Ласковые жернова - 9

Сели студенты в поезд и понесло их на Север, где ночи белые сон напрочь отбивают, а июльская жара сродни сахарской, но только не высокой температурой душит, а влажностью обжигающей. Приняли ребят в геологопоисковую партию, которая искала в тундре фосфориты, рабочими-радиометристами.
Покуда вертолет ждали, жили прямо в кабинете-камералке на первом этаже экспедиции. Днями их заместитель начальника партии - замнач - делами мелкими нагружал, связанными с подготовкой к работе в «поле» - там загрузить, там перенести. Но парни старались куда-нибудь от него смыться: жара - и лучше, чем у реки, места нет. А вообще все их помыслы были устремлены на то, чтоб оказаться в этом загадочном «поле», а перед тем пролететь часок на винтокрылом чуде - ни Пеньтюховым, ни Леликом и близко не виденным. Каждое утро начиналось с вопроса к замначу.
- Сегодня полетим?
- В разнарядке нас нет, но, может, вне расписания борт какой будет, - то ли успокаивал, то ли обманывал: это такие люди – замначи, не соврут, не своруют - сна лишатся.
Веня - человек северный - и на вертолете летал, и с геологопоисковыми партиями встречался в своих полуношных местах. Бывалость эту и замнач подчеркивал. Поручая дела, к Вене обращался. А в один из дней протянул ему десять рублей и мелочи на автобус, задание дал:
- Вень, съезди в аптеку центральную и купи презерватвов.
Купцов это понял как подначку. В город не поехал, а пошел в магазин и купил две бутылки водки.
Как его костерил за это замнач, Пеньтюхов и спустя годы забыть не может. Но водку - не выкидывать же – затихарившись, выпили тут же. Выпив, начальник подобрел и уже Веню не ругал, а подтрунивал легко. К тому же Купцов и был таким, что на него сердиться больше пяти минут ни у кого не получится - добряк и просто хороший парень. За выпивкой растолковал замнач, что презервативы нужны для работы - пробы грунта в них отбирают геологи для спектрального анализа. А в презервативы пробы упаковывают, чтоб сохранились свойства образцов и влажность. Подытожил урок.
- Так что, Веня, с утра все же съезди в аптеку-то...
- Угу...
Веня съездил. И долго не рассказывал про то, как он презервативы покупал. Только когда в общаге студенческой осенью забухали, поведал о том.
Целый час ждал Веня, когда в аптеке не будет посетителей. Дождался, к кассе подошел чек выбить.
- Десять рублей, - и купюру отдал.
Кассирша выбила, как сказано было. Ей-то что – десять, так десять.
Веня чек взял и к окошку выдачи лекарств с ним сунулся. А там девчушка молоденькая, косичку недавно отрезала, Веня и так и сяк. Тужится, пыжится. Отважился таки.
- Мне презервативов, - кратко пробурчал и чек в руки девчушке чуть не силком вложил.
Девчуха краской залилась. А когда заглянула в чек и вовсе ошалела.
- На десять рублей? Это же пятьсот штук...
- Да…
Стоят два вареноракообразных, ничего поделать не могут - растерялись так. Земля разверзнись в тот момент – обрадовались бы такому исходу ребятки, как ни страшен по сути он.
Выручила их из оцепенения женщина годами постарше – кассирша.
- Что, Люда?
- Вот, - и чек показала, - им презервативов надо...
Женщина даже не смутилась.
- Геолог что ли?
- Да, - выдавил из себя Веня.
С девушкой совсем неладно сделалось. Кто в те времена не слыхивал о бесшабашности и вольности нравов в геологических сферах. Свое подумала, знать, девчушка. Но все же отважилась, любопытство пересилило все остальные чувства, спросила:
- А зачем им столько-то? У них же женщины почти не работают...
- Шут их знает. Для работы какой-то. Мне однажды рассказывали, но я не поняла ничего.
И после паузы, видя, что молодые стоят, не знают что делать, приказала почти.
- Да отсчитай ты ему. Не держи парня, а то совсем ополоумеет. Коробку целую - четыреста штук. И россыпью сто штук отсчитай. В деле то не были они, не брезгничай...
А Веня, когда поехал за презервативами, даже авоськи не взял с собой никакой. С прилавка презервативы давай собирать лихорадочно. Карманы набил ими, еще куча целая на прилавке лежит. Куда еще толкать их? 3а пазуху, под майку сложил их, как попало, и из аптеки выскочил на улицу.
А там народ ходит. В автобусе ехать надо. Пришлось Вене еще и газет накупить, чтоб покупку завернуть. Только потом и поуспокоился и на автобус пошел.
Наконец наступил день - загрузили парней да еще бичей в вертолет. Часик побултыхал в небе над тундрой Ми-4 пассажиров с их скарбом и опустился на берегу небольшого ручья. Повылезла братия из вертолета, поглазели с минуту по сторонам, как бы вживаясь в новое житие-бытие, и за разгрузку воздушной повозки непонукаемые никем принялись. Затем на том же дыхании палатку поставили. И уж тогда вспомнили бичарки про то, что неплохо и чифирку хлебнуть. Один из них за водой к ручью пошел. Водицы зачерпнул и рысью к палатке бежит.
-Там, - кричит, - хариуса в яме тьмища...
Удочку тут же наладил и снова к ручью потрусил. Двадцать минут не прошло - тащит пя¬ток хариусов. - Мутим ущицу, мужики, - радуется.
Вспомнили, что с утра не ели ничегошеньки. Так же дружно стали ушицу ладить. Только подходить ухе, глянь, вертолет летит. Но не Ми-4, а «восьмерка» зеленая и со звездой красной на борту. Без всяких заходов и выкрутасов плюхнулся вертолет возле палатки. Струей воздушной едва палатку не повалило, кастрюлю с ухой чуть не снесло. Дверь боковая отворилась, военный в форме пограничника выскочил.
- Кто такие? – сразу же вопросом шибает по глазеющей недоуменно публике. Попытались объяснить - бесполезно.
- Пропуск в пограничную зону есть?
А народец - студенты и бичи - ответить не знают что. Мычат, как телки. Мол, ничего не знаем, ничего не ведаем - начальство в Воркуте, прилетит завтра.
Разобрались пограничники в ситуации. Поняли, что блудным путем людишки здесь оказались.
- Давайте, мужики, грузитесь, - приказывают.
