Уголёк

Антициклон никуда не спешил. Вторую неделю ещё до полудня воздух разогревался до африканских температур, и злое солнце раскалённой ладонью притискивало к пыльной сухой земле всякого, кто набирался смелости покинуть сень деревьев и домов. Так что древние египтяне при фараоне Эхнатоне знали, что делали, когда рисовали своего бога Атона – солнечный диск – с лучами, заканчивающимися кистями рук.

С городских улиц куда-то пропали все бездомные собаки. Коты-беспризорники, зажмурясь, распластывались на бетоне там, где мнили найти хоть немножко прохлады.

На окраине парка, раскрыв клювы, маялись на приземистой сосне со спиленной верхушкой три подросших, но ещё не слетевших с гнезда птенца белого аиста. Они с завистью смотрели, как их родители бродят в кустах у цветущего ряской пруда, шевеля высокую траву и высматривая лягушек.

К вечеру на западную сторону горизонта наплывала какая-то мутная взвесь, в которой медленно растворялось осатаневшее светило, немилосердно хлеща жаром напоследок всё живое…

Когда угасающее небо стало сливовым и в открытую дверь балкона просочился намек на то, что изнуряющая дневная жара наконец-то играет отбой, я пошла бродить по городу. Синоптики этой ночью обещали дождь… Звёздный. Что ж, буду гулять, смотреть на небо, загадывать желания… Может быть, хоть какое-нибудь да сбудется. Хотя нет ничего безрадостнее сбывшегося желания.

На улицах стремительно темнело. Фонарей у нас летом не зажигают: городская администрация прикидывается рачительным хозяином. И во тьме порой слышались шаги, громко и разнообразно матерились звонкие молодые голоса, а где-то неподалёку, наверно, за углом на площади, тоскливо и отчаянно визжали тормоза какой-то несчастной легковушки, водитель которой старательно играл в Шумахера.

А звёзды были видны плохо. Мутное марево с запада к полуночи затянуло всё небо, и сквозь него слабо проступали какие-то расплывающиеся светлые пятна вместо остро сияющих точек солнц иных миров. Какой уж тут звёздный дождь…

Я пересекла пыльную площадь и исподтишка, прячась от самой себя, воровато чиркнула взглядом по одному из окон четырёхэтажного дома. Темно… Спит, конечно. Кто встаёт с петухами, тот ложится с курами. Иначе просто быть не может. Художнику нужен дневной свет. А она – настоящий художник.

У неё даже простая прямая линия всегда выходила объёмной. Как будто на неровности шершавой бумаги ложился длинный брусочек, отбрасывающий тень. А потому её рисунки, как голограммы, словно повисали в воздухе над белым пространством листа.

Можно ли назвать завистью то чувство, которое сводило судорогой мою душу, когда я открывала папку с её работами?.. У меня так никогда не получится, угрюмо думала я, пытаясь постичь её секрет. Которого, вероятно, не было. Просто её бледно-голубые глаза видели не так, как мои, а костлявая, оплетенная тонкими лиловатыми жилками, но очень сильная кисть руки верно и твёрдо впечатывала в бумагу и холст все зацепленное ее немигающим взглядом, прихотливо обработанное вдобавок затейливым воображением.

Её карандаш, будто шутя, кружил по бумаге – ей не нужен был циркуль. Извольте! Окружность какого диаметра заказывали?.. И линейка тоже не требовалась, чтобы начертить идеальную прямую. Такую четкую и объемную, что её хотелось потрогать пальцем… И ощутить выпуклость линии.

Нет, это не секрет. Это дар, талант, который Господь Бог щедро отсыпал ей, не оставив для меня ни зернышка…

Между тем небо становилось всё темнее. Бледные пятна звёзд исчезали одно за другим. И вдруг в одно мгновение куда-то улетел душный до липкости воздух, сквозь который я проталкивалась, бредя по городу: его смёл удар холодной волны, рухнувшей на улицу с невидимых небес. Я бросилась под навес автобусной остановки. И вовремя. Незримой мокрой знобящей стеной вокруг меня зашелестел дождь.

Ночной мрак, усугублённый грозовой тьмой, разорвала в клочья необыкновенно ветвистая бело-лиловая молния, ударившая где-то неподалёку, потому что сразу за световым ударом меня накрыл удар звуковой: грохнуло, треснуло, покатилось, раскалываясь на бесчисленные осколки…

Гром смолк, и ливень мгновенно прекратился. Чтобы впотьмах не шлёпать по лужам, я свернула в парк: там горели фонари, освещая вымощенную фигурной плиткой дорожку к модному кабаку на набережной. Их бледный свет оплачивал владелец доходного ресторана. На плиточной поверхности дорожки никогда не застаивалась вода.

