Апогей графомана

Василий Губиков вставил писчебумажный лист в печатную машинку, подравнял и настучал начало фразы:
"День был солнечный и тёплый, в воздухе пахло весной и все люди ходили радостные, как..."
На сравнении Василий Губиков запнулся и погрузился в громоздкие размышления. Последние месяцы его постоянно преследовали одни и те же выражения и он никуда не мог деться от этих "кто, что, был, и, но". Ещё с детских лет Губиков знал, что, составляя фразу, нельзя повторяться, чему и следовал с неуклонностью крахобора, и фразы всегда выходили одинаково причёсанные, красивые. И вдруг чего-то он затужил...
Было время и писалось легко, по три, по пяти листов за день выгонял без абзацев, строчил гладко, не прерываясь даже на еду, и всем нравилось. А теперь... На шее семья, которую нужно кормить, четверо голодных детей, на кой он их сделал? – а всё жена подговаривала... И сейчас он ничего не умеет и не владеет ни одной профессией, кроме как марать бумагу шариковою ручкой... Ранее подвластное бумажное слово выскользает угрем из рук.
"Ладно, – думает Губиков, возвращая спавшие очки к переносице, – потом допишу". И стучит дальше:
"Следователь Помазенков начал наносить беспорядочные удары в область груди и живота"...
Звучало не очень гладко и Губиков чувствовал, как чего-то душевного не хватает канцелярским строкам. "Ничего, приглажу!" – отмахнулся он.
"Эх, напечатали бы, за квартиру заплатил," – спокойно развивалась рядом посторонняя мысль. Пальцы метались по клавишам, забивали строку за строкой литёры. "Главное, что-нибудь жизненное написать, во!" Издав пронзительный горловой звук, Губиков настукивал уже без абзацев. "Кажется, дело пошло, ага!" Костистое лицо литератора побурело и щетина выпятилась из пор. Медленно стекал из подмышек пот. Усишки топырятся над губой и от возбуждения вздрагивает в тике левое веко.
Так прошло несколько часов ударной борьбы с непокладистыми словами. Сладостно предвкушая триумф публикации, Губиков озирал листы. В глазах метались обрывки фраз из написанного: "...скелетированный труп в переулке... он врезал отработанным ударом... изнасилование изнасильников... допился, ментяра... головнистая боль... дневная жара приятно сменилась свежестью... нож на дне реки... молотки стучали в голове... очухался с криком бешенства... нож, который на дне реки... погрузил, наконец-то, и нож по самую по рукоять... коллективный эпизод в жестокости людей... и снова нож... частично открытая бутылка выпитая... очумело корчился и хрипел на дне реки... в глухом тупиковом переулке, на котором выходили какие-то задние дворы каких-то служебных зданий... серебристая луна светила... на дне реки..."
Ему показалось, что слова, доселе ровно отпечатанные, ехидственно покривились и сильно запахли, нагло подавая знаки внимания. Печатная машинка обернулась средневековым орудием пытки и защемила пальцы в клавишах. Губиков с ужасом отпрянул и опрокинутый стул гулко рассмеялся на полу. Спереди и назади комната сужалась.
Все мысли вместе надвинулись, объяли Губикова со всех сторон, безжалостно выжимая из него масло.
— Не могу! – вскричал Губиков, в глухом отчаянии мотая головой. – Не могу так больше!
И уже не имея слов даже на языке, потрясённо мычал, немой!
Пришедшие к вечеру домочадцы узрели страшную картину: в комнате, полной размётанных бумаг, висел на люстре повешенный за собственный свитер холодный труп литератора. На груди удавленника висел клочок бумаги, наколотый скрепкой к рубашке:
"Люди! Как страшно писать!"

1999 год, 9 января.