Пришлось подчиниться. Так и прилетели обратно с котелком ухи. В бичбараке уже употребили ее.
Эдакие вот нелады случались. Тундра - и пограничная зона. Кажется, какие шпионы, откуда им взяться. По океану Ледовитому проползут? Не проползти, кишка тонка.
Зато бичарки в обратном указанному направлении запросто сбегут. Им и готовиться-собираться не надо. Возьмут чифирбак, чаю №36 да и ломанутся по льдам в Америку. Может, не все, но многие из них дойдут до вольных капиталистических берегов. Тогда не знали разницы между капиталистическим «раем» и социалистическим «лагерем». «Лагерь» и постраш¬ей, может, но ведь наш, родненький, а мы патриоты: «не нужен нам берег турецкий...» - не знаем, как жить на своем....
Как будто пригрезилась Пеньтюхову тундра, бескрайностью своей с высоты полета. Будто динозавр зубоспинный, Урал Полярный прополз по горизонту и пропал за незримым занавесом белой ночи. Но в доказательство реальности увиденного стояла на столе бадейка с ухой в окружении бутылок водки, кусков хлеба, разномастных кружек да мисок. Водярка воркутинская злая, на угле настоянная, из него же и сотворенная, ибо не растет в тундре ни пшеница, ни картошка.
Возвращение неславное народа из тундры да брошенное без присмотру добро экспедишное заставили «отцов-командиров» чесаться. Потому на следующее утро погрузили похмельем маю¬щуюся бичевскую братию и студентов, пока еще упомянутым синдромом не мучимых, на верто¬лет. И через час с минутами доставили команду к месту работы и жительства. Уже надолго. И с пропуском.
Началась для Пеньтюхова тяжелая работа в должности рабочего-радиометриста - добровольная и милая тогда еще сердцу каторга. Рабочий-радиометрист - это не какой-нибудь токарь-станочник, токарь работающий на станке – а и рабочий, и радиометрист.
Свою радиометрическую работу надо выполнять. Трубу кочерыжную, напоминающую длинный китайский фонарик с восьмью батарейками, надо к породе, что в обнажении залегает, приставить. С прибора, на груди болтающегося, отсчет снять и в журнал показания его за¬писать. На голове наушники слух треском тешат - сильнее трещит, выше радиоактивность пород.
А с другой стороны, геолог нагружает, как рабочего-носильщика. К обнажению горных по¬род подойдет, опишет его в «Полевой книжке», аккуратной и в переплете, почерком мягким да убористым, горным компасом углы померяет - падения-простирания пород. Потом молотком геологическим, который, как символ, наравне с бородой (будто другого ничего нет стоящего в этих незаурядных в большинстве своем людях) характеризует искателей разных ископаемых, образец от скалы отобьет и в мешочек матерчатый упакует его. Мешочек промаркирует и в рюкзачишко рабочего опустит.
И это еще не все - да простится автору такое злоупотребление начинать абзац с разных союзов да междометий - надо во время переходов считать пары шагов пройденных, переводить их в метры. Измеренное таким образом расстояние сверять с тем, которое у геолога получилось. Хуже всего Пеньтюхову последнее давалось.
Тяжесть таскать, руками туда-сюда по прибору перебирать да записи в журнале делать - сложность невелика. Что-что, а живое дело вытворять Петруша умел: во всякой душе, взросшей в среде сельской, крестьянской, эта умелость все делать на свой манер, по своему разуменью, основанная на врожденной потребности во всем суть да знать понять с самих беспортошных времен, когда еще ползал по деревенской избе, умудряясь то в рубахе длинной чуть не удушиться, то в рот непотребное затолкать, то аналогичное с носом проделать...
Пеньтюхов с начальником партии в маршруты ходил. Занятно и интересно все ему было - скучно, когда радиоактивность на фоновом уровне и в наушниках слегка потрескивает, а не заливисто стрекочет поздним сентябрьским кузнечиком. Надо, чтоб на приборе цифры большие вы¬азывались. Скучно, когда по тундре унылой шлепают, увязая во мхах либо спотыкаясь о камни, куда веселее вдоль реки идти, где тихие плесы с темной водой плавно, будто нехотя переходят в перекаты, на которых вода начинает выписывать замысловатую круговерть, пенясь и играя струями, где берега сходятся отвесными теснинами - ступить некуда вперед и обратно зазорно.
Однажды шли вдоль такой реки двумя парами - Пеньтюхов со своим геологом, Лелик со своим - только по разным берегам. Так же долина реки постепенно сузилась и превратилась в пропасть - тундру будто шрамом уродливым рассекла. Идти вдоль реки сначала было совсем нетрудно - каменистый берег с редкими клочьями зеленой травы, галечные косы мозаичными клиньями касались воды. Но сдвинулись берега. В воду лезть - глубоко, наверх - скалы нависшие не пускают. Наверху тягач должен поджидать – пора домой возвращаться. Но как до него добраться? Назад - далеко, вперед - глубоко, в стороны - высоко. Как в сказке или на картине, где богатырям - куда ни пойдешь, везде теряешь. Наши искатели двинулись, естественно, туда, где легче шею свернуть (не в Америке и не в Европе рулетку соответствующую с револьвером, в котором всего один патрон в обойме, придумали) - наверх.
Выбрали место, где, как показалось безголовым, можно подняться по скале. С грехом попопам геологи наверх вскарабкались. Пеньтюхов - радиометр в рюкзак упаковал, чтобы руки свободными были - тоже маневр геологов удачно повторил. А Лелик застрял, будто прирос к стене, ни вверх, ни вниз. На выступе стоит - ноги шире плеч, руками, растопыренными за что-то схватился. Распятие натуральное. До верху - метра три всего, до низа — лететь и лететь - костей не соберешь.
Втроем ему советом да делом пытаются помочь. А Лелик пошевелиться боится. На груди пульт радиометра мешается, в одной руке «кочерга» прибора, другая мертвой хваткой к выступу скалы прикована. То ли «прометейко» - вот-вот орлы прилетят добычу клевать, то ли отец Федор, укравший у Остапа Бендера радиометр, которым тот на современный манер пытался определить, в каком из стульев находятся драгоценности, чтоб не повредить антикварную мебель, способную, в случае неудачного поиска, как-то скомпенсировать потраченные на искания время и деньги.
