесистыми. Высота кустов достигала метра. Такую полынь я видел позже под Москвой. Она была ласковой, как щенок и полнокровной, как он же.
Не знаю, обладает ли  полынь наркотическими свойствами, но после игры в прятки мы были, как пьяные. Полынь отбивала голод и кружила голову от запаха и от девочек. В полыни я первый раз целовался с Туськой Ульяновой, но так ничего и не почувствовал и решил, что взрослые лукавят. Ах, полынь ты не трава, а целая жизнь. Ведь потом, в Сталинграде, я вновь целовался в полыни, но только сухой и очень горькой, как окончание моей жизни. Я был в ней счастлив, чувствуя это и дрожь во всем теле.

Люблю полыни запах горький
И горький привкус молока.
Случилось так, что жизнь-река
Текла в степях, где лишь пригорки
Меняли глаза мерный путь,
И на телеге не заснуть
Не мог мальчонка босоногий…
Здесь все тропинки и дороги
Пылили в жаркий летний день,
И не сыскать от солнца тень

Полынь была, как лес дремучий -
Обитель резвой детворы…
С той самой сказочной поры
Меня трава, как дева мучит:
Влюблен в нее - она хладна,
Непостижима, нет в ней дна…
К ней тянет силою могучей!

               з стихотворения “Полынь” из одноименного цикла

ПЕРЕЕЗД

Переезд состоял из нескольких этапов. Первой переехала и обосновалась мама, найдя халупу с глиняными полами, одной комнаткой не более 10 квадратных метров и “прихожую” в половину этого. В комнате, сложенной из глиняных кизяков, имелось одно окошечко почти круглой формы. Но в прихожей окно было немного больше первого. Полы постоянно пылили, и их нужно было регулярно смазывать глиной. Когда мама приехала, чтобы забрать меня, и я потом увидел мазанку, то чуть было не упал от хохота.
“Мама, а как же жить зимой?” – спросил я.
“Поживем, приспособимся” – сказала мать. И, конечно приспособились.
Халупа находилась на улице Огородной, почти на границе с Рышкановским полем, которое уже не считалось Кишиневом. По этому огромному полю протекала речушка Бычок в глубине каньона. Случилось так, что Огородная находилась рядом с Мазараковской. Эти две “улицы”, которые стали местами всей моей кишиневской жизни, нельзя и назвать улицами – это какие-то овраги. Пейзаж похож на горный. Меня все время потом волновал вопрос, как зимой достичь нужного места, не скатавшись назад.
Я появился в Кишиневе в июле 1947 года, когда был разгар фруктов, и он еще будет долго. Фрукты и рынок поразили меня. Я еще не знал, что, в прошлом 1946 году, молдаване пухли с голоду, так как не уродилась кукуруза, и поэтому в настоящем году было все так дешево. Мне и в голову не приходило, что молдаване могут относиться к нам настороженно. Ведь у “освободителей” были рабочие места и зарплата, на которую всегда можно прожить. А у них были только фрукты и кукуруза.
Огородная улица находилась на высоком взгорье, что позволяло не бояться частых наводнений, одно из которых случилось, например, в 1948 году, когда небольшая речка Бычок разлилась между рышкановской и кишиневсеой горами. На кишиневской горе находилась Огородная улица, и мы уже были столичными жителями.
Наводнение было ужасным: плыли крыши домов, коровы и всю ночь кричали: “Спасите!” по-русски и по-молдавски. На меня это наводнение произвело неизгладимое впечатление.
Нашими соседями были молдаване, румыны, евреи, украинцы, армяне. Даже кладбище называлось армянским. Русских было мало. Такая смесь народов забавляла меня. Например, мальчишки-молдаване говорили: “Дэ мэ ток”.  Это означало: “Дай мне проволоку, по которой может идти ток”.
Первый мальчик, с которым я подружился – Морик, был  немного взрослее меня, но мудрее на целую жизнь. Он был румынский еврей, отец и мать которого не понимали ни слова по-русски. Потом в друзьях стал ходить еврей Бума Кацап, который стал приятелем на все время жизни в Молдавии. Немного позже к друзьям можно было отнести гиганта-еврея Зяму (Зигмунда) Тополя и еврея – Шарля Векслера. Заметьте – ни одного русского или молдаванина.
В 1947 году в нашей квартире появился еще один жилец – Василий Денисович Никоненко, который провел электричество и поставил буржуйку. Этого было достаточно, чтобы он стал членом нашей семьи, увеличив плотность людей, живущих в мазанке в 1,5 раза. Буржуйка тоже занимала место и, как быстро нагревала, так и быстро теряла тепло. Чрез 6 месяцев наша семья стала вдвое больше, но не дружней. Отчим, регулярно пил молдавское вино, а выпив  гонял мать по комнате.
В 1948 году от него родилась сестра – Лариса, которая почти точно на десять лет моложе меня. Чрез некоторое время мать узнала, что у Василия Денисовича имеется вторая семья, ждущая своего отца в Дебальцево (Западная Украина). Мама выгнала Никоненко, но он все-таки приходил частенько пьяный. “Веселая” жизнь тянулась до тех пор, пока не приехала за мужем настоящая жена.
Так я приобрел сестренку, которую я буду любить до конца своих дней. Я нянчил ее, как мог, водил в ясли и забирал из них (она была сдана на шесть дней недели). Поскольку мать много времени проводила на телеграфе, то мне доставалось и ходить на рынок, и варить обед, и  заниматься стиркой, и отчасти воспитывать сестренку, а также готовить уроки. Но я все успевал и не унывал.
Учился я в первой железнодорожной школе, где были прекрасные учителя такие, как обучавший математике еврей Македонский и учительница естествознания и физики - Кимстач. Классным руководителем был Маьян Викторович Соколовский.
Уже во взрослом возрасте судьба свела меня с талантливым ученым по фамилии Кимстач. Я рассказал ему эпизод из своего детства и вспомнил учительницу физики Кимстач. Метеоролог  улыбнулся и сказал, что он знает эту школу, так как сам учился в ней на углу Армянской и Петропавловской (Петру ши Павел), а учительница физики -  его тетя. Разговорились. Оказалось, что его дядя был начальником Юго-Западной железной дороги и моя мама часто упоминала его.


ПОСЛЕСЛОВИЕ

В качестве послесловия этой главы, привожу отрывок из своего стихотворения “Детство”. Мне кажется, что этот отрывок наиболее точно отражает представления мальчишки, не знавшего иной жизни, о том  времени.
Две книжки стихов взрослого Валерия Тарасова, неофициально изданные в 2002 и 2004 годах, называются так: “Полынь” и “Зарницы”. Они легли в основу поэтической части данных мемуаров.


Была ль волшебней доля:
Чудес не перечесть!
Ты, детство - маков поле,
Межа, где святость есть!

Нам помнятся бомбежки
Пожарищ алый цвет,
Прекрасный вкус картошки,
Ракет дрожащий свет.

               Строки  из стихотворения “Детство” в сборнике “Зарницы”


ПРОБУЖДЕНИЕ

Пмяти метанья -
Прошлого страницы,
Как останки зданья,
Как ночные птицы.

Памяти зарницы,
Далеки, бесшумны,
Что-то мне не спится,
Одолели думы.

В этих думах детство,
Радость и лишенья,
Под желудком жженье,
Девочек кокетство.

Ландыши, опушки,
Плес весь в ярких блестках,
Кнут упруго-хлесткий,
Косы у подружки.

В этих думах осень,
С ветром и порошей.
На подушке проседь
Неподъемной ношей.

Ветрами, порывом –
Сполохи – сомненья.
Тихо, без надрыва  -
Сполохи – прощенья.

Сполох редкий счастья,
Вспыхни робким светом,
Гость ты мой не частый,
Как метель средь лета.

 
              Стихотворение “Зарницы” из одноименного сборника


ЖИЗНЬ В МОЛДАВИИ

В сентябре я пошел учиться в четвертый класс кишиневской железнодорожной школы № 1. Все оказалось по-новому, не как в Калмыке. Ребята, в значительной части своей, не русские, но хорошо говорившие по-русски, правда, с южным акцентом: молдаване, украинцы, евреи и даже кавказцы. Обращение друг к другу – деликатное. Классный руководитель – Марьян Викторович Соколовский, в которого, говорят, были влюблены все мамы, включая и мою. Еврей, красавец и большая умница. Его уважали не только мамы, но и мальчишки за строгую справедливость. Сам Марьян Викторович преподавал историю. Существовал, кроме того, великолепный преподаватель географии, который дискредитировал себя в 1949 году, и я даже забыл его имя и фамилию. А вот учительница естествознания и физики – Кимстач – запомнилась на всю жизнь. У нее был исключительный дар разъяснять физические и природные явления. Я любил ее уроки, развивающие и память, и логику мышления. Позже появился учитель математики Македонский, над которым можно было смеяться, но не уважать - нельзя. С седьмого класса он вел алгебру, геометрию и тригонометрию. Жаль, что наше общение было недолгим: только до седьмого класса, а далее меня перевели в общую городскую школу, где я учился только до десятого класса, а заканчивал школу уже в Сталинграде.
Первый год учебы в четвертом классе был самым трудным. Адаптация. Трудности были связаны с условиями жизни на Огородной улице и умением общения с коллегами.

