Завязка для романа

   Начнем с детства. Конечно же.
Восемьдесят четвертый год. Союз еще жив. Нашему герою – десять.
   Это рыжеволосый, совершенно ординарный мальчишка с оттопыренными ушами. Интересы у него тоже ординарные: погонять мяч на пустыре, пронестись на велосипеде по городу, посидеть у костра на заброшенной звероферме в компании таких же, как он, любителей рассказывать страшные истории. 
   Именно в это время, беззаботное, распахнутое в будущее, наполненное ветром, гуляющим в голове, он впервые и влюбляется.
   Девочку зовут Аля.
Имя ее звенит в нашем герое радостным, тайным ожиданием. Бездна открывается перед ним. Замерев, падает в нее сердце.
   «Аля», - шепчет он, засыпая, уткнувшись носом в подушку, и губы его как бы невзначай, словно чужие губы, целуют край наволочки.
   «Аля», - выдыхает он утром в серый свет, книжной полке и корабликам, плывущим по вертикальным волнам занавесок. 
   Имя рассыпается, раскатывается, дробится эхом. Оно – как наваждение – всюду. В каждом звуке. И слышится, слышится…
   «Аля-Аля-Аля» - капает из крана вода. «Аля» - натужно бормоча про международное положение, вдруг, щелкнув, с нежностью запинается в родительской комнате телевизор. «А-ля! - шлепают по полу тапки. – А-ля!»
   И даже вороны на улице кричат наперебой: «Аля! Аля!»
Перевирают, конечно, безбожно, ну так попробуйте сами выдавить сквозь воронье горло что-то отличное от опостылевшего «кар-рр».
   Как ни странно, учится Аля в одном с ним классе.
Мальчишке удивительно, что он не замечал ее раньше. Словно это была какая-то избирательная слепота – всех вижу, а Алю - нет.
   Он даже проверяет школьные фотографии. Первый класс, второй, третий.
Аля присутствует на всех. Вот она в бантах, с октябрятской звездочкой на лямке передничка стоит в переднем ряду. Вот сидит, сложив ладошки на коленках. Знакомые искорки, чуть вздернутый уголок рта. А здесь, на фоне школы, как и все, заключенная в овальную рамку, смотрит серьезно и непойми-куда, мимо объектива. С суровой такой решимостью. Как у космонавтов. Или как у рабочего-коммуниста на городском панно.    
   Ну не удивительно ли?
Далее оказывается, что и живут-то они с Алей рядышком. Разве десять домов, вклинившихся между их домами, и две улицы, которые необходимо пересечь, являются для влюбленного сколько-нибудь значимыми?
   Нисколько!
Тем более, что возвращаться из школы им по пути. Мимо продуктового, с торца которого в тот час почти всегда выгружают свежий, одуряюще пахнущий хлеб. Мимо ларька «Союзпечати» с набором кубинских марок за три рубля. Мимо длинного забора, следуя за наполовину врывшейся в землю змеей трубопровода. По змее вообще можно идти друг за другом, каблуками выстукивая по металлу «морзянку» или «где-то на белом свете». А еще можно, на манер канатоходца раскинув руки, изображать перед Алей, как бежал из заточения герой последнего индийского фильма. И в левой руке держать свой портфель, а в правой – драгоценный Алин.
   Только вот провожать Алю у мальчишки получается редко, от случая к случаю.
Две Алины подруги стараются не отставать от нее ни на шаг. Обе они высокие, только одна поплотнее. Мысленно мальчишка уже давно дал им прозвища. Жирафа и Корова. Вот так.
   Когда они, примкнув к Але с боков, чуть ли не конвоируют ее из школы, мальчишке остается лишь маячить в отдалении, а затем и, посекундно оглядываясь, поворачивать к себе.    
   «Жирафа и Корова, - бубнит он, злясь, - Жирафа и Корова».
В горле его зреет признание. Жжет оно как уксус или как настоянный на водке прополис.
   Наш герой тысячи раз проговоривает про себя: «Аля, я тебя люблю». Но когда ему выпадает возможность сказать это вслух, язык у него примерзает к гортани. Мальчишке страшно. Словно перед обрывом в пропасть. Стоишь на цыпочках, балансируешь, а дно где-то внизу. В тумане. Он совсем не уверен в том, что услышит в ответ.