Не захотел Бог в тот день разлучить навеки Пеньтюхова с другом сердешным - с кем бы Петруша лиха-каши до одури нахлебался в студенчестве диком. Выволокли бедолагу. Ремни да веревки по рюкзакам да по штанам насобирали; увязали в один канат; кинули конец страдальцу и благополучно вызволили его с последней ступеньки лестницы в никуда...
Реки на Пай-Хое своенравны, ни на какие иные не похожие. Идешь-идешь по равнине, вдруг пропасть разверзлась, а по дну река течет-струится и притягивает взор, завораживая и маня. Хариуса в них тьма. Такой рыбалки Пеньтюхов до этого и не видывал, вообразить такую не мог. Хотя и слыхивал. Всю зиму в общаге по праздникам, когда водка и бормотень рекой льются, нет-нет да забредет кто-нибудь из старшекурсников на их «огонек». А за питием все разговоры о «полях». И, конечно, про охоту и рыбалку, в которой непременный герой хариус.
В тундре хариус не только в реках водится, а, оказывается, и в озера заходит. На одном таком озере недели две стояли лагерем геологи. Там Пеньтюхов впервые «кораблик» увидел - инструмент для рыбалки занятный, а главное, уловистий. Обыкновенная доска с одного конца заостренная на манер носа у корабля; по длинной стороне пластина свинцовая прилажена - отчего «кораблик» на воде стоит вертикально. К нему за три угла (четвертый скошен) леска привязана и на некотором расстоянии эти концы в один узел собраны. Действует «кораблик» по принципу воздушного змея - когда его тянут, оттолкнув от берега. На какую хочешь длину можно снасть запустить. На леске, за которую «кораблик» тянут, поводки с мушками навешены.
На озере с такой снастью одно удовольствие рыбачить. Запустил «кораблик» от берега. Вокруг озера обошел - улов богатый, больше и не надо.
Пристрастился тогда Пеньтюхов и к рыбе-малосолке, и чаю «купецкому». В деревне-то пили как - засыплют заварки в чайничек фарфоровый и добавляют кипяток до тех пор, покуда хоть малость да окрашивается вода в чашке. Но больше молоко потреблял Петька либо пустой «чай» с вареньем.
Жили студенты в шатровой палатке. Она же и столовой была. Хозяйничал в ней дядя Петя, седовласый, высокий, мужиком не назовешь, скорее барин, и, глядя на него, Пеньтюхов вспоминал стихи из школьного учебника – «хороший сагиб у Санни...». Тот «сагиб» из стихотворения почему-то, казалось Петьке, имел вид дяди Пети. К тезке своему относился «сагиб» как-то особливо, выделял его среди троицы студентов.
Был «сагиб» когда-то главным инженером на каком-то важном московском заводе (а скорее, просто аферистом приличного звания - это уже спустя годы смог бы Пеньтюхов точнее разобраться в человеке), но на чем-то погорел и вот, отбултыхав срок, подался в экспедицию, ибо родня столичная от него шарахнулась и дороги туда ему не было - ни крова, ни прописки.
Пеньтюхову все это было внове. Про репрессии да лагеря в их Ершах не говаривали. Про то, как было раньше, никто и словом не обмолвится. Потому Петьке, родившемуся через десятилетие после Победы, неведомо было многое. Трудно открывались его глаза в заполярных тундрах да таежных глухоманях. Дядя Петя был первым человеком, который обмолвился как-то о диссиденстве, о Солженицыне высказался не ругательно, а с восхищением.
Открытия... открытия...
Не то открывалось Пеньтюхову, что искалось. Как позже выяснилось, что не руды да каменья собирал он на пути своем, а встречи. Встречи многие и разные, но запоминались не все, а лишь с теми людьми, чьи сердца в унисон звучали с его сердцем, чьи дела и мысли были нестандартными, кто отзывчив не на плакатную призывность, а на порывы души, заблудшей, воровской, хулиганистой, ошибающейся, но неуемной, живой, стремящейся к высям, свободе, идеалам...
И про Америку совсем по другому говорил дядя Петя, нежели по телевизору и радио. Сам дядя Петя в Америке не бывал, но бывали его друзья, знакомые. Чуть-чуть не дорос он до того, чтоб самому по заграницам шастать. Для Пеньтюхова, что заграница, что далекая звезда, до которой только «гагарам» и по силам добраться-долететь, а не им, грешным земным «чухонцам». Но ведь что странно - дали людишкам грамотности хлебнуть, всего двум-трем поколениям, и сколько талантов открылось-уродилось - уезжают, вымирают, спиваются, но не переводятся, будто плотину какую прорвало - и ухнула вся спящая в народе удаль, хлебнув науки да образования, в космос, в глубины земные...
Но были обратные «стороны медали» - тюрьма, НКВД, репрессии, расстрелы без суда. Об этом Петьке где же знать - не афишировалось. Он и про шпыняемого в то время Солженицына знал одно - вражина. И от родителей своих слышал, вот-де, грамотный, писатель, а Родину чернит безбожно. И про Сахарова - академик, жалование немыслимое, а туда же, будто волк, в лес смотрит. Светлело в голове у Пеньтюхова. Но, прожив на свете немало лет, никогда не осуждал он родителей своих за «темноту», ибо даже из того будущего далека все виделось также туманно, как и тогда, когда импортный «воймикс» на хлеб мазал...
А тогда слушал Пеньтюхов дива о московской жизни «сагиба» и не знал, что подумать, чему верить-не верить, чем восхищаться, в чем усомниться. Ругали «ака¬емика», изгоняли писателя. Боролись правдолюбцы - и что? Тот же хрен для людей.
Слова то какие звучат – Москва, Лубянка, КГБ, менты, американское посольство - дух захватывает. Приходил дядя Петя в то посольство, как на свой завод, но с какого-то ему только известного «черного хода», с негром здоровался, как со старым приятелем, по англицки парой фраз перемолвившись. Затем проходил в холл, где стоял в центре журнальный столик, а на столике стопка журналов «Америка» на русском языке и табличка сверху - «Бери». Наберет дядя Петя, главный инженер какого-то важного столичного завода, полный портфель, застежки трещат, журнальной халявы и распродает журналы по рублю за штуку у метро - и сыт, и пьян...