В парке после грозы что-то изменилось. В свете фонарей слева от дорожки темнела какая-то бесформенная масса. Я присмотрелась… Так вот куда ударила молния! Она расколола старый дуб!

От рухнувшей громадины тянуло горелым. Я разулась, чтобы не изгваздать босоножки, и пошла посмотреть на жертву грозы, сильно рискуя напороться босой ногой на осколок бутылки или ржавую консервную банку.

Молния отщепила от ствола дуба изрядную его часть, отягощенную корявыми толстыми сучьями. Несмотря на прошедший дождь, из расщепа поднимался дымок, слабо подсвеченный нежными лепестками огня.

И тут мне вдруг очень захотелось урвать себе малую толику небесного пламени. Я неуклюже перешагнула через растопырившуюся во все стороны могучую дубовую ветку… и почувствовала, как нечто весьма острое плавно входит в мою левую ступню почти возле самых пальцев. Я резко отдёрнула ногу. Кажется, кровь течет… Но не больно. Может быть, обуться?.. Чёрт с ними, с босоножками. Нет, жалко. А столбняка я не боюсь: недавно ревакцинацию проходила.

Я нагнулась над дымящейся расщелиной в стволе дуба и отломила длинную щепку, на конце которой ярко тлел уголёк. Тут порыв ветра тряхнул дубовые ветви в вышине, и большая капля упала прямо на рубиновый кончик щепки. Я ахнула. Уголёк зашипел и погас. Потух и бледный огонёк в расщепе.

Всё против меня, горько подумала я. А я-то хотела дома зажечь большую свечу от небесного огня… Может быть, на его свет ко мне прилетела бы, как серебристый ночной мотылёк, удача! Пусть даже совсем маленькая! Мне она так нужна сейчас…

С босоножками в одной руке и черной щепкой в другой я и пришла домой. Хотя нога не болела, я сунула её под настольную лампу и долго разглядывала две точечных отметинки на ступне. И вдруг на меня нахлынул страх: а вдруг вакцина была просроченной? Это ж какой, должно быть, ужас, когда твой позвоночник с хрустом ломают пополам твои же мышцы! Я схватила коробку с лекарствами, старательно промазала ранки йодом, а под занавес медицинских процедур привязала к ноге пахнущий дегтем тампон, пропитанный мазью Вишневского.

Видимо, дёготь и вызвал странное сновидение. Или всё дело в том, что я улеглась спать почти на рассвете? Общеизвестно, что заснувших на закате одолевают кошмары; так отчего бы и при восходе солнца не прийти сну-мучителю?..

Так вот, весьма специфически пахнущий дёготь в системе моих личных представлений о дарованной мне судьбой реальности тесно увязан с деревней и лошадьми. Оттого-то, видимо, мне и явилась черная кобыла с полыхающими синим огнём глазами… Хотя не было ли это слегка зашифрованным обозначением качества сновидения?.. Ведь на английский язык «кошмар» переводится как «nightmare», что значит «ночная кобыла»…

Черная кобыла, всхрапывая, бойко рыла копытом землю, грозно косила сверкающим глазом, мотала головой, а потом неспешно поскакала сквозь синий сумрак, описывая сужающие круги. Мой взгляд во сне следовал за нею, но посмотреть в центр пространства, куда завивалась спираль галопа, я почему-то не решалась. Кобыла скакала всё медленнее; наконец, в полумраке передо мной мелькнул какой-то черный столб, с которого свисало на цепях нечто бесформенное. И тут я неожиданно для себя увидела, что стою в куче холодного пепла на влажных, скрипящих под моими босыми ногами кусочках древесного угля. Левую ступню сильно кольнуло, и я проснулась.

На подоконнике открытого окна под душем солнечных лучей сидела, пронзительно поглядывая по сторонам непроницаемо черными глазками, самая обычная серая ворона. Такая матёрая, старая, размером с целого петуха, городская, много чего повидавшая птица. Я резко села на кровати и запустила в нахалку первым попавшимся под руку – маленькой книжечкой, нашедшейся у подушки. Ворона цапнула её на лету – и была такова.   