   Аля ведь может сказать… сказать…
А еще эти, Жирафа с Коровой, думает он досадливо, звери-прилипалы… Ну, рыбы же прилипалы есть? Вот. Прилипнут к Але и выпытают по секрету…
  Это же так по-девчоночьи! Поделись, Алька, а то мы с тобой дружить не будем!
А потом: «Ой, вот этот рыженький, да? И что ты в нем нашла? Задохлик какой-то… А еще он у «химички» в любимчиках ходит…»
   И записочки, шепотки, взгляды всякие. Сначала Жирафа с Коровой, потом больше, потом и весь класс. И даже параллельные.
   Смотрите, смотрите, идет… Признался… Да, он…
А если еще директриса узнает, представляет, холодея, мальчишка, как начнет: «В нашей, образцово-показательной школе, в четвертом-бэ классе…»
   Поэтому… Поэтому он молчит, а Аля, то ли догадываясь, то ли думая что-то свое, каждый раз смотрит на него насмешливыми зелеными глазами.
   Пока-пока?
Ах, расставание совсем не прекращает диалога!
   Мысли, мысли… Словно Аля не там, а здесь, все еще идет рядом. Маячат окна. Щерится пустотами дощатый борт хоккейной площадки. И о любви, наверное, лучше не сейчас. Потом, он соберется и признается, он обязательно соберется. Но потом. А пока… Кровь к щекам, закушенная губа…
«Аля, можно я тебя поцелую?»
   А она, конечно, отвечает, что можно.
«Можно»
«А ты уже целовалась?»
«Один раз»
   Нет, это вычеркнуть, вычеркнуть из памяти. Не говорит она этого. Сначала…
«А ты уже целовалась?»
«С кем, глупенький?»
«Ну, я не знаю… С Войцеховским, например…»
«Скажешь тоже!»
   Метелью проносится зима.
Снежная. Вьюжная. Бестолковая. Две недели мальчишка болеет острым респираторным. Затем мучительные восемь дней отсутствует Аля. В школе вводят карантин. Наш герой хандрит, чувства его без предмета приложения хиреют, впадают в спячку, в какой-то странный, летаргический сон. Где-то в начале февраля он даже думает: «И чего в ней особенного?».
   Но первая же оттепель бьет эти сомнения влет.
Аля появляется в коротеньком пальто, и от хрупкости и беззащитности такой родной фигурки наш герой чуть не сходит с ума.
   Он решает признаться тут же. Вот сразу же. Он даже делает к Але два шага – обнять, поцеловать, раствориться в зеленых глазах, а там будь что будет. Но вдруг поворачивает и с ходу одолевает два лестничных пролета наверх – почти летит. Появившиеся из буфета Жирафа и Корова провожают его криками: «Хамло рыжее! Вообще!»   
   А наш герой, притиснувшись напротив класса литературы животом к подоконнику, загнанно дышит на оконное стекло и чувствует себя так, будто был на волосок от смерти.
   И откуда они взялись? - думает он о Жирафе и Корове.
Уши его горят. Липкий страх разоблачения любви комом ворочается внутри и рассасывается медленно.
   Что я буду - при них, оправдывается перед собой мальчишка. Свидетели тоже мне. Ага. Я уж
лучше по дороге из школы…
   Но мыслям его так и не дано осуществиться – урок литературы, последний на этот день, Аля с Жирафой и Коровой прогуливают.
   Судьба ли это? Наверное. Потому что затем случается злосчастный поход в лес.
Снег еще кое-где лежит, в низинах ноздреватые глыбы его утыканы хвоинками, на солнце, под верхним, спекшимся, голубовато-серым слоем, он невозможно-белый, в крупных кристаллах, рассыпчато-сахарный, и искрит.
   Наш герой бродит в утепленных ботинках. Мох пружинит, снег проваливается, елки качают лапами, где-то в стороне звенят голоса.
   Четвертые-шестые классы вывезены на природу с обширной программой. Здесь и бег, и перетягивание каната, и разведение костра на скорость. 
   Мальчишка уже отбегал свое, а на канат и костер и без него набралось достаточно желающих. Впрочем, свобода имеет горький привкус – рядом нет Али.
   Он пригласил бы ее погулять вдвоем, но подойти к ней незаметно было невозможно. Тем более, она так болела за Климчука…
   Взрыв далекого смеха заставляет нашего героя вздрогнуть.
Пожалуйста, пожалуйста, говорит его голосом ревность, радуйтесь, а я вот пойду и заблужусь тут.