Вспоминая дядю Петю по прошествии лет, Пеньтюхов невольно сравнивал того с известным ершовским брехуном дядей Толей. Сидят, бывало, пацаны где-нибудь компанией-шаражкой, подвалит к ним дядя Толян и начинает «уши натирать». То про футбол, если дело происходит за деревней на футбольном полей, как он, когда в армии служил, в составе сборной своего полка играл против сборной Турции - и, конечно, выиграли 3-0, то про то, как он из ресторана выходит, а его двое поджидают - он одному из поджидавших в нюх, а упали, естественно, оба.
Тогда же московский дядя Петя казался чуть не богом. А тот, видя, как Пеньтюхов с раскрытым ртом внимает каждой байке, к нему и обращал свои разглагольствования. Может, и в другом причина была такой обращенности – судьбу то тезки своего Пеньтюхов не знал-не ведал – может, вспомнил человек сына, который отрекся от беспутого отца и теперь не признает родителя. Может, и не было у него никакого сына, а хотелось, чтоб был - такой вот родной лопушонок, который каждое слово отца ловит и верит каждому.
Наказал Пеньтюхова Господь или, наоборот, наградил тем, что верил всем и всему? То ли благость это, то ли наказание. Но может - талант? Видеть, как дурачат тебя, как смеются вслед и заглазно - и все же верить. И улыбаться. И смотреть на этот мир восхищенно, блеснувших слезин не пряча-не скрывая, если накатят нечаянно, слухом внимая, душой воспаряя - не только в снах и мечтах...
В маршруты уезжали на тягаче АТЛ (артиллерийский тягач легкий). Приезжали в определенное место, останавливались, обговаривали с тягачистом место встречи, куда он должен приехать к концу дня и расходились. Искали в тундре фосфориты. Маршруты в основном проходили по речкам и ручьям.
В такую даль забирались, что и не знаешь куда возвращаться - кругом тундра и тундра, холмы и холмы один на другой похожие. В самый дальний маршрут и вовсе полдня ехали. По пути завернули на заброшенную старую базу геологов. Полтрюма досками разными за¬ожили и сами поверх улеглись. Дальше покатила колымага, заглушая ревом все звуки земные.
Подъехали к реке. Через нее переправиться надо. После дождей вода поднялась в реке. На перекате бурлила, пугающе переливалась-перекатывалась струями. Тягач медленно вполз в эту беспощадную круговерть воды. Кромсающий безжалостно растительный слой тундры, рвущий ее моховую одежку, как сгнившие ремни; оставляющий за собой вечные колеи-шрамы - среди струй речных показался щепкой. Вода колотилась в борт тягача глухо и напористо. Но машина крепко цеплялась за каменистое дно и медленно, натыкаясь на крупные валуны, все же двигалась к противоположному берегу.
До середины реки все шло нормально. Но уже за десяток метров до берега случилось то, что и напрашивалось. Глубина брода превысила критическую, и тягач оторвало от крепкой и надежной опоры дна и понесло по течению. Утонуть тягач не утонет - лодка хорошая, не дырявая, через борта воду не черпает. Плыви да плыви - только куда попадешь в итоге – никто не предскажет, не нагадает. А значит, надо выгребать самим.
На плаву гусеницы тягача крутятся с большей скоростью и медленно все же выгребают поперек струи к берегу. Одна беда - тащит тягач с при¬личней скоростью вниз по течению. И, когда уже почти выгреб на отмель, где зацепился бы за каменистое дно и выбрался целым-невредимым на берег, тягач вдруг на всей скорости беснующегося потока ударило о большой валун, покоящийся на дне и рассекающий струю своим нагловздыбившимся круглым отшлифованным лбищем. Хряснули скользнувшие о него траки гусянки. Наплывший с противоположной стороны от тягача поток приподнял одну сторону тягача. Еще мгновение и кувыркнулся бы он через подлую каменюку. Из под досок, навалившихся на сидящих в трюме людей, вряд ли кто выбрался б. Но дури у стихии не хватило. АТЛ медленно просел, выровнялся на плаву. Его крутануло вокруг валуна и потащило по течению уже не боком, а рылом вперед.
Перекат за валуном закончился, вода уже не свивалась в струи, а медленно растекалась по плесу. На спокойной воде тягач выровнялся, подгреб к берегу и без труда выполз на низкий берег.
Во время этой передряги Пеньтюхов даже не успел испугаться. Ему в диво все было: и бурная река, и плавание на железной махине, и сам удар. В то время он рад был каждому приключению и, если их не было, то не успокоится, покуда не найдет их...
На берег выбрались, работу сделали. Но надо и обратно перебираться. Еду с собой не брали. Что лишнего таскать. Не поешь день - так на пользу только фигуре и организму. К реке подъехали, когда смеркаться нача¬ло. Все было, как утром. Сначала тягач, содрогаясь от потока, трясясь на мелких камнях уверенно преодолевал реку. Но перед самым берегом повторилась утренняя незадача - АТЛ оторвало от дна и потащило течением. У этого берега сила потока была меньше. И тягач, бултыхая гусеницами, колотя по воде траками почти с нулевым КПД, уверенно выгребал к берегу. И выгреб почти. Но опять валун попался большой на пути. Пусть бы огромный был он, шибануло б по нему машиной, устоял тягач бы - течение-то не так сильное. Но гусеница чиркнула по небольшому валунчику. Скорость вращения ее была приличной. А потому, хватило легкого касания, чтоб свалилась она с направляющих катков да прямо в поток. Тягач все же успел зацепиться за дно и начал выползать. Но на одной гусянке его завернуло в сторону и он встал в итоге вдоль берега и рядом с берегом.
Всяко пробовали вырулить до сухого места - бесполезно: ходит, как привязанный, по кругу. Лишь когда забили на берегу два лома; накинули на них один конец троса, а другой закрепили за зубья «звездочки», вцепились втроем валом, чтоб не выгнуло их и не выдернуло, выполз АТЛ на берег - одна сторона полностью из воды вышла, вторая – на четверть.
Тягач на берегу, теперь другая беда - как потерянную гусеницу из реки выловить. Неглубоко, но течение такое - с ног свалит. Один из геологов, молодой, здоровый, взял конец троса в одну руку, гаечный ключ - в другую, чтоб с помощью его закрепить к тросу гусянку, если доберется до нее. Чтобы ноги не свело, сапоги не стал снимать, а раскатал их отвороты, да тесемкой голенища обвязал, чтобы не потерять обувку.
И шагнул в водоверть. Только бродни скрылись под водой, шибануло амбалушку-геолога потоком и с ног сбило. За трос он крепко держался, потому вытащили быстро и без печальных последствий.
