Не мужчина

очерк
посвящается Н.

Когда умер младший, стало легче. Закрылся навсегда, утих беспокойный рот, требующий к себе внимания, и в котором он, Неклюдов, никогда не мог разобрать: чего он хочет. А хотел младенец постоянно, и только жена Лариса знала, отчего он кричит сейчас или кричит потом. Не запомнилось и младенческое личико, одинаковое, как у всех новорожденных. Было что-то красное, сморщенное от усилий и самой главной чертою образа помнился рот. Перекошенный от воплей, открытый всегда, потому что на спящего ребёнка Неклюдов не смотрел столько, сколько смотрел на пыльный, озарённый лилово, экран телевизора. И там были те же рты. Чаще всего видел он одетых по-начальницки мужчин, обсуждающих с достоинством и равномерно одно за другим, одно за другим... Были и женщины. Пока они говорили, у Неклюдова хватало времени с удобством рассмотреть их одежды, манеру жестикулировать и выражать лицом: они не были похожи на тех работниц, которых он знал очень близко или просто работал в одном разгрузочно-погрузочном цехе и видел в столовой. Женщины телевидения были чище, чем конторские работницы, которых также доводилось видеть в обед. И вот эти телевизионные женщины, огороженные навсегда жизнью иной, высшей, казались Неклюдову богинями, чего он, правда, не сознавал.
— Утюг почини! – прерывала благие мечтания жена, внедряясь грубым голосом, и словно отключался из-за помех телевизионный канал на самом интересном месте.
Неклюдов чинил утюг, рассматривая сокрушённо жену. Начинал рассматривать с потёртых на костолыжках тапочек, приукрашенных кусочками фальшивого меха, смотрел и на толстые, скрывающие отягчённую венами кожу ног, колготы, покрытые рубцами швов. Затем следовал домашний халат. Так как он носил название «домашний», допускались сальные пятна на животе, где Лариса касалась стола на кухне, и естественным считался оборванный, вылинявший вид символичных одежд. Подобным образом одевались бабушки во дворе: им незачем было рядиться. Это не возмущало Неклюдова: в конце концов, это была его жена, мать его двоих детей, хозяйка дома, и всё, что она могла сделать и делала, он чувствовал лучше, точнее своих действий и подчинялся безропотно, сознавая в женщине отголосок тех высших телевидений, далёких, тем не менее, на своих вершинах навсегда. Не нравилось только, когда она мешала смотреть ему телевизор, и по утрам будила жёстко так, что Неклюдов мгновенно вспоминал армейские годы, отчего путал действительность и вскакивал испуганный и жалкий. В остальном же Лариса была человеком дела, по дому работала много, и Неклюдов только и делал, что ел горячее, одевал выстиранное, спал на чистых простынях, и всегда к его услугам была расторопная жена, немного мужиковатая, зато вполне хозяйственная. Когда-то Лариса была мечтой Неклюдова и он соблазнился ей, в чём не каялся до сегодня, но те далёкие высшие телевидения тревожили и волновали повседневные мысли Неклюдова, вмешиваясь приторно в самый нежданный миг.
Выходя из дому, Неклюдов всегда видел рассвет. Как отголосок его тревожных мыслей, восход пламенел, разбивая сдающуюся тьму и стирая начисто звёзды с неба. Так было всегда. И когда Неклюдов сонно покачивался в обществе рабочих, везомых, как и он, автобусом на завод, то видел продолжение рассвета. Могучей волей солнца освещались поля промзоны, шишкастые можжевельники, цветущие розовым цветом, и так славно блестели солончаки топей, как будто одному ему. Днём Неклюдов развозил гравий и ездил по заезженной наизусть дороге, где, не глядя, знал, когда притормозить, повернуть, прибавить газ. Можно было подумать о женщинах телевидения, и Неклюдов предавался милым мечтам о прекрасном ужине с незнакомкой. Они сидели за круглым столиком, горели тонкие свечи и в бокалах исходило пенкой шампанское. Неклюдов, разумеется, был одет франтом, бабочка опоясывала косой ворот сорочки и в манжетах сияли гранатовые запонки. И был он ловок и учтив, даже непонятно, откуда взялось, но Неклюдов не плошал, ухаживая наравне с иноземными плейбоями. Им было хорошо, они смеялись, и Неклюдов вовремя острил, развлекал анекдотами, пока встреча сохранялась символичной едой ужина. Неклюдов, с благодарностью к ней, думал о том, что, наверное, лучшего ухажёра, чем он, не найдёшь во всём цехе. И только он хотел обнять её за талию, как женщина делала кроличьи глаза, и заученно говорила:
— А теперь мы предлагаем вашему вниманию следующий репортаж...
