Тодд Шорр. Неотстой

КТУЛХУ В ТЕСТЕ – ЭТО ВКУСНО!

Марк Шагал и Нико Пиросманишвили, пожалуй, сильно удивились бы, если б увидели, что именно и по какому поводу сегодня называется «примитивизмом». Во-первых, нынешние «наивные художники» блестяще освоились с реалистической манерой, особенно по части изображения реальности нереального. Во-вторых, примитивизм, или, по-зарубежному, «lowbrow», перестал быть развлечением для эстетствующих критиков. Получив гордое название «поп-сюрреализм», lowbrow-движение перешло в оппозицию к изящным искусствам как таковым – его представители пришли в lowbrow из жанров, традиционно далеких от файн-арта: андеграундных комиксов, панк-рока, граффити, дизайна и книжных иллюстраций. Просто, в отличие от «умного» искусства, «примитивизм» в наше время стремится вложить некоторые полезные идеи в голову зрителя так, чтобы он ни в коем случае об этом не догадался и продолжал по-прежнему считать, что его развлекают. Технику и эстетику этого увлекательного процесса любезно согласился прокомментировать Тодд Шорр, один из современных классиков lowbrow. Он обитает в N.Y.C., любит Лавкрафта, старые фильмы ужасов и Уолта Диснея, врубается в эволюционные теории и дружит с Леонардо Ди Каприо. Об остальном он расскажет сам.

Х: Как поживает поп-сюрреализм в наши дни? Он уже стал классикой или все еще делится на массу различных течений внутри себя?

ТШ: С того времени, как я начал заниматься этим в 1985 году, поп-сюрреализм несколько изменился. Что особенно заметно – происходит коммерциализация движения, резко увеличилось количество выпускаемого ширпотреба типа игрушек или одежды. Когда в сюрреализм приходят художники из коммерческих областей, вроде иллюстрации книг или мультипликации, это привносит большие изменения в подходы к творчеству. Несмотря на то, что сам я раньше иллюстрировал книги, я хотел бы дистанцироваться от коммерческих аспектов нашего дела. В отличие от многих художников, работающих в этом стиле, я не настолько увлечен применением своих работ для таких целей. Главная проблема состоит в том, что как художник ты должен состояться раньше, чем станешь частью тренда.

Х: Как ты относишься к тому, что твои работы называют «lowbrow», «примитив»? Это обидное для тебя название?

ТШ: Хорошо это или плохо, но термин «lowbrow» придумали СМИ, а меня меньше всего заботит, как кто называет то, что я делаю. В мире есть тенденция пытаться впихнуть какое-нибудь явление искусства под одно емкое определение, но проблема в том, что тяжело найти определение, которое бы описывало все его проявления. Мне больше нравится слово «imagist», которым обозвал меня критик Уолтер Хоппс. Это более емкое слово, которое включает в себя все далеко идущие влияния, примитивные или продвинутые, которые вместе и составляют этот вид искусства. В конечном итоге, Пикассо был вне всяких классификаций, и это ничем не повредило его популярности.

Х: Ты оставляешь в своих картинах социальный месседж, как это делает Рон Инглиш? Как ты вообще относишься к нему и к его посланиям?

ТШ: Наибольшим успехом Рон обязан тем, что использовал рекламные биллборды в качестве площадки для выражения своего отношения к тем культурным аспектам, которые его волновали – таким, как этот клоун из Макдональдса. В моих работах я пытаюсь добиться сочетания социально-исторических тем с академической живописью девятнадцатого века, которая очень меня волнует, представленной такими художниками, как Джером, Лейтон, Давид. Классицизм утратил популярность с появлением импрессионистов и модернистов, но я думаю, что классическая традиция никогда не утрачивала своего потенциала из-за жестких ограничений, которые классические художники накладывали на себя и на более прогрессивных художников того времени. То, чего я стремлюсь достичь – сочетание богатой художественной техники с легендами и мифами нашего времени, представленными в аллегорической или повествовательной манере. Множество моих картин представляют из себя комментарии на социальную тему, выполненные в форме аллегории. Хороший пример – «Искушение змея Геккелем». Я верю в чудеса природы, в эволюцию, в то, что все мы представляем собой потомков одной праматери родом из Африки – если бы все верили в это, наш мир был бы гораздо более терпимым! Эрнст Геккель был одним из первых ученых, доказавших эволюционную концепцию тем, что обратил внимание на сходство эмбрионов различных видов во время их внутриутробного развития. На этой картине заклинатель-индус играет чарующую мелодию для многоголового, змееподобного существа, извивающегося перед ним. Кажется, что головы этого существа – человеческие зародыши, но на самом деле это могут быть и эмбрионы мыши, и овцы, и кошки. Общие предки, вышедшие из первоначальной протоплазмы? Разумеется. Еще одна любимый мной формат – обращение к исторической тематике.

Х: Ты отказался от профессии иллюстратора ради работы с масштабными полотнами. Почему ты поставил себя в ситуацию выбора «или-или»? Чем лучше зарабатывать себе на жизнь – иллюстрациями или живописью?