   За тощими осинками мелькают куртки. Раздается улюлюканье. «Индейцы» выходят на тропу войны. Мальчишка отворачивает вглубь, в густой ельник, пронзает его собой, отводя колючие ветки рукавами, и с размаху валится в черный от хвои сугроб.
   Солнце светит не грея, оно маленькое, как головка спички.
Наш герой лежит, не шевелясь, прислушиваясь к похрустыванью снега под затылком, к карканью пролетающей вороны, к шелесту и скрипам ельника.
   Весна. Сами собой сочиняются стихи.
«Я люблю тебя, Аля,
  Только у тебя – Виталя»
Понятно, что Виталя – рифма дурацкая. Но не трали-вали же…
«Я люблю тебя, Аля,
  Моя любовь - не траля-валя» - это ж убиться…
Дыхание вырывается едва видимым парком. Бегут минуты. Ноги у мальчишки потихоньку начинают мерзнуть. Покатавшись по сугробу медведем, он поднимается и вдруг замечает, что не знает, куда идти обратно. Торопливо сдернутая с головы шапка не помогает в ориентации – как назло ни смеха, ни вскрика какого-нибудь не доносится до его ушей. Елки теснятся вокруг мрачным частоколом.
   Все, приходит жуткая мысль.
Страх прыскает в кровь адреналин, и мальчишка несется, не разбирая дороги. Только опасение прослыть трусом мешает ему закричать.
   Сюда… Нет, сюда… Или в другую сторону?
Наш герой петляет как заяц, ища глазами знакомые приметы. Слова клокучут в горле. Наконец, истоптанная следами низинка дарит надежду.
-Ну вот, - говорит он сам себе, - стоило паниковать… 
   И, выбрав направление, с разбегу чуть не влетает в костер своего класса.
Оказывается, все просто едят. Скребут ложками по мискам, жуют, заглатывают, дуют на горячее. Пшеная, с мясом, каша желтеет в поставленном на угли котелке. Вкусная даже на вид.
   Страх без остатка растворяется в желудочном соке.
Мальчишка тут же набивает кашей рот и какое-то время чувствует себя совершенно счастливым.
-Через час собираемся по домам! – объявляют учителя.
   Они кричат это наперебой, чтобы до всех дошло.
Мальчишке смешно, потому что это напоминает ему гвалт чаек – там тоже главное, чтоб громче всех.
   Аля сидит через три человека, пьет чай из термоса. Он ловит ее веселый взгляд, но не находит ничего умнее, чем пожать плечами.
   Рядом с ней Жирафа, Корова и высокий, красивый Климчук. Не Виталя, кстати, а Руслан.
Жирафа и Корова смотрят на Климчука с плохо скрываемым обожанием, а Аля…
   Мальчишка отворачивается.
Конечно, думает, чемпион же, победитель…
   Он встает, чтобы опять куда-нибудь уйти, но вместо этого по дуге огибает костер и прячется в кустах за пихтой. Мимо ходят, в соседних кустах играют в карты, чуть дальше доморощенные чингачгуки и винниту с ободранными от коры палками тесной группой выслеживают кого-то на корточках.
   Наш герой делает вид, что совершенно ничего не делает, но, выглядывая из-за ствола, держит в поле зрения Алину красную с синим курточку. Курточка покачивается сквозь голые ветки, изредка ее закрывает шуба Коровы. Ну да, еще сбоку, будто случайно, притискивается модная болонь Климчука.
   Ха-ха, случайно!
Мальчишка скрипит зубами. Его некстати отвлекают вопросом про время, он смотрит на дедом подаренные часы. Три двадцать две.
   Спасибо. Пожалуйста. Черт!
Корова закрывает обзор капитально, и стоит и стоит, и стоит и стоит – словно приклееная.
   Наш герой тянет шею, а затем, не выдержав, забирает от пихты в сторону.   
Пространство за Коровой открывается по сантиметру – шаг, еще шаг, пока не становится абсолютно ясно: Али там нет. Ни куртки, ни самой Али.
   А болонь?
Сердце, предчувствуя, залипает где-то в животе. Мальчишка успокаивает себя, что Климчук мог деться куда угодно, необязательно вместе с Алей, но не верит в это сам. Ноги несут его по лагерю – вокруг сворачивают палатки, пекут картошку, дергаются под музыку из «Романтика». От "You're my heart, you're my soul" звенит в ушах.