Стемнело. Пришлось ночевать возле буйствующей стремнины в трюме тягача на досках. Чтоб не замерзнуть, в кабине АТЛа лампу паяльную запалили. Через трюм из кабины трубу просунули. Пламя от лампы в трубу направили. Ночью околевали, но выжили. Хоть и тундра, но снегу еще не было, до морозов и метелей далековато.
Утром воды в реке еще прибыло. Доставать гусянку утопленную и думать не стоило. Тягач закрепили тросом за вбитые ломы - на случай, если вода еще поднимется, то АТЛ, может, и не унесет. В верховьях реки шли, видимо, проливные дожди - когда-то они кончатся и вода упадет. Ждать бесполезно, надо шлепать в лагерь пехом. И все по тундре, по болотам и каменистым склонам.
На берег поднялись. А там еще один «капкан» - туман - в трех шагах предметы уже расплывчаты. Дороги нет. По следу тягача тоже далеко не уйдешь. Потому что следов таких по тундре немереное количество. Сходятся, расходятся, пересекаются. Десять лет назад приехали, а кажется – вчера - пойди разберись в таком хитросплетении - черт ногу сломит и «крышей» сдвинется.
Целый день брел в тумане, сверяя азимут по компасу через каждые две-три сотни шагов. Сомневались да прикидывали после каждой сверки направление движения - карты была лишь крупного масштаба, на которой кусок реки, где тягач «разулся», а дальше, как по карте Советского Союза - от Москвы и Воркута на востоке, и Ташкент. Вроде и геологи не новички в тундре, и тягачист больше десятка лет колесил по тамошнему бездорожью, точнее, по отсутствующему дорожью. А не уверены при выборе направления движения.
Тут дело в другом, тундра - она и есть тундра. Пеньтюхов это быстро по¬нял и закаялся по тундрам лазить. Лес - другое дело. Лес - это жизнь.
И в нем Пеньтюхов, как рыба в воде, у себя дома будто. Никогда не блудил в нем – кто же в доме своем потеряется...
В лагере пропащих искать уже собрались, когда, наконец, добрались они до своего крова.
Дядя Петя по такому случаю Пеньтюхову чаю налил и персонально банку сгущенки выдал и поздравил:
- С крещением, тезка.
Тезка сиял. Теперь и он будет рассказывать по приезде в общажку институтским друзьям, как они блудили по тундре безо всяких дорог и в сплошном тумане. А уж в Ершах каким он «героем-полярником» пред Наденькой Марковой предстанет.
- Хорошо все-таки, - отоспавшись думал Пеньтюхов - что вода большая в реке была. А то бы съездили и никаких приключений, а так...
А так - и дальше такие просторы дли Пеньтюховской фантазии - дух захватывает...
Но жизнь, неугомонная жизнь, уж следующий день дарит. А в нем новое, в нем необычное...
Через пару дней на тягаче, вызванном из соседней геолого-поисковой партии, поехали начальник партии да тягачист выручать АТЛ. Приехали к вечеру. Рассказывают, гусянка потерянная из воды высовывалась. Оказывается, «палец» выскочил и тягач просто съехал с разъединившейся гусеницы. Выволокли втроем ее из воды, к «звездочке» потянули-приначили. Провернули «звездочку», «палец» загнали в отверстие стянутых траков, гусянку подтянули - часа хватило на все про все.
Эх, романтика пустая... В такой бы вот день ехать в тот маршрут. И надо-то было лишь прикинуть, какая погода была и будет, предусмотреть, что реку придется пересекать бурную, которая в засуху - петуху по холку. Всех делов то. Ну да Бог с ним. Не хлебнешь такой глупой романтики, не оценишь уют...
Осень. Непривычно рано приходит она в тундру. Особенно впечатляет приход ее человека, попавшего впервые сюда из Средней России. Как это, август - и уже осень? Осень, но листопада не будет. Лишь краски поменялись - появились рыжие разляпистые пятна. Но по-прежнему тепло. После памятного путешествия и переправы через реку наступили дни ясные, солнечные. Но дни заметно укоротились. Вечерами сидели в шатровой палатке впотьмах. Лишь на время чаепитий зажигал дядя Петя свечу - экономил. А в остальное время болтали в темноте на разные темы, которые чаще задавал дядя Петя. Он же и подытоживал их
В палатку к ним зачастил казах Мурза. Каким ветром занесло его из степей в здешние тундры? Хотя, зимой, пожалуй, разницы между этими климатическими зонами нет. Как, впрочем, и между другими «зонами». Что в Казахстане, что в Воркуте они одинаково жестоки, дики, бесчеловечны...
Мурза угодил в Воркуту за плен. Воевал он с первого дня. Окруженные шаромыжничали по немецким тылам, где и погорели...
- Заночевали с Иваном в стогу, - рассказал однажды, а может, насочинял, кто его, казаха знает, - утром просыпаемся - немцы кругом. Иван - деру. Его и подстрелили. А я сдался...
После немецких лагерей - советские. Освободился - ехать некуда и не хочется, привык уже к Северу, друзьями-товарищами с одинаковой судьбой обзавелся, что от них убегать. Дома-то как еще посмотрят - вопрос. За долгое полярное бичевание зимой - оголодает, пообносится. Летом поправляет дела - спецодежду экспедиционную справит, на харчах «полевых» брюхо понаест, так и бедовал уже около двадцати лет.
Прилетел он в тундру одним вертолетом со студентами. В каких-то ремках, с сеткой-авоськой в руках, в которой были два свертка из газетной бумаги, чифиркружка алюминиевая, вечная его спутница, – в одном, и трусы да майка - в другом, в какой-то драной кроличьей шапке, приплющенной, как блин-оладья, в растоптанных башмаках со стертыми каблуками, связанными не одним узлом шнурками, со спущенными задниками. Казенное обмундирование, чтоб случайно не ушло в пропой, было упаковано со спальным мешком в «пистон» последнего.