И всё осыпалось. Как гравий из кузова, ползший со скрежетом, с пылью и песком. Неклюдов увидел, что он держит руками руль, ноги его чутко касаются педалей и впереди затор. Необычное выводит из привычки ощущать. Неклюдов шёл посмотреть со всеми, как на перекрёстке промзоны, где никогда не работал старенький светофор, темнела корявая груда, бывшая недавно стройной иноземной машиной, а из съёженных дверей извлекали рабочие «МАЗов» стонущего человека, чей светлый классический костюм блестел чёрной кровью. Второй откинул голову назад, обнаруживая острый кадык, и по этому угадывалась смерть. В скучной жизни смерть самое интересное: Неклюдов, ни с того, ни с сего, балагурил с чужими шофёрами, и у всех людей было цельное, роднящее чувство нового: всех лихорадило странное возбуждение и у объясняющих очевидцев даже руки тряслись и сбивалась речь. Автомобиль тросом оттянули на обочину, и автомобили вновь понеслись в обе стороны. Неклюдов на время забыл о романтичной незнакомке, увидев новое в размеренном шаге своей жизни. Он жалел разбитую машину, искалеченных людей, и пробовал охватить великое равнодушие жизни к земным обитателям. Такие мысли насыщали песочной сухотой, и приятней было вернуться к незнакомке, ждущей за столиком. И никогда ему в голову не пришла суровая мысль, что его жизнь чудовищна. Обидеть или лишить Неклюдова размеренности было, как видится, невозможным. Но уязвила его именно жена, обмолвившись вечером:
— Ох, Неклюдов-Неклюдов!.. Разве ты мужчина? Другие, поглядишь, жён на руках носят, на всё готовы, только скажи!
— Я — не мужчина? – так и присел на табурет Неклюдов, и даже рот открыл, прислушиваясь.
— Ну, а кто ты? Чем ты выделился хоть когда-нибудь? – поинтересовалась Лариса и добила романтика одною фразой. – Разве ты способен на поступок?
***
Неклюдов был очень пьян. Он вёл «МАЗ» по встречной полосе центральной дороги, и, путаясь в чувствах, перебивающих друг друга, автоматом огибал встречных, испуганно притормаживающих и заворачивающих к обочине, ловко обгонял попутные машины. Неклюдов знал, что так водить ему не простят, и впереди времени его жизни горячо пламенело что-то огромное, похожее на солнце рассвета, теплеющее с каждой минутой восхода, когда грядущий день неотвратим. В состоянии высшей экзальтации, которой неведомы ошибки, Неклюдов мчал вперёд, волшебством не касаясь машин, наполненных нежными телами людей, и шептал им: «Ничего-ничего, не задену! Ап!»
Водки он купил три бутылки.
— Ты же не пьёшь! – удивился Славик, такой же шофёр.
— Как это не пью, – торопливо возразил Неклюдов, – что я, хуже других, что ли. А ну, давай, поровну.
— В рейс-то как пойдёшь с непривычки? Ведь свалишься!
— Завтра видно будет, наливай.
Славик был удивлён: и в его жизни это было ново. Славик решил, что это от горя по ребёнку. А Неклюдов заговорил Славика чем-то, чтобы не спросил о главном. И ещё, без него, когда все уехали на рабочем автобусе, выпил в одиночестве бутылку. «МАЗ» ждал поступка, Неклюдов собирался с силами.
Если бы жена увидела его во дворе, восседающего на грузовике с тройным прицепом, она бы переменила своё мнение о нём, и Неклюдов пришёл к этому решению быстро и окончательно, так как не приучился думать о реальных вещах. Может, для всех «МАЗ» и выглядел страшно, в карьерной пыли, грохочущий разношенным железом, но Неклюдов, почти подушечками пальцев, чувствовал бег колёс по асфальту, и видел в тёмном пространстве омрачённой души последний прицеп, виляющий волною вслед остальным.
И он никому бы не причинил зла, желая только попасть в город и въехать победителем в свой двор. Когда Неклюдов опознал грузовик, стоящий поперёк дороги, то не удивился, потому что знал, вернее, предчувствовал преграды. Неспроста грузовик установили рядом с дорожным знаком, его труба надломилась мягко, без звука; Неклюдов ощутил тихий толчок, объезжая грузовик обочиной.
С ним не пытались заговорить, и сам Неклюдов знал, что отвечать нельзя, было поздно. Машину накренило влево, откуда стреляли. Опыт позволял держать прежнюю скорость, пока резина шлёпающих колёс не оборвалась. Взад Неклюдов почти не взглянул, угадывая служебную машину, человека, вытянувшегося из окна дверцы к нему. Но видел он также и далёкий розовый можжевельник за дорогой на солёных полях, прощальные взмахи тростников, и город впереди. Город рос из дымки, как мечта, — которая, пока не ощутимая поступком, уже влечёт, обворожив мечтателя доступностью.
Когда до города оставались считанные сотни метров, и когда Неклюдов хотел запеть от радости, первая пуля разбила боковое и лобовое стекла. Что творилось впереди, Неклюдов не видел, да и незачем было: вторая пуля разбила ему голову наискось и кровь быстрым выплеском залила лицо. Неклюдов в горячке представил, как наехал на что-то, отсюда и кровь, и разбитые стёкла. Виноватое лицо его улыбалось, тяжело моргали склеенные кровью глаза: пуля третья вошла в висок. Съехавший на обочину и перевернувшийся несколько раз грузовик умирал на боку, довёртывая колёса. В кабине налип на дверцу мокрой массой умерший, подрагивали слабо пальцы рук, а там, в нездешней тёмной глубине всплывала торжествующая мысль победителя: поступок был совершён.
Если бы посмотрели не на грузовик, то увидели, как спокойно заходит солнце за свой небосвод. Воздух густел и пах земляникой. И это было ново.

Владислав Кузмичёв
16 июля, 1999 г.