НА ОГОРОДНОЙ.

Приспособиться, как обещала мама, было нелегко, но возможно. Всю “прелесть” существования я познал поздней осенью и зимой. Соседи не могли помочь мерзнущему мальчишке. Я наваливал на себя все, что мог и ждал утра в полузабытьи.
Самой отзывчивой соседкой была молдавская румынка Марица, возраст которой был, как мне казалось, запредельный: 40 – 50 лет. Она сдавала одну комнату Ольге Фроловой – дочери начальника отделения связи, капитану, который вытащил мать из Калмыка. Этот капитан связи и не подозревал, к чему приведет свобода Ольги.
Марица была замужем, но мужа я никогда не видел. Заговорив о муже, Марица всегда изображала что-то непонятное с языком, а также носом при помощи быстрых движений, которые понимали все женщины, но не я. Марица говорила, что муж не любит женщин и опасен для мальчиков. Из этого я сделал вывод, что, если буду пойман этим человеком, то - не сдобровать. “Он злой!?” – спросил как-то я. Но ему было непонятно, почему женщины смеются.
Другую половину дома занимала семья из двух человек: то ли румын, то ли молдаван, говорящих по-русски.
Маленькую мазанку, которую занимала наша семья, я уже описывал.
Пока не было электричества и отопления, мать скрывалась на работе. Потом Василий Денисович Никоненко провел электричество, которое работало как-то странно: лампочки все время мигали, изменяя яркость, а порой можно было видеть еле-еле светящуюся нить накала. Это забавляло меня. Потом Василий Денисович организовал буржуйку. Я уже воспылал к отчиму уважением, но это длилось не долго. Как только В.Д. приходил пьяный (а он всегда был пьяный), начинался кошмар. В.Д. гонял мать по комнате и приговаривал: “Зачем ходишь по-за углами!”. 
Таким образом, его услуга стоила нам появления маленькой, болезненной сестренки и больших скандалов. Зато я мог уже зимой 1948 года (иногда!) пользоваться светом и теплом. Правда, электричеством обеспечивал энергопоезд, который не справлялся со своими задачами, а часто электричества вообще не было. Как он мог справляться, если так сильно воровали электричество, устраивая почти в каждом доме заземления?
Тепло также было мигающей радостью: пока в буржуйке не кончался прессованный бурый уголь – малокалорийное топливо. Нужно было срочно протопить буржуйку и успеть лечь в кровать, укрывшись всем, чем можно.
В конце построек во дворе располагались огороды. Нам принадлежал кусочек примерно 2 сотки всей площади. На нем мы высаживали кабачки и картошку, а перед домами, но за воротами разбивали клумбы с цветами. Ворота были густо обвиты диким виноградом.
Основными друзьями на все молдавские времена стали сначала Морик, затем Бума а, позже, Зяма – все до одного евреи.
Напротив, по улице Огородной жили совсем бедные молдаване и румыны. У них даже забора не было. Мальчишки там жили, но ни один не говорил по-русски, и все они были моложе меня. Кроме того, жило много старух. Некоторых я помню до сих пор из-за смешного произношения. Например, трех старух звали: баба Рухала, баба Дына и баба Лойке. Они казались совсем древними – ни у одной из них не было зубов, и они были морщинистые, как пареная репа. Потом, перед отъездом из Молдавии, я узнал, что всем им было 60 -65 лет. 

КИШИНЕВ ТЕХ ЛЕТ

Кишинев поразил меня смесью шикарного и убогого. Вся старая часть города, например улица Пирогова или улица Ленина (бывшая Александровская), блистали шикарными постройками. Они почти совсем не пострадали от военных действий. Война затронула лишь окраины Кишинева. На разрушенных зданиях красовались надписи типа: “Проверено. Мин нет. Лейтенант Смирнов”. Кишинев – город церквей, но лишь немногие из них функционировали. Например, в самом центре  – прекрасный собор не католического и не православного направления веры. Но на улице Воскресенской велась православная служба.
По улице Ленина ходил троллейбус (начиная с 1951 года) через весь Кишинев от железнодорожного вокзала и до самой западной часи города. По пути встречались самые замечательные места Кишинева: памятник Штефану чел Маре, исключительной красоты банк, улица и площадь Ленина, а на ней арка и собор с парком, состоящим из двух частей – той, которая примыкает к улице Пушкина и той, которая находится по другую сторону улицы Ленина.  Эту часть парка начинает бюст Пушкину с мучительно-оскорбительной для молдаван надписью:

Здесь лирой северной пустыню
оглашая, скитался я ...
А.С.Пушкин

Мне все казалось, что молдаване – владельцы города, должны обижаться на “пустыню”. Ну, какая Кишинев пустыня, по сравнению, скажем, с Псковской губернией, где Пушкин проводил дни со своей няней, также находясь в опале.
Троллейбус проходил прекрасную часть города, благоухающую чайными и алыми розами, несколько утопленный в сад двухзальный кинотеатр “Патрия” (Родина), библиотеку, в которой я просиживал большое время над журналами “Техника молодежи”, “Вокруг света” и “Знание - сила”. Далее, улицу Ленина пересекала улица Мичурина, и потом близилось кольцо, за которым начинались уютные дома зажиточных молдаван.
Второй, тоже двухзальный, кинотеатр “Бируинца” (“Победа”) находился на той же улице, которая идет перпендикулярно улице Ленина. Ну, то, что улицы Ленина теперь нет, не секрет. Мне кажется, что и улицы Штефана чел Маре тоже нет. Этот царь был слишком лоялен к русским, чтобы его имя запечатлелось в веках. Пришлось, видимо, сносить и памятник этому горе-царю.
Кинотеатр “Бируинца” утоплен на 200 – 300 метров по другую сторону от улицы Ленина.
До вокзала по улице Степана Великого (бывшей Николаевской) ходит трамвай, поворачивающий на Армянской улице, к одноименному кладбищу (будем думать, что кладбище не тронули). Мальчишки и я использовали трамвай, садясь на сцепку.
По довольно запутанному маршруту (частично по улице Пушкина) ходил другой трамвай в старую часть города. Когда создали искусственное Комсомольское озеро (его, конечно, переименовали), этот трамвай перевозил большое количество людей в воскресные дни на отдых. Вообще с водой в Кишиневе было не благополучно: то густо, то пусто. Кишинев – город ливней и наводнений, а также засух. Когда я трижды попытался отдыхать в пионерском лагере, то дважды сталкивался с грозными наводнениями и даже однажды едва не утонул.
В Кишиневе от недостатка воды, построен громадный бассейн, который питается так называемой “Буркутной” водой, пахнущей сероводородом (тухлыми яйцами). Эту воду даже пьют, называя полезной, но предварительно все же, дав отстояться. Бассейн находился за вокзалом, что было удобно людям, живущим в этой части города (на привокзальной площади, Ботанике, Огородной и Мазараковской улицах).
Армянское кладбище было местом отдыха людей на майские праздники и летом. Туда собирались тысячи людей, как на праздник, захватив еду и запасы молдавского вина, которое пили даже дети.
Очень хорошие воспоминания остались от верховой езды на лошадях. Мне было 11 лет, когда сосед Морик познакомил меня с молдаванином, владельцем конюшен, который разрешал приходить в конюшни, кормить лошадей и кататься на них. Достаточно было принести фляжку вина “Гибрид”, которое стоило 5 рублей 60 копеек литр или папиросы “Прибой” и лошади (часа на два) – твои. Мы с Мориком научились довольно хорошо держаться на лошадях, как молдаване, без седла.