   Красное с синим вроде бы мелькает за деревьями.
Чуть не сбив на землю тумбообразную «химичку» («Извините, Вероника Романовна!»), наш герой спешит туда.
   Правый ботинок набирает воды, какая-то идиотская ветка едва не выкалывает глаз, в спину прилетает увесистый снежный ком. Оглядываться некогда.
   Ну где же, где же?
Мальчишка вертит головой, потом огибает песчаный холм с одинокой чахнущей елью на вершине. Снег лежит на склоне длинным нетающим языком. Две пары ног неосторожно прострочили его насквозь.
   Ага! Дальше мальчишка уже крадется.   
Лес густеет. Старая, бог знает когда раскопанная канава пытается преградить путь. Неудачный прыжок обрушивает в нее пласты слежавшейся земли. Наш герой и сам чуть не рушится за пластами следом, но чудом удерживается на краю.
   В этом опасном, балансирующем положении он и замечает между тесно стоящими впереди елками легкий просвет.
   При приближении ему открывается укромная полянка: елочная кайма, черное пятно кострища, изображающий скамейку поваленный ствол, гора ржавых консервных банок. И двое - замершие в ее центре. Аля и Климчук…
   Они стоят и целуются! Так, как сам мальчишка не раз мечтал перед сном!
   Целуются!
Наш герой едва сдерживает крик. Темнота на мгновение накрывает его. Как затмение. Он вдруг обнаруживает себя бредущим непонятно куда. Прочь, прочь! Руки отталкивают ветви, ноги взрывают, распинывают мох, щеки горят, словно по ним хлестали.
   Картина поцелуя стоит перед глазами. Она впечаталась до мельчайших деталей. Не вытряхнуть теперь, не освободиться, не забыть.
   Даже за до боли сжатыми веками – вот, вот: Аля тянется к Климчуку губами, губы чуть приоткрыты, локон выбился из под шапки с цветным пумпоном, щекотит ухо, ворот курточки, сбившись, обнажил шею, в тонкой фигурке – напряжение и порыв, Климчук держит ее за плечо и за талию, чуть отстранясь, приостанавливая чужое движение, наклоняет голову, короткой волной падают на лоб волосы, медленно-медленно одни губы текут к другим, словно по воле мирового течения.
   Все, сошлись. Соприкоснулись!
Мальчишка валится на землю. Нет, шепчет, нет. Почему?
   Ни в чем не повинный кустик голубики вырывается с корнем и летит в неизвестность, покачивая мелкими листиками.
   Мальчишка топит лицо в хвое, в серых разводах мха. Секунда, еще одна – и рыдания сотрясают его тело. Любовь, умирая, булькает в горле. Эх, Аля, Аля!
   Слезы жгут. Они не соленые, они – горькие.
Все вокруг корчится от горечи, плывет, размазывается, тускнеет.
   «А я ведь любил, любил!» - кое-как проталкивает слова наружу мальчишка. Нет, ничего уже не значат эти слова, ничего.
   Щеку покалывает.
Сбив колючие хвоинки, наш герой переворачивается на спину. Глаза сохнут. Небо проступает сквозь ресницы. Оно высокое, бледно-голубое, словно застриранное. С белым шрамом инверсионного следа.
   Если долго смотреть в него, всматриваться, то кажется, что какая-то мягкая сила подхватывает тебя и начинает поднимать вверх. Все выше и выше. В синь.
   Улететь бы куда-нибудь, думает мальчишка тоскливо.
Пальцы нащупывают обрывок коры, в кармане брюк находится гвоздик.
   «Я хочу умереть», - корябает наш герой на тонком, почти прозрачном завитке. А чуть выше приписывает адресат: «Гспди».
   До перестройки, гласности и открытия Бога заново еще год, и писать слово «Господи» целиком ему стыдно. Но, в общем, ясно, кому предназначается записка.
   Ему, тому самому, кому ж еще. 
Какое-то время мальчишка думает, не пустить ли завиток письмом по ветру, но потом, повинуясь смутному прозрению, скручивает его в плотную трубочку, складывает и глотает.
   Как таблетку. Как счастливый автобусный билет.
Позже, много позже он узнает, что Бог находится внутри каждого человека, так что съеденная записка наверняка попала по назначению. Не целлюлоза, конечно, но желание.
   Впрочем, оно не сбывается.