ТШ: Рисование картин гораздо более доходное дело, причем не только в финансовом смысле, но и в эмоциональном. Когда я начал рисовать в 1974 году, я стал иллюстратором потому, что в то время ни одна галерея не интересовалась комиксами. Поначалу эта работа доставляла мне удовольствие, но в восемьдесят пятом я был неприятно удивлен ростом ограничений со стороны клиентов и галеристов. Мне стало интереснее рисовать для самого себя и выставляться в галереях в то время, как популярностью пользовались все более и более коммерческие работы. До тех пор, пока моя жена Кейт, я и еще дюжина художников – Роберт Уильямс, Гэри Пантер, Георганна Дин, Марк Мозерсбах и Неон Парк, – не были приглашены в 1986 году на японскую выставку «Первое Американское Поп-культурное Шоу». Прилетев в Японию, мы получили массу потрясающих впечатлений, которые положили начало тому, что сегодня называется lowbrow-движением. А в девяносто втором я окончательно порвал с иллюстрациями, потому что смог зарабатывать на жизнь, продавая свои картины на выставках.

Х: Можешь рассказать об игрушечном проекте «Нео Каиджу»? Как тебя туда занесло, каким был эффект от него и какие еще художники принимали в нем участие?

ТШ: Журнал «Super 7» и игрушечная компания «Strangeco» попросили меня, Кейт и художников Тима Бискапа, Шеонну Хонг и Гэри Бейсмена создать дизайн для двух кукол-монстров. Одну куклу мы должны были придумать сами, другая базировалась на уже существующей японской разработке. Моя кукла, Джинн Хампти в форме Шалтая-Болтая, произошла от монстра, изображенного на картине «Пришелец в чудесном краю». Другая кукла, Панк На Паровом Ходу, несет в себе черты викторианской эры, но прообразом ее было мое любимое японское кино-чудовище, Гидра.

Х: Какого ты мнения об империи Уолта Диснея? Дисней – герой или злодей?

ТШ: Вне сомнения, когда Дисней начинал заниматься мультипликацией в двадцатые годы, он был амбициозным бизнесменом ровно в той же степени, в которой был талантливым художником, увидевшим созидательный потенциал мультипликационной индустрии. Его ранние работы, вплоть до 1940 года вошли в анналы анимации и стали признанной классикой жанра. Но эксперименты иссякли одновременно с началом Второй Мировой. Когда зарубежный рынок перестал существовать, Дисней был вынужден сублимировать свои таланты в другие сферы деятельности – снимать учебное кино для военных нужд, придумывать свои тематические парки. Я вырос на фильмах Диснея и до сих пор считаю, что его ранние мультфильмы с Микки Маусом, «Пиноккио» и «Фантазия» оказали на меня наибольшее влияние как на художника. Что касается империи Диснея сегодня – это совершенно другое учреждение, управляемое бизнесменами, которые ни фига не понимают в искусстве. Как мне кажется, за то, во что превратилась компания после смерти ее основателя, не стоит возлагать вину на самого Диснея.

Х: Тебе нравится Говард Лавкрафт и его рассказы ужасов? Они изобретательные, жестокие и прикольные, совсем как старые фильмы наподобие «Носферату» или «Франкенштейна». Как ты думаешь, почему Лавкрафт до сих пор столь популярен?

ТШ: Я начал читать Лавкрафта еще в институте. Сегодня они кажутся сентиментальными и несколько старомодными, но это только прибавляет им шарма. Для меня сила лавкрафтовских рассказов состоит в атмосфере дурных предчувствий, которыми пронизаны многие его истории, например, «Тень над Инсмутом».

Х: Если бы тебя пригласили в ресторан, где все мясные блюда приготовлены из литературных монстров, что бы ты выбрал – сосиски из Франкенштейна, филе из Ктулху или что-нибудь еще на свой вкус?

ТШ: Твое предложение звучит заманчиво. Плюс еще, быть может, мелко нарубленный салат «Остров потерянных душ» и маленький кусочек пирога с начинкой из призрака Лона Чейни.

Х: Тема этого номера – пираты. Как тебе кажется, были ли пираты нонконформистами и действительно свободными людьми? Правда ли, что «Веселый Роджер» – это сочетание двух несочетаемых символов, радости и смерти? Приходилось ли тебе использовать «Веселого Роджера» в своих картинах и что он означает для тебя?

ТШ: В нашем представлении пираты безнадежно романтизированы. Конечно, если тебя впечатляет идея о том, чтобы заниматься разбоем в компании ненормальных бандитов, то пираты – это самое подходящее место. С другой стороны, если тебе дороги твои уши и ты не хочешь, чтобы твою задницу однажды вздернули, стоит подумать дважды, прежде чем пойти на абордаж. Для меня «Веселый Роджер» – это символ судьбы. На картине «Пиратский сон» один из ее персонажей, Червяк Коко носит на своем одеянии этот знак. Он только что спасся из кипящего котла, и его истерическая усмешка – напоминание о неизбежной мимолетности всего существующего во Вселенной и подтверждение простого факта, что ты не можешь забрать происходящее с собой.

www.toddschorr.com

Журнал "Хулиган", ноябрь 2006.