НА ПЕРЕМЕНАХ

Я очень скоро в мальчишеском Кишиневе стал своим. Способствовала этому блестящая успеваемость. Учился я легко, но переживал неудачи очень болезненно. Соученики приняли меня как своего, так как в некоторых играх я считался асом. При игре в “козла” меня превосходил только Воронков, который был более ловкий и прыгучее меня. Когда в команде оказывались я и Игорь Воронков вместе, то собиралась толпа зевак. Конечно, Игорь обставлял меня, но с большим трудом. У меня была бесшабашная смелость в прыжках “с двумя и тремя”, а у Игоря просто большая прыгучесть и опыт. Не хватало одной, двух и даже трех перемен, чтобы установить победителя. Это придавало уважение ко мне: он такой “новенький”, а долго держится в борьбе с Игорем.


10
Пятый А класс 1ой железнодорожной школы г. Кишинева (1949 г.). Главные действующие лица – классный руководитель Марьян Викторович Соколовский, в центре первого ряда Игорь Воронков, справа от него я, еще правее Мицек, а в самом верхнем ряду, справа мой друг – Бума Кацап.

Были и другие игры, например - в “лянгу”. У этой игры были свои мастера. Я никогда не вступал в борьбу, но мне это прощали за умение играть в “козла”. В “лянге” нужно было подбивать ногой овечью шкурку с длинной шерстью как можно дольше и изощренней.
На переменах обменивались кусочками (“кециками”) завтраков. Самые вкусные завтраки всегда были у Бумы Кацапа особенно, когда он приносил невероятно соблазнительные бутерброды с сыром. Как тетя Клара (мама Бумы) делала такой мягкий, подобный маслу сыр – не знаю до сих пор. Секрет знают только евреи. Может быть отсюда пошла поговорка – “кататься, как сыр в масле”. Собственно, с этого сыра и началась наша дружба.
Бума учился не очень хорошо, особенно по математике и физике, и тетя Клара всячески поощряла нашу дружбу.
После первого же года учебы - в мае я был сильно ранен вследствие мальчишеского баловства. Я бежал, а кто-то бросил восьмушку кирпича. Этот болид и моя голова встретились в районе туалета, и их движение прекратилось, оставив в плачевном состоянии одного из соударившихся. Пришлось мне неделю пролежать дома и смириться с автоматическим выставлением отметок. Так закончился четвертый класс (все пятерки). И так я получил первое сотрясение мозга (в 10 лет!). Видимо это сотрясение мозга, а также два последующих, сыграют роковую роль в 66 лет. 
   
ОЛЬГА

Ольга Фролова, дочь начальника отделения связи, снимала у румынки Марицы комнатку. Марица была не очень довольна, но приходилось терпеть – все же дочь капитана-связиста. Ольга нигде не работала, но утверждала, что ищет место. Количество ухажеров было бесчисленным, но главный – лейтенант, который обещал жениться. Об этом Ольга трещала на всех углах. Лейтенант – железнодорожник был красавец – хохол. Потом Ольга утверждала, что условием женитьбы лейтенант называл передачу Ольгой ее ребенка в детский дом. Но в детский дом малютку не брали. Слишком хорошие материальные условия были у Ольги и у бабушки с дедушкой.
Нечеловеческий план созрел и был выполнен весной 1949 года. Ольга зарубила топором, взятым у соседей, свою дочь, замуровала ее кирпичом под собственной кроватью и спала над таким гробом-саркофагом, говоря, что отправила дочурку к знакомой молдаванке в деревню. Весна была жаркой, и преступление вскрылось по трупному запаху.
Суд был открытым и собрал гигантское количество людей, многие из которых были многодетные молдаване, не понимающие, как можно убить собственное дитя. Суд повлиял на репутацию русских больше, чем жестокости немцев за весь период войны. О жестокости немцев много говорили русские, но ее молдаване не ведали, находясь большей частью под влиянием румынских частей.

НА РЫНКЕ

Я, в отличие от мамы, очень быстро схватывал молдавский язык. Это потом, через много лет, помогло мне в аварийном порядке освоить испанский на Кубе.
Уже в первый год пребывания в Кишиневе мать посылала меня за продуктами на рынок или брала с собой, как переводчика. Я быстро освоил манеру южных народов торговаться. Со мной матери было легко и весело, да и молдаване смеялись, но слыша мой коверканный молдавский язык, уступали.
Молдавский язык я учил с четвертого класса по седьмой, радуя преподавателей. Даже самому было весело: и когда в 1970 году я оказался в Бухаресте командированным, то чувствовал себя свободно, покупая сыну Владику вещи – “пентру копий” (для детей). Я помнил громадное количество стихов Емельяна Букова и читал их на рынке, вызывая смех.
Я горжусь тем, что молдавский народ дал таких гениев, как Емельян Буков, Евгений Дога и такую талантливую певицу, как София Ротару.
          
Я мог читать на молдавском поэму “Андриеш” бесконечно, сбиваясь и путая тексты, что забавляло молдаван и располагало их к русскому пареньку, а меня к молдаванам.
Когда говорят о великорусском шовинизме, то я, который -   на четверть латыш, знаю, что эта зараза берется от бескультурья. Если ты приехал в чужую страну, то находишься в гостях, и должен вести себя как гость. Этого часто не понимали русские, а теперь расхлебывают последствия.  Можно, конечно, поступить как колонизаторы-конкистодоры, истребив большую часть иноземцев, как истребили они  индейцев или, поместили их в резервации. Но как будет чувствовать себя твоя душа! И кто сказал, что твоя культура лучшая. Лучших культур не бывает. Просто, либо есть культура, либо есть бескультурье.

БЫЧОК (Бык)

В тот период, когда кожевенный завод, находящийся на улице Минской при переходе в Рышкановку, и почти на берегу Бычка, не сбрасывал промышленные стоки, вода в речке – светлая. Даже можно купаться. В противном случае цвет воды становился коричневым, и ни один мальчишка не решится на такой подвиг - купаться.
Бычок течет в канаве, и попасть на его берег не так-то легко. Наверху канавы-каньона рай. Здесь и проводили большую часть времени мальчишки и девчонки, решившие пропустить уроки, т.е. “казенить”. 
 

Смешное имя у речушки:
Начертано на карте – Бык.
Меж  двух холмов – рай для лягушки
Ребячий плеск, ребячий крик…

Теперь в трубе клокочут воды,
А в годы “Сталинских побед”
Тут рай был пьющего народа,
А для ребят – в окошке свет.

Сюда стекались группки босой
Разноязычной детворы,
Здесь девочек смиренных косы
Мелькали с утренней поры.

...

                Строки из стихотворения “Бык” в сборнике “Зарницы”

Я не знал, где находилось начало этой речушки и где конец, но я видел, что до Кишинева, там, где кирпичный завод, на котором работал дед бухгалтером, речка была очень чистая. В ней даже водилась рыба и пиявки. А пиявки не живут в грязной воде. Это я цитирую из каких-то мест моих экологических знаний.

КОЛУН
 
1948-ой год в Молдавии отмечен моими знакомствами с местными ребятами. Далеко не все они оказались доброжелательными ко мне. Помнится поход с местными ребятами на каменоломни. Они располагались по ту сторону железной дороги, которая ближе к Рышкановке. Каменоломни давно были затоплены водой, и купаться в них было опасно, так как глубина нарастала здесь почти мгновенно. Но, зато, какой чистой была вода! 
Те молдавские ребята, которые знали обстановку, почему-то улыбались, когда я полез в воду, не “зная броду”, поплатившись тем, что сразу пошел ко дну. Если бы не Колун (так звали мальчишку – молдаванина намного старше и сильнее всех), то не быть бы этих записок-воспоминаний. Колун - происходит от молдавского имени  Коле, Николае.
Как я оказался на земле – я не помню. Знаю только то, что из меня выливалась вода, и постепенно я перестал кашлять. Рядом, склонившись, стоял тот, которого называли Колун и нажимал на грудь. При каждом нажатии мне становилось все лучше и лучше. Колун с молдавским говором произнес: “Имел тонуть, пацан”.
Однако с этих пор Колун стал относиться ко мне с уважением за то, что я, не раздумывая полез в воду, когда даже молдаване осторожничали и за то, что тонул молча.
Но у меня появились и враги. Один из них – Джека, жил на Огородной улице при слиянии ее с Кагульской. Он задирал меня и постоянно заставлял убегать, пока у меня не возник злой план. Я сделал вид, что иду заниматься к Бумке. В портфеле вместо книг были камни и, когда Джека стал наступать, я обстрелял,  ничего не подозревающего мальчишку камнями, заставив его убегать. При этом один камень угодил врагу в ногу, и он вообще несколько дней не показывался на улице. Потом Джека ходил с перевязанной тряпкой ногой. С тех пор он больше не задирался.    
 