Вспоминая, что ж такое я могла читать на сон грядущий, я встала и подошла к окну. Ночной дождь смыл сухой зной. И воздух, падавший в раствор распахнутых рам, уже не пахнул пылью; сквозняк разгонял по моему жилью живые душистые композиции, основу которых составляли запахи влажной земли, травы и цветов.

Как хорошо, подумала я, тут же позабыв о вороне. А когда, надышавшись, отвернулась от окна, увидела на столе длинную щепку с черным шершавым концом. Уголек… А что, если им что-нибудь нарисовать?..

И я положила щепку в футляр с карандашами.

День был скомкан поздним вставанием, но я все же решила пойти немного поработать. Чтоб не так мучительны были неизбежные вечерние попреки совести.

Найти место для трудов праведных было просто: я давно уже собиралась хотя бы набросать заросший камышом прудок под сенью старых корявых ив. Но странное дело… Меня так заворожили запахи листвы, трав и цветов, что я, бросив мольберт, пошла бродить босиком по еще мокрой от ночного дождя лужайке…

Руки сами срывали стебли, и жадно нюхая выступавший на их комельках жидкий прозрачный или липкий млечный сок, я словно вспоминала что-то, когда-то мне хорошо знакомое.

Домой я принесла целый сноп цветов и трав. Вместо этюда.

Чем сильнее пропитывался растительными запахами мой дом, тем глубже становился покой, в который погружалась моя егозливая доселе душа. Теперь я совершенно равнодушно думала о том, что еще недавно составляло главное содержание моей жизни. Мольберт пылился в углу, а я с упоением собирала и сушила травы. Порой я делала настои из них, нюхала, пробовала на вкус… Так проходили дни.

А ночи… Иногда меня словно сбрасывало с постели, и я бежала во тьму, торопясь, словно боясь не успеть куда-то. Однажды я бродила по поляне вокруг старого, разбитого молнией дуба, и странные видения и ощущения рождались в моем мозгу. Голая мокрая земля, превращенная в вязкую грязь ступнями и копытами, двухколесная кособокая повозка, орущие что-то рты людской толпы, человек с бритой макушкой и крестом в руках, в подпоясанном веревкой грубом балахоне, глубокая черная яма… И жуткий запах горелого человеческого мяса…

Как-то ночью я снова проснулась – оттого, что мне в лицо тяжело взглянула луна. И я, зачем-то схватив из футляра обугленную дубовую щепку, босая, в ночной рубашке, кинулась из дому прочь…

Наполненный лунным светом до краев ночной город странно отличался от себя дневного. Ненужные подробности исчезли, осталась только суть. И я была одной из составляющих этой сути. И, видимо, поэтому никто не помешал мне идти туда, куда меня вели ноги.

Когда я увидела белую в лунном мертвом свете бетонную плиту с отпечатками чьих-то следов (некто сначала прошел по свежей грязи дождевой лужи), я поняла: вот оно. То, что мне нужно.

Упав на колени, я обвела самый четкий след углем и начертила внутри жирный черный крест…

Утром меня разбудил телефонный звонок.

Странно напряженный голос давней знакомой быстро проговорил:

– Ты будешь рада… Ведь ты ей всегда страшно завидовала!

– Ты о чем? – с недоумением, но уже предчувствуя нечто необычное и значительное, спросила я.

– Она ослепла!

В трубке раздались короткие гудки.

В полном ошеломлении я, не вникая в суть своих действий, взяла со стола пучок сухих трав, раскрошила их в медный котелок, стоявший на треножнике в старом камине, залила крошево родниковой водой и раздула огонек. С недавних пор я совершенно перестала пить прежде столь любимые мной чай и кофе. И не подходила больше ни к газовой плите, ни к электроплитке.

Вода закипела, и по комнате пополз дурманящий пряный запах. Я вдруг отчетливо увидела перед собой залитую безжизненным лунным светом улицу… и странную двойную тень, начинавшуюся у моих босых ступней.

И тут в комнату через распахнутое окно внесло уже виданную мной огромную старую ворону. Сильно хлопая крыльями, она пролетела над столом и уронила туда какой-то грязный лоскуток, сделала по комнате полукруг и метнулась прочь.

Я посмотрела на кусочек мятой бумаги. И узнала в нем часть маленькой книжной странички – из той книжечки, что я целую вечность назад кинула в наглую птицу.

На замызганном бумажном лоскутке ясно читались только две строчки: 

«И от могилы сей забвенной
Вторично жизнь свою занять!..» [1]

[1] Лермонтов М.Ю. Гроб Оссиана