Улетал он по осени с двумя-тремя мешками. Говорил - грибы да хариус вяленый. Ему верили, но однажды среди полевого сезона у геологов матерчатые мешки для проб неожиданно закончились. Брали-то с немереным запасом, а тут - середина сезона - и ни одного мешка. Как - неизвестно, однако догадались у Мурзы в мешках ревизию сделали. Мешочков там было немерено. Зачем тебе столько - спросили. Ответил, что на носовые платки. К слабостям разным да закидонам в экспедиции относятся с пониманием - у кого их нет. Вот у Мурзы страсть к цветастым носовым платкам. Мешочек - чем не носовик двойной, прошитый по краям, бесплатный, а потому и стирать их не надо, попользовался и в мусор. Посмеялись над халявщиком, изъяли мешочки и после этого при каждой перебазировке устраивали шмон в куркульских котомках Мурзы.
Работал он с горняками - шурфы да канавы копал. Что зарабатывал - пропивал в первые же дни по прилете в Воркуту и после долгую зиму бичевал-бедовал в бараках, ожидая лета, чтоб подкормиться, обзавестись казенной одежкой, заработать на краткую гульбу денег - и так по извечному кругу до гробовой доски, а может, и простого момента, когда бесприютная и неприкаянная плоть не растворится в просторах тундры, слившись навечно с ее стылой землей.
К Пеньтюхову Мурза тоже почему-то благоволил. Что ни рассказывает – все как будто к Пеньтюхову обращено. С первого дня, как прилетели да уху затеяли варганить, которую пограничники съесть не дали. Кстати, именно Мурза, и поймал первых хариусов в ручье.
Когда в Воркуте хлебово поедали, все дивился казах: как это Петька ни разу в жизни до того хариуса не пробовал - будто сам взрос не на кобыльем молоке, а на благородной рыбе семейства лососевых.
Знать, сильно вытравило из него все раннее, что для него северный ха¬риус стал роднее кумыса, а олень - степного скакуна. Вряд ли. Просто загнал человек все невозвратимое в такую душевную зазамочь, что не выр¬ваться. Не выжить бы казаху в тех кругах ада, через которые протащила его нелегкая, кабы впустил он в душу тоску, в сердце печаль, дабы звучали в его грезах ровные напевы, а в бараке мечталось о далеких юртах.
Дни стали короткими, вечера длинными и тягучими. Чем можно занять себя в потемках? Только разговорами. Вот и мололи языками часами. Бывало, что и молчали — тоже часами Радиоприемника не было ни у студентов в палатке; ни у горняков. А начальники - геологи не шибко любили говорить о новостях – мало их интересовало. Что, например, в какой-то дальней стране Чили убили президента ихнего Альенде. Они свой фосфорит искали – о нем только и говорили. Еще песни любили слушать. Но песню в руках не принесешь, это не золото...
Еще двое горняков были в партии, Богдан и Трофим. Но те в гости к студентам не ходили. Когда не работали, спали или о чем-то беседовали - тихо и доверительно. Они уже к этой тягомотиие ежевечерней привыкли. Но в отличие от Мурзы в Воркуте не бичевали. У них там жены были. И жили они в одном бараке – по соседству. А работали, чтоб по окончании сезона съездить на родину - один на Львовщину, другой на Волгу - в Горьковскую область.
Хоть и соседи Богдан с Трофимом, и делить им вроде нечего. Но иногда на них находило - начинали спорить друг с другом. И затягивался этот спор не спор, ругань не ругань на все долгие вечера.
Еще в начале сезона пошел зачем-то в их палатку Пеньтюхов. Около жилища временного спорщики - руками машут, указывают в сторону тундры, где на бугре белеет что-то.
- Олень это... - кричит то ли Трофим, то ли Богдан.
- Камень, протри шары-то... - не соглашается то ли Богдан, то ли Трофим.
Петька возле спорщиков остановился, то на одного смотрит, то на другого, не знает, как обратиться к ним. И тоже в сторону белеющего вдалеке то ли олени, то ли камня таращится.
Спорящие Пеньтюхова и не видят будто. Друг в друга взглядами впились, того и гляди в грудки вцепятся и доказывают каждый свое:
- Олень...
- Камень...
- Олень...
- Камень...
Встрял таки Пеньтюхов в спор. Одного из мужиков за рукав тронул. Тот к Петьке башку повернул, а парнишка указывает рукой в сторону предмета тяжбы:
- Смотрите...Полетело... – в сторону бугра глазами косит. Полярная сова сидела-сидела, донеслись до нее флюиды спора, и, чтоб не доводить мужиков до рукоприкладства или иного греха, взлетела. В тундре для нее и поспокойнее мест полно...
В первых числах сентября, последняя стоянка партии – в небольшом распадке на берегу реки Сибирчата-яха. Небольшой ручеек струился по распадку - вода чистая, холодная. Кусты полярной ивы по дну низинки – дрова, если к ним еще и уголька, отличные. Чуть выше по реке - перекат, в конце которого огромный валун из воды дыбится.
Палатку поставили быстро - не первый раз. Потом всей компанией пошли ивняк на дрова заготовлять. Геологическую работу почти всю передела¬ли. Потому, чтоб студенты не закисли, их и нагружали всякой мелочевкой.
Работу всегда можно придумать. Сами геологи заполняли пикетажки, с образцами разбирались - тусовали их да упаковывали в ящики из под амонита, в которых привозили в тундру уголь для обогрева палаток.
Помахав топорами, студенты завалились на топчан и повели пустые разговоры. Дядя Петя слушал-слушал их, наконец, надоело ему это, и он попенял им, мол, полтора месяца валяетесь в спальных мешках, но ни разу вкладыши не постирали. Пеньтюхов ко всяким постирочным делам еще не приноровился - как стирать белье, не знал. Рассудил «умно»: если в воде вкладыш будет долго сам полоскаться, то непременно выстирается и сам. Привязал вкладыш за один конец веревкой, забросил тряпицу в струи переката - пускай недельку помойдодырится, другой конец закрепил на берегу и со спокойной совестью в палатку вернулся. Через три дня решил проверить, на сколько отмылся вкладыш, прикидывал, что он уж почти белый, оказалось, все не так: весь вкладыш был в рыжих потеках и пятнах, которые даже порошком не отстирались.
Завершив же процедуру забрасывания вкладыша в стирку, взял удочку и на валун забрался. Закинул наживку в струю на исходе переката. Клюнуло сразу. Огромное что-то зацепилось - не поддается и упирается. Пеньтюхов - леска на удочке чуть не миллиметрового диаметра - закинул на плечо инструмент свой рыбацкий и с валуна соскочил в воду со стороны берега. Воды с этой стороны оказалось больше - подмыло струями. По пояс в воде с удочкой на плече замер на миг, будто привыкая к новой среде обитания и к берегу ломанулся. Как ошпаренный, выскочил на косу каменистую, пронесся по ней метров двадцать и остановился, оглянулся: «чудище» по косе кувыркается - выдержала и леска, и крючок заковыристый не подвел.