НАВОДНЕНИЯ

Наводнения в Кишиневе и окрестностях были частым явлением, как и засухи. Первое наводнение, с которым я познакомился, было в 1948 году и о нем уже говорилось. Море, в которое превратился Бычок (Бык), разлившийся между Рышкановкой и собственно Кишиневом, унесло сотни человеческих жизней и потеряны были тысячи единиц скота.
Второе наводнение, с которым я столкнулся, было 1950 году при отправке в пионерский лагерь. Два события показали коварство и мощь ливня. Я оформлял документы в пионерский лагерь и провалился в открытый (но незаметный) люк канализации. Я почувствовал, как меня засасывает что-то могучее в бездну и быть бы там, если бы не проходивший молдаванин, который буквально за волосы и рубашку вытащил меня. Документы промокли и пропали, но мать помогла их восстановить к несчастью.
Уезжали на дрезине, что бесконечно веселило пионеров. Но, когда мы, отъехав километров на тридцать-сорок от Кишинева, то увидели движущийся вал воды высотой около метра (как в “Детях капитана Гранта”). В миг все пространство с обеих сторон железнодорожного полотна было заполнено водой. Сначала мы и машинист тупо пытались шутить, но на следующий день поняли, что нам некуда трогаться: и спереди и сзади железная дорога уходила под воду.
Началось планирование еды из расчета, что мы пробудем в таком положении три дня. Девочки начали потихоньку плакать, да и мальчишки почему-то задерживались подолгу в туалете. На третий день вода спала наполовину, и пионервожатый (смелый парень - молдаванин) сказал, что самые решительные мальчишки могут пойти вместе с ним. Это поможет сэкономить пищу и вызвать подмогу для слабых из лагеря, до которого здесь не больше десяти километров, причем скоро начнутся более высокие места. Я тут же вызвался идти (следствие прочитанных залпом “Детей капитана Гранта”). Правда, я плохо плавал (по-собачьи). По дороге было много приключений, но все же команда достигла лагеря (лучше этого бы не было!).
До сих пор не могу понять, почему в красивой и богатой садами и виноградниками Молдавии было выбрано это место. Вот именно об этом месте Пушкин мог написать “здесь лирой северной пустыню оглашая, скитался я ...”. Девочки плакали, а мальчишки начали хулиганить. Как я рад, что согласился только на одну смену. Самое прекрасное было в пути.
В 1952 году я вновь посетил пионерский лагерь и вновь в период дождей, но не было уже тех приключений, и лагерь не был таким богом забытым местом ...
Все оказалось прекрасно. Место находилось в плодовых садах и виноградниках под Тирасполем. С высоты, на которой располагался лагерь, был виден Днестр, как Днепр на картине Куинджи в лунную ночь. Проведя две смены, удалось отведать и черешню, и вишню, и абрикосы, и виноград.

НАВОДНЕНИЯ

К 1950 году в Кишиневе собрались все: сначала тетя Надя, вышедшая здесь замуж за Володю Костина, затем бабушка с дедушкой и к ним примкнул сын тети Зины – Анатолий. Надя с Володей снимали комнату за Бычком и улицей Минской. Однако они потом переехали на улицу Вокзальная аллея. Поскольку семья росла (родилась) Людмила (живущая теперь в Апатитах на Кольском полуострове), Браслины-Костины получили новую квартиру по той же улице, но  рядом с вокзалом.
Квартира была 3-х комнатной с балконом, кухней и маленькой комнаткой за кухней. В Кишинев собирались в гости почти все сестры со всех мест. Напомню их.
В Москве жили Антонина Константиновна и Ефим Львович со своими дочерьми (Лия - приемная и Лариса – родная). От них пошли внуки.
В Сталинграде жили Александр Константинович с женой Тасей, приемным сыном Аликом Ищуком и родными дочерьми Ларисой и Олей.
В Ленинграде жила Зинаида Константиновна, ее сыновья Анатолий и Александр. В рассматриваемое время Анатолий предпочитал жить с бабушкой в Молдавии. Где жили мальчики Оли, я не знаю, но догадываюсь, что в детском доме.
А в Кишиневе жили бабушка с дедушкой; Ираида Константиновна и ее дети - я и Лариса; дядя Володя и Надежда Константиновна с детьми – Людмилой и Татьяной, наконец, жил, временно примкнувший к ним, Анатолий.

11

Я (справа) и мой двоюродный брат Саша Пустынников в Кишиневе
в 1950 году

ВОКЗАЛЬНАЯ АЛЛЕЯ

К 1950 году в Кишиневе собрались все: сначала тетя Надя, вышедшая здесь замуж за Володю Костина, затем бабушка с дедушкой и к ним примкнул сын тети Зины – Анатолий. Надя с Володей снимали комнату за Бычком и улицей Минской. Однако они потом переехали на улицу Вокзальная аллея. Поскольку семья росла (родилась) Людмила (живущая теперь в Апатитах на Кольском полуострове), Браслины-Костины получили новую квартиру по той же улице, но  рядом с вокзалом.
Квартира была 3-х комнатной с балконом, кухней и маленькой комнаткой за кухней. В Кишинев собирались в гости почти все сестры со всех мест. Напомню их.
В Москве жили Антонина Константиновна и Ефим Львович со своими дочерьми (Лия - приемная и Лариса – родная). От них пошли внуки.
В Сталинграде жили Александр Константинович с женой Тасей, приемным сыном Аликом Ищуком и родными дочерьми Ларисой и Олей.
В Ленинграде жила Зинаида Константиновна, ее сыновья Анатолий и Александр. В рассматриваемое время Анатолий предпочитал жить с бабушкой в Молдавии. Где жили мальчики Оли, я не знаю, но догадываюсь, что в детском доме.
А в Кишиневе жили бабушка с дедушкой; Ираида Константиновна и ее дети - я и Лариса; дядя Володя и Надежда Константиновна с детьми – Людмилой и Татьяной, наконец, жил, временно примкнувший к ним, Анатолий.

11

Я (справа) и мой двоюродный брат Саша Пустынников в Кишиневе
в 1950 году

СТЫД 1

Кодры – это заросшие лесом и кустарниками возвышенности в Молдавии. Хотя настоящие леса - Кодры располагались северо-западнее Кишинева.
Я никогда не смогу забыть эту злополучную экскурсию в Кодры в 1950 году и тот стыд, который мне пришлось перенести. Этот стыд может сравниться только со стыдом, который стал разгораться не сразу, а постепенно, когда я взрослел. Событие развивалось не мгновенно, как в Кодрах, а постепенно в течение десятого класса, но краснею я до сих пор.
Мы все испытывали возбуждение от предстоящего похода в Кодры и от тех эмоций, которые ждут нас в заросших взгорьях с увядающей, желтеющей и краснеющей октябрьской листвой кустов и деревьев. Сначала мы резвились, радуясь хорошей погоде, перепелкам и веселому ручью.
Вдруг откуда-то появились трое мальчишек-молдаван с длиннющими кнутами, издающими оглушительный звук бича. У нас и в мыслях не было, что сейчас начнется расправа. Молдавские мальчишки не были старше нас, но они избили нас кнутами, которые производили больше шуму, чем боли. Учитель географии был перепуган не менее нас и куда-то, в конечном итоге, спрятался. Он не смог защитить ни себя, ни нас. Как сейчас, помню его жалобные просьбы прекратить расправу и хохот молдаван. Они не боялись 15 мальчишек во главе с учителем, которому тоже досталось. Возвращались мы, не проронив ни слова. С тех пор мы знали, что молдаване могут быть настроены против “освободителей”. В 90-х годах это явление стало типичным. Советский Союз, столь победно завершая историю 1945 годом, оказался колосом на глиняных ногах. Думали ли мы об этом?!
Надписи на стенах в Кишиневе, появлявшиеся иногда, гласили: “Русские уходите домой, а с евреями мы и сами справимся!”.
В Кодрах я испытал стыд за себя и ребят, не сумевших противостоять молдаванам, за учителя, который трусливо прятался в кустах и за молдаван, которые  теперь торгуют на московских рынках, считая эту участь вполне достойной. Они, конечно, спят и видят НАТО.
И вдруг мне уже тогда пришла мысль: за что нас, ведущих себя как оккупанты, любить? Ведь и у этих мальчишек с кнутами, быть может, погибли отцы, но на той стороне. Мы ведем себя слишком нагло. Причем ведут себя именно так, совсем не те, у которых погибли отцы, а дети папаш, просидевших в тылу.



Что хочешь ты, любитель Дойны,
Какую жизнь, какую власть?
Ужель совсем забыты войны?
Похоже – нет ...Клокочет страсть
В тебе юнец, участник Жока,
Сбежавший с нудного урока ...