Наш герой ждет смерти. Опустошенному, выревевшемуся, ему она не кажется чем-то страшным. Подумаешь, смерть…
   Тонкая стрелка на часах накручивает обороты. Один. Три. Пять. Ничего не происходит. Нет, у Бога на счет него, похоже, свое мнение…
   Мальчишка поднимается и плетется через лес к лагерю.
Он выходит в хвост возвращающейся в город колонны и образует собой усталый арьергард. Аля и Климчук, взявшиеся впереди за руки, арьегарду совершенно безразличны.
   Собственно, читатель, на этом-то завязка и испускает дух.
Мальчишка в дальнейшем превращается в юношу, юноша – в молодого рыжеволосого человека, молодой человек – в зрелого мужчину.
   Все свои сокровенные желания он также доверяет бумаге, только «Господи» пишет уже полностью, не стесняясь.
   «Господи, я хочу миллион долларов США». «Господи, подари мне «Мерседес-Бенц». «Господи, я хочу, чтобы Светка Никитина стала моей».
   Бумажки скатываются в шарики, глотаются, запиваются водой. Тебе, Господи…
Наш герой женится, правда, без особой любви и не на той, на ком хотел. В наследство получает «жигули» пятой модели. Находит кошелек с сотней долларов.
   Тем не менее, писать свои записки к Богу он и не думает прекращать.
Каждое несбывшееся желание заставляет считать его, что уж следующее, следующее-то исполнится обязательно. 
   «Господи, избавь меня от похмелья». «Господи, сделай так, чтобы я не болел». «Господи, чтобы никто из моих не умер».
   Алю он случайно видит в аэропорту. Лицо у нее как у фарфоровой куклы – гладкое, малоподвижное, красивое, накрашенное, но не живое.
   Поспешно отворачиваясь, он вспоминает неудавшееся признание. Судьба?
Удивительно, но стоит ему попросить что-то не искренне, как расплата в виде желудочного расстройства следует незамедлительно.
   Фильтр у него что ли стоит, думает он, обессиленно сползая с унитаза, этакий антиспамерский?
   «Господи, подари мне ребенка». «Господи, накажи!». «Господи, поставь к стенке всех этих уродов!».
   Ничего. Как в вату, как в воду, как в пустоту.
В конце концов нашего героя настигает разочарование. Сорок лет. Нелюбимая жена. Ненавидимая работа. И глупые, бесполезные, наивные записки. Вся жизнь в записках.
   И кому?
Остановив руку на «Го…», наш герой, никому ни слова не говоря, одевает пальто и выходит из дома в вечер.
   Тротуар, узкая улочка, свет фонарей. 
Проплывают мимо магазинчики, одно кафе, подмигивая иллюминацией, сменяется на другое. Еще улочка. Набережная. Ветер путается в деревьях. За фигурными решетками с птицей-сирин поблескивает, отражая фонари, канал.
   Наш герой, окунаясь в речную свежесть, поднимается на горбатый, еще позапрошлого века мост. Опираясь на гранит ограждения, долго смотрит в черноту воды.
   «Здравствуйте».
Повернув голову, он обнаруживает рядом девушку, так же, как он, заглядывающую вниз. Надо же, задумался…
   «Здравствуйте»
   «Вы такой грустный»
Лицо ее с тонкими чертами напоминает Алино.
   «Из-за одного поцелуя, давно, в детстве, я утратил что-то важное. Сейчас я думаю, что это была способность любить…»
   «А хотите, я вас расколдую?»
   «Как?»
   «Поцелую вас»
Наш герой не успевает отказаться – чужие губы запечатывают ему рот.
   Мгновение – и девушка отстраняется. Глаза ее блестят.
Кругом идут высыпавшие на небо ранние звезды. Вечер вдруг становится невыносимо хорош. Поцелуй огнем бродит где-то внутри.
   «Вам лучше?» - спрашивает девушка.
   «Намного»
   «А пойдемте до следующего моста?»
   «С радостью», - соглашается наш герой.
Он пытается отлипнуть от ограждения, но сердце сжимает болью и огненная волна прокатывается по телу.
   «Подождите»
   «Что с вами?» - беспокоится девушка.
Наш герой пытается пошевелиться. Ни руки, ни ноги не слушаются. Смех разбирает его.
   «Что с вами?»
Наш герой хохочет, не в силах даже мотнуть головой.  Он думает, что Бог наконец-то добрался до его писем.
   И, конечно же, начал с первого.

декабрь 2008, март 2009