«Чудищем» оказался здоровенный хариус. Спина темно - фиолетовая, да еще и играет на свету различными оттенками. Мокрый по пояс, но с добычей заявился в палатку. Удочку Веня взял и тоже на валун влез. Минут через десять вернулся такой же мокрый и с таким же хариусом. По такому случаю дядя Петя печку раздул - сушиться надо рыбакам. Рыбу почистил и тут же на сковороду. Сушились. Потом рыбу уплетали. Разнообразие жизни внесено - а надо-то всего лишь двум недоумкам оказаться в холоднющей воде по пояс...
Предзимье не осень - краски все поисчезли. Черно, темно. И небо такое же, а еще и низкое. Тучи чередой тащатся со стороны океана, цепляясь за холмы и горизонт, но утянуть последний не могут и потому топорщатся перед его условной чертой, собираясь в черные клубы. Одни песцы еще не надели зимний наряд. А без шубы зимней они - натуральные шакалы ощипанные, ничего не боятся, везде лезут. Не только ночами шаромыжат вокруг палаток, но днем приходят к палаткам - банки вылизывают, перекатывая их, как игрушечные мячики. Один обнаглел и вовсе. Пеньтюхов из палатки выходит, а песец зайца тянет уже ободранного - геологи утром подстрелили, а дядя Петя его на ужин хотел приготовить, а до того на ящик с углем положил у входа в палатку. Петька полог палатки откинул, а там такое злодейство-воровство творится! Потихоньку брезент опустил, топор из под нар вытащил.
Песец увлекся, зайцу башку отгрызая. Пеньтюхов, как томогавку индейскую, топор метнул в охальника. Инструментишко в воздухе оборот совершил, и в зайца воткнулся, но упал набок - не удержался. Песец не убежал. Зайца перестал грызть, на метр от ящика отскочил и стоит, пялится на Пеньтюхова, зло и укоризненно, мол, что тебе, Пеньтюхов, жалко заячьей башки, какая разница, где сгрызу ее - здесь или на помойке вашей.
Тут еще кто-то из студентов высунул башку из палатки. В песца кружкой метнул. Тот увернуться не успел и вскользь по носу получил. Еще на метр отскочил, тявкнул, будто матюгнулся - и тогда лишь убежал.
Ещё одно событие... А значит, жизнь не застыла в мрачном предзимье... Сезон закончился. Но вертолет не прилетал - погоды не было. Снег лег на тундру, но не сплошным покровом, как зимой, когда белое безмолвье - такая явность, от которой лишь тоска да жуть. Снег лежал, но темнели кусты, валуны на взгорках своими окатанными боками, и тундра напоминала российские поля после первого снега, отчего не грусть, а радость пришла, а в чем причина - и не объяснить. Но потом налетели ветра - все смешалось. Не было ни верха-низа, ни сторон света - одна белая кутерьма.
И тут уж тоска накрепко связала-пленила обитателей палатки. Выходили из нее лишь по нужде. Даже приноровились малую ту нужду справлять, выпол¬зая на улицу, подобно пингвинам, прямо в спальных мешках.
Одно развлечение осталось - кормить крошками лемминга, прижившегося в палатке под нарами. Прирученный и прикормленный крошками от сухарей, он совершенно не боялся людей, что и погубило бедолагу - наступил кто-то в сумерках на доверчивую зверушку.
Сухари кончились, а вертолет все не летит. Дядя Петя собрал крошки от сухарей, что на дне мешков оставались, перемешал их со сгущенкой и поджарил - знатные оладушки получились к чаю.
Дождались. Взметая снег – бурей, ураганом, вихрями белыми - опустилась «четверка»» - МИ-4. Как загнанные, снимали палатку, таскали барахло и грузили все в винтокрылую утробу, почти безразмерную: сколько загрузишь, столько и уволокет - грузоподъемность только в бумагах означена, а на практике кто ее блюсти будет - не оставлять же людей в тундре... Вертолет, чихая, напрягаясь-перенапрягаясь, все же поднялся, облако взметнувшегося снега уплыло вниз. А вверху - навстречу - сплошным месивом плыли другие облака - темные, с белыми пухастыми боками. Прощай тундра...
Ан, нет. Еще и горняков надо забрать из другой партии. Вертолет переполнен и без того - и по весу, и по объему - почти до потолка забит экспедиционным имуществом и бичами с их рюкзачишками и котомками.
Взлететь вертолету совсем, кажется, не под силу. Он пыжится, натужно ревет. Пробует с разбегу оторваться от земли. Как пьяный, переваливаясь и шатаясь-мотаясь, все-таки сдвинувшись с места, начал движение в гори¬зонтальной плоскости. Но вот чудо - колеса, подпрыгнув пару раз на ухабах, уж не касаются земли. Ура - полет! А там, вверху, легче.
Прилетели в Воркуту. Пока до конторы добрались - рабочий день закончился. Пятница. Это значит - до понедельника ждать надо, покуда рассчитают сезонных рабочих, в том числе и студентов.
Воркутинцы с вертолета по домам разъехались, остальные в «гостиницу» двинулись - в обыкновенный бичбарак. Студентам в нем, однако, отдельную коморку выделили. А заместитель начальника партии, прощаясь с парнями, выдал по «червонцу» на брата.
На двадцать рублей тут же купили вина бормотушечного под назва¬нием – «Красное крепкое». Закуска - тушенка, хлеб и вяленый хариус. Бухнули. Мало показалось. Заварили, на манер старших бичей-товарищей, чифир. Переборщили в дозировке. Всю ночь потом, как очумелые, пытались заснуть. Безуспешно. Чифир не снотворное. Тогда стали в шахматы играть. Под утро все-таки забылись, то ли сном, то в тупом одурении, когда реальность сливается с видениями, а последние кажутся реальными.
В восемь утра забрел к студентам Трофим. С сыном Сашкой. С двумя «бомбами» «Крас¬ного крепкого». Выпили. Сашке предложили. Не похмеляюсь, говорит, как папка, по утрам. Как будто кто-то на шестом году жизни похмеляется. Тогда растроганный родитель достал из сумки пачку печенья, распечатал - ешь, сынок. От печенья парнишка не отказался.