              Строки стихотворения “Бык” в сборнике “Зарницы”


БАБУШКА

Прошла война и бабушка повеселела, хотя жизнь продолжала быть тяжелой. Мука выдавалась только к праздникам, и надо было простоять громадную очередь, заняв очередь день назад и дежуря ночь. Нам, мальчишкам, было весело.
По-прежнему, бабушка отдавала предпочтение мне, а не Анатолию, который почему-то жил не с Зинаидой Константиновной, а с бабушкой и дядей Володей Костиным – отцом Людмилы и Татьяны. О них я лишь вскользь упоминал раньше. Эти двоюродные сестры моей родной сестры – Ларисы. Все они родились после войны: Лариса в 1948 году, Люся в 1950, а Таня в 1951 году.  Вновь, вокруг бабушки Евдокии Ивановны и дедушки Константина Ивановича собралось много детей, которых она любила, но сердце ее по-прежнему принадлежало мне - это видели и понимали все.
В 1957 году заболел воспалением легких и умер в возрасте 77 лет дедушка. Евдокия Ивановна совсем загрустила и в возрасте 84 года ушла.   

Года прошли. За далью беды,
Уж дед ушел. Ты – средь детей.
Десяток лет со дня победы
Прошло. И вот она – твоя метель,
Сдувая памяти картинки,
Вдруг унесла тебя с собой
В мир деда. А его ботинки
Стоят в углу, как постовой.


Строки стихотворения “Бабушке” в сборнике “Зарницы”

ДЯДЯ ВОЛОДЯ

Вряд ли тетя Надя разрешила бы писать об этом человеке. Настолько несправедлива жизнь. Ведь вышла же Надя с двумя девочками еще раз замуж и была по-настоящему счастлива, но уход из семьи Володи она не смогла простить. Всякий раз, когда я говорил о Володе, как о хорошем человеке, Надя морщилась.
Почему мне дорога память об  этом человеке? Он был высоко грамотным инженером – радиотехником и все, чему я научился, как техник, все это - от дяди Володи. И смелость в экспериментах тоже от него.
Когда я делал первые приемники 0V1, 0V2 или даже супергетеродины, учителем и консультантом всегда был дядя Володя. Его убрала чахотка:  слишком много  пил и курил, но был всегда весел и жизнерадостен.

12
Дядя Володя Костин со своими дочерями - Люсей (справа) и Таней
В 1954 году.

ЗЯМА

Нас подружил сначала велосипед “Zimson Shull”, который подарила мне на день рождения (14 лет) мама и который мы стали осваивать вместе с Зямой. Зяма появился ниоткуда, как чертик из табакерки, когда я начал учиться ездить на велосипеде на поляне за Бычком. Ни я, ни приятели не умели кататься, но Зяма был прирожденный тренер и я вскоре понял, что без Зямы не освоил бы езду. Когда я уже стал  ездить, Зяма попросил проехать тоже, и мне стало ясно, что этот прекрасный учитель и командир совсем не умеет ездить.
Оказалось, что Зяма живет на Мазараковской улице и давно внимательно наблюдает за мной и моей жизнью, стараясь познакомиться. Правду сказать, он хотел сделать это и без велосипеда.
   
В те давние годы, в бытье пацанами
Нас жизнь повстречала. И тут же меж нами
Незримая нить протянулась на годы,
Он - бедный еврей, я - латышского рода...

Блестя зеркалами колесное чудо,
Явилось подарком - почти ниоткуда.
Предмет вожделений - железный кумир
Скрепил наши жизни, создав чудный мир,
Наполненный смыслом полета в движении,
Неся  для других вечной зависти жженье.

Мы стали владельцами спиц, фар и гаек,
Мы стали едины в борьбе против шаек
Мальчишек, дотошных до нашего счастья.
“Zimson” - талисман и в беде и в несчастье.

На голову выше и шире в плечах
Мой друг Зямой звался  и скор был в речах,
Неся  ахинею на трех языках,
Был центром вниманья в девичьих кругах.

Учась в каждом классе по несколько раз
Он делал из этого славный рассказ,
Который смешил кишиневских кокеток.
Любимцем, героем он стал уж за это...

Учился в восьмом я, а он лишь в четвертом,
К тому же был старше меня не на год,
Слыл  гибким, как уж и как рыба был вертким
Курчавый красавец транжира и мот...

                Строки из стихотворения  “Зяма” в сборнике “Полынь”
               

Так я описываю знакомство с Зямой и первые встречи новых друзей. Интересно сложилась жизнь. Я и Зяма расстались в Кишиневе в 1952 году, и не было вероятности, что мы когда-нибудь или где-либо встретимся, тем более, в Москве, в магазине, в очереди за вином.

Зяма сказал так, как будто мы и не расставались вовсе: “Ты будешь крайний?”.
При этом слово “крайний”, подчеркивало южное происхождение и “правильность” выражения мысли.
Я от неожиданности сказал просто: “Да, я всегда крайний!”.
Посмеялись. Я узнал, что Зяма живет рядом с Химико-техноло-гическим институтом им. Д.И. Менделеева, в котором я учился и студентом и в аспирантуре. Зяма оказался таким же веселым, таким же евреем-бессеребренником, у которого в гардеробе висели на вешалке одни трусы и майка. Все остальное было на нем.
Потом мы довольно часто стали встречаться в одном том же кафе – “стекляшке”, как говорили завсегдатаи. Связь - как установилась, так - и пропала. Я не был инициатор такого поведения – скорее это напомнило мне рассказ самого Зямы о его встрече со своим отцом.
Зяма долго не видел отца и вдруг встретил его в Кишиневе на улице Ленина. Остановились на противоположных сторонах этой широченной улицы. Отец брезгливо осмотрел сына через улицу, свернул ладони трубочкой и крикнул: “Клооо-ван”, т.е. - клоун. Видимо отцу не понравились Зямины брюки в широкую полоску. Разошлись, и Зяма больше не видел отца.
У Зямы была своя гордость и немалая. Однажды, когда мы встретились в “стекляшке” с завсегдатаями-аспирантами, туда вошел Зяма и, как всегда, стал центром компании. Зяма спросил меня с двойным смыслом о том, как идут дела у ученых, и посетовал на то, что он такой бесталанный. Все такие умные, лишь он один - дурак. Подумав, Зяма вдруг оживился. “Зато, я люблю трахаться!” – гордо сказал Зяма. Но в ответ от кого-то из компании услышал: “Все любят трахаться”. Зяма как-то загрустил и ретировался. Это была наша последняя встреча.


13

На церковном дворе по улице Мазараковской в Кишиневе. Слева направо и сверху вниз. Дедушка Константин Иванович, его дочь Антонина Константиновна (здесь уже Могилевская), бабушка – Евдокия Ивановна, ее дочь Надежда Константиновна Костина с маленькой Люсей, Володя Костин, Могилевский Ефим Львович. Ниже и справа Екатерина Ивановна Артоболевская – сестра бабушки.
Сидит Ираида Константиновна Браслина с ее дочерью Ларисой.
На заднем плане – вход нашу квартиру. Фотографирую – я.


Во время жизни на Мазараковской (зимы 1950 – 1952 г.г.), мы всегда катались с горки на санках. Одна из наиболее удобных горок находилась под брюхом всех домов, точно под улицей Огородной. Мазараковскую мы игнорировали: она была слишком крута, а главное, витиевата. Но стоило отойти, стоя лицом к домам, а спиною - к железной дороге, открывалась очень удобная горка – длинная и крутая.
Санки изготавливались самостоятельно. Это было трудоемкое занятие. Почему современные ледянки тогда были не в ходу. Ведь, даже с более крутых горок мы, с приемным внуком Никитой, прекрасно катались в Орехово-Царицино, когда мне уже было за 60 лет.
Я пришел на горку, когда никого не было, и стал кататься, наслаждаясь одиночеством. Но там, где катается один, немедленно вырастает толпа, в которой не все имеют санки, а пришли, чтобы похулиганить. Так было и в этом случае. Ко мне стали приставать РУ-шники. Этот народ всегда славился драчливостью. Они стали задирать меня, при каждом следующем спуске с горы, ситуация накалялась. Вдруг один мальчишка подошел с намотанным на руку ремнем с бляхой. Этим оружием он резко, с оттяжкой, ударил меня по голове в шапке-ушанке. В пылу драки я, даже ничего не заметил.  Появился Зяма, узнавший от кого-то о моем избиении. Зяма и я еще некоторое время катались на горке, но когда дома я стал снимать шапку, хлынула кровь. До сегодняшнего дня отчетливо прощупывается шрам ровно в том месте, где просматривается на рентгеновских снимках гематома, зафиксированная, потом при инсульте. И это не последняя травма головы.

БУМА

Бума или, как его дразнили - бумага – был наиближайшим моим другом. Настоящий еврей, но с правильной речью. И тетя Клара – его мама, и дядя Боря – отец, говорили по-русски плоховато, особенно дядя Боря, занимавший должность заготовителя продуктов. Семья, при таком заготовительском уклоне дяди Бори, жила безбедно. У меня всегда возникал вопрос: как при отсутствии образования (отец Бумы даже считал плохо!), евреи находят “жирные” местечки. Талант!
У Бумы была сестренка Рита, которую, в шутку, прочили мне в невесты. Как-то она пропустила школу по недомоганию. В дневнике она написала крупными буквами: “БАЛЕЛА СКРИПАМ”. Учитель ошибок не заметил, и дневник был подписан.
Бума, как и многие еврейские дети, был раскормлен и выглядел много старше меня. Наше сближение произошло, как уже упоминалось, на почве приносимых завтраков. Тетя Клара всячески поддерживала дружбу “культурных” мальчиков, один из которых был почти отличник и сын профессора. Некоторые предметы никак Бума не брал в толк. Например, математику. Зато он прекрасно знал гуманитарные предметы. Это не то, что я, которому по Конституции СССР поставили в 10 классе за год 3, но заставили пересдавать. Вряд ли я сделал бы это лучше, но, учитывая престиж школы № 15 города Сталинграда  и общую блестящую успеваемость Тарасова, ему поставили – хорошо. Плоховато было у меня и с историей. Ее я просто не любил. А вот по английскому языку у друзей была четверка с большой, большой  натяжкой, поскольку друзья стали учить этот предмет только первый год при переводе в 7-ую городскую школу Кишинева. До этого друзья учили только молдавский язык, за который у обоих было  “отлично”. Не “железнодорожники” начали учить английский язык на два года раньше. У меня с английским языком не сложилось и при переходе в 15-ю школу города Сталинграда.
Сидели друзья вместе, но при переходе в 7-ю городскую школу Кишинева смешанного типа, каждого из друзей посадили с девочками. Мне досталась Роза Заде, с которой я не смог продержаться более недели из-за ужасного запаха. Пришлось сказать об этом классной руководительнице. Я благодарен ей за перевод меня на “Камчатку”. Почему меня так оперативно поняли – не знаю. С Розой больше не заставляли общаться. Но эта девочка стала внимательнее следить за собой.
У Бумы сложилось все удачней: еврейка Зоя Нейман стала его подружкой и помогала ему в английском языке. Я же, как услышал о существовании Future in the Past, так сразу понял, что никогда это не смогу освоить, как Василий Иванович Чапаев не смог не только понять, но даже представить “квадратный трехчлен”.
Самое лучшее время для меня в еврейской колонии по улице Кагульской была ранняя осень – бабье лето, когда все семнадцать еврейских семей во главе с учителем математики Македонским высыпали на улицу, где начинали варить джемы и варенья каждый в своем медном тазу. Перед этим, весь год гонялись за сахарным песком, передавая друг другу на ушко, где нужно заранее записаться в очередь. Бума Кацап, а точнее его отец, в этом деле был незаменим.
Чистка медных тазов – прекрасное занятие в предвкушении сладкого и душистого. Я всегда просил разрешить чистить медный таз.

Такой прекрасный жаркий день,
К тазам слетелись осы.
Я не пойму, скрываясь в тень,
То ль лето, то ли осень ...

И отчего кивает клен
Своей главой багряной.
То ль кто-то в Маслову влюблен,
То ль он от мусса пьяный.

Ну, а вокруг такой покой,
Как будто песня спета.
А свод небесный высоко -
То было бабьим летом.
               
             Из стихотворения “ Бабье лето” в сборнике “Зарницы"

Бума был равнодушен к варке. Зато он готовил прекрасный мусс – не пьянящий, а веселящий.
Но вот поздняя осень в Молдавии не была подарком. Я пропадал в семье Бумы. В последние годы появились еще два приятеля – Шарль Векслер и Сергей Данилюк. Бума ревновал и мучился.
Отъезд мой в Сталинград, надолго разлучил друзей. После Сталинграда, в котором я провел только один год перед поступлением в Менделеевский институт, началось совсем иное время.

ШАРЛЬ ВЕКСЛЕР

Среди моих знакомых, которых я отмечал, был Шарль Векслер, живший, как и Бума Кацап, большим дружным еврейским двором семей на пятнадцать. Был он коренаст, смугл и приветлив. Такой же приветливой была его мама, которая не позволила бы Шарлику дружить, с кем попало. Она внимательно расспросила о моей семье, о том, как я учусь, чем увлекаюсь и, лишь потом, согласилась с нашей дружбой.
Шарль в детстве страдал болезнью внутреннего уха и имел огромную яму на левой стороне черепа. Она недолго смущала нас, как и плохой слух. Во всем остальном он был парень “что надо”: прекрасно учился, был не глуп и добр.
Это не его вина, что меня так развезло у него на дне рождения - а в Молдавии все пили вино - даже мальчишки девятого класса. Я пришел к Шарлю с велосипедом и, вдруг, оказался дома без велосипеда. Я ничего не помнил и не понимал, куда дел свой драгоценный велосипед. Мама была в шоке.
Оказалось, что я щедро одарил велосипедом мальчишек на Мазараковской улице, и они уже второй день гоняют на нем. За это я приобрел много друзей, но сильно расстроил мать, не столько исчезновением (на время) велосипеда, сколько наличием у сына плохих задатков.

СТЫД 1953 Г.

Переезд в мой родной Сталинград был обусловлен посещением Сталинграда и родного дяди Александра Константиновича Браслина летом 1952 года. Роковым событием для меня и для мамы было знакомство с Виктором Ильичом Гадышевым, который пообещал маме золотые горы, если она выйдет за него замуж. Мама вообще долго не могла сидеть на одном месте. Она легко поднялась, и в 1953 году я начал учиться в десятом классе Сталинграда. Здесь у меня сложились специфические отношения с учителями. Я, например, не помню ни одного учителя не только по имени и отчеству, но даже по фамилии. Это я объясняю  короткой фазой учебы в 15-ой мужской школе, гордыней, которой я заболел из-за легкости учебы и переходным периодом у мальчишки. Единственное имя и отчество, которое напомнила мне сестра Лариса, учившаяся потом в той же школе, было Раиса Иосифовна - учительница английского языка. Например, я читал слово “учитель - teacher” по-английски так - “теаспеч”, слово “thought – мысль” так - “тоугхт”. Это напоминает книжку Льва Кассиля – “Реникса”. В ней описывается случай, когда учитель написал в тетрадке ученика - “чепуха”, а мальчик прочитал - “реникса”.

Ученики называли всех коллегами и по имени - отчеству или, например - товарищ Иванов. Веселые и шумные они никому не давали вести урок, специально задавая глупые вопросы.
Стыд 1953 года – стыд, который должен испытывать каждый ученик. Но ученикам, наверно, даже не приходит в голову, что они вели себя по-хамски.
Как-то к нам прислали учителя черчения, вероятно, потому что во всех технических институтах преподается этот предмет и будет полезно прослушать его азы. Пришел худой, как вобла, очкарик неопределенного возраста (может быть, лет сорока – пятидесяти). Мы сразу раскусили, что он - слабак, и при нем можно делать все, что угодно. Господи, прости, я даже не помню его ни фамилии, ни имени, ни отчества.
Раздавался крик: “Господа! А не крикнуть ли нам посматривай!” – результат прочтения “Очерков бурсы” Помяловского. Нам этот автор хорошо запомнился, хотя не входил в программу. После такого клича в классе начиналось что-то невообразимое. Книги летали, ребята забирались на парты. Но, при возгласе: “Амалема!”, учитель прятался за доску и не выходил оттуда, пока страсти не гасли.
Однажды учитель вовсе не пришел: говорили, что у него инфаркт. Но и это не охладило учеников.

Только потом, взрослея, я все чаще вспоминал этого, очень нужного для начертательной геометрии учителя. Да разве только для начертательной геометрии он был нужен? Он вообще ВСЕМ был нужен! Как жаль, что я не знаю ничего о нем. Эти мысли приходят мне  -  уже инвалиду.

Как наказание, во время учебы в институте в самом первом семестре, я чуть не вылетел с физико-химического факультета, не зная приемов, которым учил не оцененный учитель. В институте на первом курсе я получил единственную тройку. Даже по английскому языку у меня была 4.