После вина, естественно, беседа завязалась, оказалось, что мать Трофима из соседней с пеньтюховскими Ершами деревни. Потому, когда вино кончилось, Трофим потащил Петьку к себе домой.
Жил Трофим в бараке - три комнаты занимала семья его. Жена Анна, медичка, чуть за тридцать ей. Трофиму - чуть за пятьдесят. Через коридор и наискось Богдан с женой Ириной живет. У них дети уже взрослые, живут отдельно.
Пеньтюхова Трофим представил как земляка. Обедать сели в «зале» у Трофима. Чинно-благородно. Обе семьи. Мужики белую пьют, бабы - красное. И Сашке разбавленного водой вина плеснули...
По рюмке выпили, другой. Разговоры разные ведутся. После какой-то, близкой к десятой рюмки Трофим с Богданом войну проклятущую вспомнили. Ирина с Анной тревожно переглянулись, мужикам что-то стали втолковывать. Те понимающе кивают им, но отвечают невпопад как-то. Еще выпили по одной. Мужики уже друг другу упреки какие-то высказывают.
-Бендеровец... - Трофим на Богдана, - вы нам в спину…
-А ты власовец...- тоже упрек нешуточный Трофиму от Богдана.
За грудки схватились. Посуда заплясала на столе. Сашка, испугавшись надвигающейся грозы, за кухню убежал. Петька пытается посудины на столе уставить - бесполезно. Бабы у мужей на руках повисли. Но что это бузотерам, особенно бугаю Трофиму, худенькая Аннушка, как кутенок от пинка, отлетела. Богдан с Ириной, примерно в одной весовой категории, но мужик взбеленился, плевать ему на категории и веса, а также вопли и просьбы прицепившейся клещом бабы - отлетела и Ирина мячиком резиновым от супруга своего.
С великим трудом успокоили мужиков. Богдана Ирина домой утащила. Трофима Анна в спальне упокоила - храп оттуда богатырский послышался вскоре. Пришла Ирина.
-Я, - говорит - своего тоже успокоила.
-Слава Богу... За что их так-то...
-Да уж... - переговаривались бабы, убирая посуду со стола.
Петька телевизор смотрел, сидя на диване. И тоже закемарил.
Вечером Трофим встал. Чумной со сна-то и после выпитого. Анна его не пилит. Хотя, по логике пеньтюховского семейного уклада, должна бы начаться долгая и нудная головомойка, провинившемуся «кормильцу». А эти - шуткой все. Что Анна, что Трофим - ровно и не было давешней «войны». Сели ужинать. Бутылка на столе появилась. Трофим в стопки себе и Петьке налил, но не притрагивается ни к водке, ни к еде:
-Бодьку надо бы свистнуть... - просит жалостливо так, что не откажешь.
-Опять? - Анна пытается придать голосу твердость и невозмутимость.
-Да что ты, Анна.... Ну знаю... Не впервой так-то...Но ведь...
Уговорил-таки. Пришли Богдан с Ириной. Одной бутылкой застолье не обо¬шлось. Итог тоже аналогичен обедешному...
-Ах, ты, бандеровец....
-А ты, власовец недобитый...
Успокоили, развели по конурам вояк. Спать улеглись. Петьке долго не удавалось заснутъ. Все думал о мужиках - что они делят. Оба ведь виноваты перед Родиной - по большому-то счету, если судить. Вон как в Ершах тех и других мужики, что на войне были, костерили - попадись им власовец или бендеровец - растерзать готовы.
Утром Ирина с Анной в баню ушли. Только бабы за дверь - Богдан с Трофимом уж за сто¬лом сидят, водку распивают. Петька им компанию составил. Бутылки - вторая,третья...И снова:
-У, бендера проклятая…
-У, власовец недобитень...
Не выдержал Пеньтюхов:
-Да вы… Да вы оба фашистам слу... - осекся. Поздно. Про воробья подумал, но.... Стихло. Как подкошенные рухнули мужики на табуретки. На Пеньтюхова таращатся, как рыбы, немо...
-Ты, это... - и руки затряслись у Богдана.
-Петь... - только и примолвил Трофим.
Эх, Пеньтюхов, ты же через десятилетие после той войны родился. По рассказам про нее знал-ведал. Но для этих двух людей... Для них - ты говорил от имени потомков как бы. И неужели за свои муки и страдания таких слов они ждали от тебя и в твоем лице от будущих поколений? За что такой приговор им влепил? Без суда... Без следствия... Без права на защиту... Без права на оправдание. Их не будет, а судить о них по твоим словам будут.
Понял это Пеньтюхов. Но не разумом, а душой. Сидел, как пришибленный, таращился - то на Трофима, то на Богдана. Как бы прося их не придавать значения словам его недопроизнесенным. Но нет прощения и понимания в их глазах. И уже их приговор звучит. Трофим молча водки налил в два стакана доверху - себе и Богдану:
-Давай, Богдаша, за них, за чистеньких. Чтоб им такого лиха не пережить...
Выпили:
-Ты, Петь, ступай ко своим студентам, - сказал, выпив и понюхав корочку хлебную, Трофим.
Оделся Петъка, вышел тихо и поплелся в «бичарню» к дружкам, успокаивая себя: а чо я такого сказал...
Лишь спустя годы понял он смысл того приговора, произнесенного власовцем Трофимом. Не мы ли, «чистенькие», отреклись, не заступились, не поддержали делом и словом, а пропили, предали и продали ту Страну, за которую ОНИ с великой честью принимали и СМЕРТЬ, и ПОЗОР...
В понедельник студентов рассчитали. Вечером сели они в поезд Воркута- Москва и покатили. Лишь в вагоне слегка отпустило Пеньтюхова. Все глядели на него из окон вагонных Трофим и Богдан - жалостливо и беспощадно, все казалось, что они еще раз захотят глянуть в его бесстыжие глаза и сказать что-нибудь осудительное, после чего и жить стыдно.
Не сказали. Спасибо за то им….
Это же сколько времени пройдет, пока поймет Пеньтюхов, кое-что в этой жизни, научится видеть невидимое, читать между строк, одним словом, появятся у него зачатки житейской мудрости. Тяжко дается премудрость эта. Но тем и дороже приобретенное, чем больше квантов души своей, совести, чести и разума истратишь на это достойное дело...

Конец первой части 10.01.02 г.