Моим закадычным другом стал Володя Рабинович (опять еврей!), с которым проведены лучшие дни после окончания школы на станции Иловля и на одноименной речке. В то время эта речка еще не была столь обмелевшей, как сейчас, и можно было поймать “голавля с руку”, а также раков. Этим мы с Володей и занимались с утра до вечера. Тетки – казачки готовили с утра нам чудесные пышки с картошкой (величиной с лапти), поглощаемые с каймаком (запеченными сливками). Помимо рыбалки, я любил пасти коров, овец и коз. Удивительно, уже при учебе в институте, это занятие не претило мне.   
   

РЫБИЙ БУНТ

Сталинград 1953 года стоял весь в развалинах. Мальчишки могли найти все: от пистолета до пулемета и мины. Еще гремели фугасы, мины и не разорвавшиеся бомбы. Уже было кое-что отстроено немцами-военнопленными: улица Мира, Рабоче-Крестьянская, Баррикадная, Вокзал и еще несколько жилых домов. Стоял нетронутым элеватор: как он уцелел – чудо. Уже работали заводы Тракторный и Баррикады, гидролизный (можно ли без спирта?),  мачтовый и судоремонтный. Заканчивалось (в основном) строительство Волго-Донского канала и гигантского памятника в начале этого канала вождю всего пролетариата. Говорят, что каждый ботинок везли на отдельной платформе. Высота памятника была такой, что он был виден из возвышенных мест Сталинграда (в бинокль). Но жилые дома, в основном, лежал в руинах.
Сталинград, и без того некрасивый, как кишка, теперь представлял груды кирпича. А ведь прошло 8 лет с окончания войны. Люди продолжали еще жить в землянках и бараках. Не верилось, что город будет отстроен на моем веку.
Так, в общем, и произошло. Город, как был сборищем оврагов, так им и остается до дня написания этой повести. Это - самый длинный город в России: красивое здесь смешано с безобразным. На сто  километров простирается эта кишка: от ГЭС XXII съезда КПСС до поселка Саши Чекалина или завода С.М. Кирова.
Как теперь называется ГЭС? Меня, уже в совсем взрослом возрасте, поразила такая надпись на плотине Братской ГЭС во всю ее длину, выложенная блоками. Она гласит “Коммунизм есть социализм плюс электрификация всей России”. Фраза – вся лжива. Но ее невозможно исправить. А на Сталинградской (теперь Волгоградской) ГЭС, как несводимая татуировка красуется такая надпись: “Наше поколение будет жить при коммунизме”. Неопределенность слов “Наше поколение” делает всю фразу риторической.
ГЭС XXII съезда КПСС одна из самых крупных гидростанций Волжского каскада. Установленная мощность 2,5 Гвт. Строительство началось в 1951 году, когда я учился Кишиневе. Это был подготовительный этап, когда Сталинград еще совсем лежал в руинах. Перекрытие Волги и начало насыпки плотины датируется 1953 – 1955 годами. В 1958 году пущены первые три гидроагрегата мощностью 115 Мвт каждый. В 1962 году строительство ГЭС закончилось. Максимальный напор воды 27 метров. Длина рабочей части плотины 725 метров. Имеется 27 водосливов. Земляная намывная плотина имеет длину 3375 метров. Подходной канал длиной 5,6 километра. Душа радуется, что человек смог сделать такое чудо. Но кто подсчитал, какой урон принесло это чудо? Интересно, окупило ли себя строительство Волжского каскада гидростанций. Я абсолютно уверен, что урон от гидростанций – намного больше, чем выгода. Кто подсчитал почти полную потерю в Волге осетровых, затопление пахотных земель чрезвычайно плодородной черноземной части, изменение климата. Волга превратилась в цепь малопроточных озер с гидрологическим режимом, совсем не похожим на прежний режим.
Мы расположились во 2-м Сталинграде по улице Баррикадной, которая очень коротенькая: с одной стороны она ограничивается Волгой, а с другой – Дар-горой. Она пересекает под прямым углом одну из важнейших улиц – Рабоче-Крестьянскую улицу, которая тянется через весь второй Сталинград.
Когда я говорю Волга, я всегда испытываю смесь гордости с прохладой души и теплыми воспоминаниями. Всегда, когда бы я летом ни приезжал в Сталинград  или потом в Волгоград, я шел, прежде всего, на Волгу, снимал обувь и погружал стопы в прохладные струи. На душе становилось легко и свободно. Воспоминания теснились, вызывая улыбку на лице. Я вспоминал этот, почти полностью разрушенный город, приключения с Аликом Ищуком (пасынком дяди Саши, спившимся и погибшим неизвестно как).
Мы сделали в 1953 году пистолет из медной трубки (и опять, заметьте, я испытывал оружие). Происходило это на крыше дома по Баррикадной улице, там, где на крыше расположены “украшения-тумбы” в виде каменных столбов. Трубку разнесло, т.к. мы не пожалели пороху и я, как молдаване и одесситы говорят “имел быть убитым”, но пронесло.
Вспоминал копание червей, под дырявой трубой, которая шла в овраге по воздуху от консервного завода до Волги. Ни у кого не было даже мысли очищать эти сбросы, а рыба как бы смеясь над современными строгими требованиями органов экологического надзора  и рыбконтроля, скапливалась именно в местах таких выбросов. Например, в месте впадения в Волгу речушки Пионерки (бывшая Царица), проложившей один из самых громадных оврагов, делящий весь Сталинград на второй и первый, куда попадали неочищенные бытовые стоки,  сосредотачивались рыболовы со всеми видами снастей, но, более всего, с “пауками”. Здесь же промышляли рыбаки, ловившие и в проводку, и на донки. Рыба как будто не знала о современных требованиях органов рыбконтроля.
Однако когда поставили плотину ГЭС XXII съезда КПСС, положение стало резко ухудшаться. Если в 1953 году я мог за утро напротив Пионерки поймать 50-70 сельдей, то в 1970 году я мог простоять все утро и не поймать ничего.

Я видел, как в 1953 году, начали перекрывать Волгу, а в 1955 году перекрытие было закончено, и поставлена плотина, по которой могли ходить железнодорожные поезда. Я, со страданием наблюдал, как осетры, белуга, севрюга и стерлядь скапливались у плотины и не желали идти наверх в предназначенный им рыбоподъемник. Ну, что, скажите, рыбе делать в болоте водохранилища, если она миллионы лет водилась в хорошо проточной воде. Это был рыбий бунт и мой стыд  за человека, возомнившего, что он царь природы. Царь, который (в будущем) получит выгоду от строительства  гидростанций, превратив Волгу в цепь еле-еле проточных озер, цветущих от наличия сине-зеленых водорослей. Я уже тогда понимал, что это не пройдет даром. Какие выгоды получил человек, затопив громадные пространства. Теперь вода течет с Валдайских высот десять месяцев, а не два.

Изменилось название города Сталинграда на Волгоград (при Хрущеве). Никто не удивится, если Волгоград вновь, когда-то переименуют в город Царицын. А затем, чиновникам захочется назвать город Царицын городом Сталинградом. И они найдут аргументы в пользу этого. Так будет продемонстрирована имитация кипучей деятельности и замкнется круг идиотизма и видимости деятельности.
Я очень любил местечко - Бакалду (на левом берегу Волги), которое можно было посетить, используя подходящие плавсредства (в 1953 году катера-трамвайчики еще не ходили). Здесь протекает, как говорят, Старая Волга.


От суеты и серых буден
По Старо Волге три версты.
За час пути сюда прибудем,
Тут заводи, песок, кусты ...

Здесь не вода – янтарь прозрачный,
Не страшен жаркий суховей.
Свобода тут от мыслей мрачных,
А по весне здесь соловей.
.........
 
Весь день пройдет в одно мгновенье:
Купанье, солнце, игры всласть,
В тени обед, под рюмку – пенье.
Любовник – ты. Бакалда – страсть.

                Из стихотворения “Бакалда” в сборнике “Зарницы”

Что потом еще было сделано с Волгой “царем природы”, мы знаем. Вряд ли в нынешнее время за час – два поймаешь сотню уклеек с любого дебаркадера или, выйдя на лодке и, заякорившись напротив десятка дебаркадеров, за утро поймать на красную тряпочку сотню крупных сельдей.

Сталинград 1953 года стоял весь в развалинах. Мальчишки могли найти все: от пистолета до пулемета и мины. Еще гремели фугасы, мины и не разорвавшиеся бомбы. Уже было кое-что отстроено немцами-военнопленными: улица Мира, Рабоче-Крестьянская, Баррикадная, Вокзал и еще несколько жилых домов. Стоял нетронутым элеватор: как он уцелел – чудо. Уже работали заводы Тракторный и Баррикады, гидролизный (можно ли без спирта?),  мачтовый и судоремонтный. Заканчивалось (в основном) строительство Волго-Донского канала и гигантского памятника в начале этого канала вождю всего пролетариата. Говорят, что каждый ботинок везли на отдельной платформе. Высота памятника была такой, что он был виден из возвышенных мест Сталинграда (в бинокль). Но жилые дома, в основном, лежал в руинах.
Сталинград, и без того некрасивый, как кишка, теперь представлял груды кирпича. А ведь прошло 8 лет с окончания войны. Люди продолжали еще жить в землянках и бараках. Не верилось, что город будет отстроен на моем веку.
Так, в общем, и произошло. Город, как был сборищем оврагов, так им и остается до дня написания этой повести. Это - самый длинный город в России: красивое здесь смешано с безобразным. На сто  километров простирается эта кишка: от ГЭС XXII съезда КПСС до поселка Саши Чекалина или завода С.М. Кирова.
Как теперь называется ГЭС? Меня, уже в совсем взрослом возрасте, поразила такая надпись на плотине Братской ГЭС во всю ее длину, выложенная блоками. Она гласит “Коммунизм есть социализм плюс электрификация всей России”. Фраза – вся лжива. Но ее невозможно исправить. А на Сталинградской (теперь Волгоградской) ГЭС, как несводимая татуировка красуется такая надпись: “Наше поколение будет жить при коммунизме”. Неопределенность слов “Наше поколение” делает всю фразу риторической.
ГЭС XXII съезда КПСС одна из самых крупных гидростанций Волжского каскада. Установленная мощность 2,5 Гвт. Строительство началось в 1951 году, когда я учился Кишиневе. Это был подготовительный этап, когда Сталинград еще совсем лежал в руинах. Перекрытие Волги и начало насыпки плотины датируется 1953 – 1955 годами. В 1958 году пущены первые три гидроагрегата мощностью 115 Мвт каждый. В 1962 году строительство ГЭС закончилось. Максимальный напор воды 27 метров. Длина рабочей части плотины 725 метров. Имеется 27 водосливов. Земляная намывная плотина имеет длину 3375 метров. Подходной канал длиной 5,6 километра. Душа радуется, что человек смог сделать такое чудо. Но кто подсчитал, какой урон принесло это чудо? Интересно, окупило ли себя строительство Волжского каскада гидростанций. Я абсолютно уверен, что урон от гидростанций – намного больше, чем выгода. Кто подсчитал почти полную потерю в Волге осетровых, затопление пахотных земель чрезвычайно плодородной черноземной части, изменение климата. Волга превратилась в цепь малопроточных озер с гидрологическим режимом, совсем не похожим на прежний режим.
Мы расположились во 2-м Сталинграде по улице Баррикадной, которая очень коротенькая: с одной стороны она ограничивается Волгой, а с другой – Дар-горой. Она пересекает под прямым углом одну из важнейших улиц – Рабоче-Крестьянскую улицу, которая тянется через весь второй Сталинград.
Когда я говорю Волга, я всегда испытываю смесь гордости с прохладой души и теплыми воспоминаниями. Всегда, когда бы я летом ни приезжал в Сталинград  или потом в Волгоград, я шел, прежде всего, на Волгу, снимал обувь и погружал стопы в прохладные струи. На душе становилось легко и свободно. Воспоминания теснились, вызывая улыбку на лице. Я вспоминал этот, почти полностью разрушенный город, приключения с Аликом Ищуком (пасынком дяди Саши, спившимся и погибшим неизвестно как).
Мы сделали в 1953 году пистолет из медной трубки (и опять, заметьте, я испытывал оружие). Происходило это на крыше дома по Баррикадной улице, там, где на крыше расположены “украшения-тумбы” в виде каменных столбов. Трубку разнесло, т.к. мы не пожалели пороху и я, как молдаване и одесситы говорят “имел быть убитым”, но пронесло.
Вспоминал копание червей, под дырявой трубой, которая шла в овраге по воздуху от консервного завода до Волги. Ни у кого не было даже мысли очищать эти сбросы, а рыба как бы смеясь над современными строгими требованиями органов экологического надзора  и рыбконтроля, скапливалась именно в местах таких выбросов. Например, в месте впадения в Волгу речушки Пионерки (бывшая Царица), проложившей один из самых громадных оврагов, делящий весь Сталинград на второй и первый, куда попадали неочищенные бытовые стоки,  сосредотачивались рыболовы со всеми видами снастей, но, более всего, с “пауками”. Здесь же промышляли рыбаки, ловившие и в проводку, и на донки. Рыба как будто не знала о современных требованиях органов рыбконтроля.
Однако когда поставили плотину ГЭС XXII съезда КПСС, положение стало резко ухудшаться. Если в 1953 году я мог за утро напротив Пионерки поймать 50-70 сельдей, то в 1970 году я мог простоять все утро и не поймать ничего.

Я видел, как в 1953 году, начали перекрывать Волгу, а в 1955 году перекрытие было закончено, и поставлена плотина, по которой могли ходить железнодорожные поезда. Я, со страданием наблюдал, как осетры, белуга, севрюга и стерлядь скапливались у плотины и не желали идти наверх в предназначенный им рыбоподъемник. Ну, что, скажите, рыбе делать в болоте водохранилища, если она миллионы лет водилась в хорошо проточной воде. Это был рыбий бунт и мой стыд  за человека, возомнившего, что он царь природы. Царь, который (в будущем) получит выгоду от строительства  гидростанций, превратив Волгу в цепь еле-еле проточных озер, цветущих от наличия сине-зеленых водорослей. Я уже тогда понимал, что это не пройдет даром. Какие выгоды получил человек, затопив громадные пространства. Теперь вода течет с Валдайских высот десять месяцев, а не два.

Изменилось название города Сталинграда на Волгоград (при Хрущеве). Никто не удивится, если Волгоград вновь, когда-то переименуют в город Царицын. А затем, чиновникам захочется назвать город Царицын городом Сталинградом. И они найдут аргументы в пользу этого. Так будет продемонстрирована имитация кипучей деятельности и замкнется круг идиотизма и видимости деятельности.
Я очень любил местечко - Бакалду (на левом берегу Волги), которое можно было посетить, используя подходящие плавсредства (в 1953 году катера-трамвайчики еще не ходили). Здесь протекает, как говорят, Старая Волга.


От суеты и серых буден
По Старо Волге три версты.
За час пути сюда прибудем,
Тут заводи, песок, кусты ...

Здесь не вода – янтарь прозрачный,
Не страшен жаркий суховей.
Свобода тут от мыслей мрачных,
А по весне здесь соловей.
.........
 
Весь день пройдет в одно мгновенье:
Купанье, солнце, игры всласть,
В тени обед, под рюмку – пенье.
Любовник – ты. Бакалда – страсть.

                Из стихотворения “Бакалда” в сборнике “Зарницы”

Что потом еще было сделано с Волгой “царем природы”, мы знаем. Вряд ли в нынешнее время за час – два поймаешь сотню уклеек с любого дебаркадера или, выйдя на лодке и, заякорившись напротив десятка дебаркадеров, за утро поймать на красную тряпочку сотню крупных сельдей.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

На всю жизнь запомнился тощий, как бумага, чертежник, который мог изобразить все, что существует. Непонятно, как человек был способен сделать это. Чем старше я становлюсь, тем острее стыд. Хочется мне, пораженному страшной болезнью, пасть в ноги перед учителем черчения, которого не принял класс, и попросить прощения. Вряд ли это было бы возможно сразу после наших “шуток”. И уж совсем это не возможно сейчас, когда человека давно нет. Почему мы бываем такими жестокими!? На этот вопрос я не нахожу ответа.
А из вечного, мне больше всего запомнились Волжские и Донские места:  плесы и омуты Иловли, ночные костры на берегах этих рек,  тихий речной прибой и громкие всплески рыб. Помнится и дневная жара, от которой марево стояло над дорогой и пляжем. Помнится сок ежевики, собранной в Донских канавах, который окрашивал губы в почти черный цвет.  Помнятся скопления груздей. Это - то самое, из-за чего стоило и стоит жить до последнего вздоха.


И вот сейчас чрез много лет,
Закрыв глаза, я вижу блики
И рыб несмелые улики,
Стрекоз и мотыльков балет,
Я слышу вод негромкий плеск...
Как далеко ушел я в лес!
В край, где царицы лишь осины,
В болота и места трясины ...

           Строки из стихотворения “Края” в сборнике “Полынь”