Ева и Кукушкин

Снег летит, снег летит, снег летит. Мелкий, колкий, сумасшедший. Снег летит. И растаять ему – всего ничего. Завтра. Завтра растает. А сегодня летит, летит.

- Ева, дорогая, ну что ж ты двери нараспашку? Простудимся!
И утаскивают назад. К шуму, к веселью. К танцам, к песням.
- Ева, голубушка, а ну-ка спой.
- Ева, «Цыганочку»!
- Ева, подбоченясь!
- Евушка, попляши, милая попляши, вот как, вот так, вот сяк попляши!
И пляшет. И поёт.
А на улице – снег.
Колкий. Мелкий.
Подставить ему лицо. Боже мой. Какой снег-то... Точно плачут им фонари. Белыми крошками. Жёсткими, как судьба.

Ева высокая. Худая. Было время – говорили «тонкая». Закуривает сигарету. Ещё говорят: «аристократичная». Надо. Тёмные волосы зачесаны назад. Туфли без каблука. Черное платье. Выверенный жест. Надо. Маленький театрик, без гардероба. Рядком стулья. Декорации на ситце. Стены персикового цвета. На вешалке не хватает крючка. Маленький театрик, любительский. И Ева – она одна здесь профессионал. И спляши, и топни ножкой. Вот так, вот сяк...

А на улице –снег... И уже совсем черно. И бело. И фонари плачут, плачут, а он всё идёт... Сколько же можно вина. И водочки. И пивка, и шампанского. И уже не поймёшь, кто кружится, что... Кружатся люди, кружится Ева в чёрном платье, кружится, кружится снег под фонарями... Вот так, вот как, вот сяк...



Пух летит, пух летит, пух летит. Крупный, мягкий, пахучий... Белый пух – тополиный снег. Все скверики им завалены, все проулочки. Залетает в открытые окна, в открытые двери. И Ева, – юная – уставшая, одурманенная жарой, плюхается на скамеечку, вытягивает ножки в шлёпанцах, закрывает глаза.

В театре прохладно. Полумрак, сырость. Сезон не открыт ещё, и пахнет стружкой, краской. Наверху, на третьем этаже, солнце падает на дощатый пол большими широкими полосами, пыль кружится в полосах, поднимаетя от малейшего движения и ложится на высокие холсты, выстроенные в ряд у стены, и поднимается к потолку от рулонов с бумагой... живёт своей жизнью, притворяется декорацией.

Маленький человечек, сам, как декорация, снуёт туда-сюда.
- Евушка, сядь вот так!
- Евушка, головку, головку...

Еве что, ей смешно. Она и головку закинет, и ногу на ногу. И туман на лицо наведёт. Он смешной. Некрасивый, приятный, седеющий...

- Евушка, спинку..
- Ева, ручку – сюда, вот так... да не вертись, невозможная! Пошла вон! Не буду писать!... Ева, постойте, подождите, да шучу же, шучу, да извините же...

Еве некогда. На улице – июнь. На улице – вечер. На улице –жизнь. Там летит белый пух, и мальчишки жгут его, и серебряный дым ползёт вдоль обочин.


Ева – юная... С черными волосами до пояса. С чёрными глазами на пол-лица. Высокая, звонкая, хрупкая....С низким голосом –– мой костёр в тумане светит - шаль на плечи, под гитару – гори, гори, моя звезда. Ева талантливая. Ева, подающая надежды.

- Евушка, ещё бокал!
- Ева, ещё романс!
- Ева, премьера! Надо, надо!

И он тут же, человечек с невозможной фамилией, вертится туда-сюда, маленький кукушонок, крутит головой, провожает глазами, смеётся, смеётся...

А Ева всё знает уже. И про то, что не будет ей тут – ничего. Не дадут. Не позволят. Затеребят. Затыркают. Всё наперёд знает юная Ева. И никого не боится. Никому не даётся в руки. Вёрткая, как лисица. Раньше всех – с вечеринки. Тенью, тенью, за ней, быстрей, быстрей – маленький, пьяненький – рядышком и под ручку:

- Евушка, что же Вы,  провожу, провожу...
- Ева, обязательно, обязательно...
- Ева, а Вы знаете, что такое одиночество? Вот как Вы думаете, Ева, что это такое?
- Да, конечно, такси, вот такси... Счастливой дороги, Ева, до завтра, Ева...



Листья летят, листья летят, листья летят... Опадает ржавой листвой город. Невозможно уютным и грустным становится. Рыжим и красным, шуршащим, провожающим. И премьера отыграна, и сезон начат, и решение принято – давнее, заветное. Ева уезжает. Ева торопится. Еву ждёт вокзал. Еву ждут сциллы перронов и харибды поездов. Бабушки-лоточницы. Скучающие милиционеры. Молоденький студент-попутчик, стройный, как тополёк, с дерзкими глазами, сузившимися от бессонных ночей – провожаний, гуляний....

Прощай, город в беспорядочных огнях. Прощай, маленькая Итака, задушенная тополиной листвой. Фонари продырявливают листву, смотрят жёлтыми очами на дорогу, кричат, одноглазые, вдогонку: как твоё имя! – Ева – отвечает Ева. –  Ева Одиссеевна Никто – не боюсь вас, фонари-циклопы. Никого не боюсь!



Снег летит, снег летит, снег летит. Тихий-тихий, маленький-маленький. Последний, мартовский. Тает в жижице под ногами, тает, не успевая пожить. Маленьким кажется городок, пришибленным. Маленьким кажется театр – тут начиналось, тут мечталось, надеялось. Маленький скверик, скамеечки, навсегда замолчавший фонтан.

Вот здесь, вот на этой скамеечке. Початая бутылка, два пластмассовых стаканчика, прихваченных с вечеринки...

- Ева, а Вы знаете, что такое одиночество?

Дурацкий вопрос, и о чём-то ещё, таком же дурном и ненужном. Ничего не помнит Ева из того разговора. И лица его почти не помнит. Помнит – рядом,  у воротника, дыхание, и запах спиртного, и мучительное отталкивание: «Да не надо, не надо. Вы же пьяный!»
Пьяный. Немолодой... Сумасшедший!

Вечереет. Набухает на западе небо грязной полоской, цвета больной мороженой ягоды, сочится сумерками на город: на притихшие деревья, на ржавые крыши...  Так много старости в воздухе, в городе, в весне. Стареньким кажется Евино пальто, соль проступает на сапогах – и ничем её не вывести. Соскакивает со скамейки Ева и бежит по городу, по расхлябанным мартовским дорогам. А город проносится мимо, ослепляет фарами, брызгает грязью, не хочет узнавать странницу Еву.

- Ева, ты?! Сколько лет! Ну, надо же! Как изменилась! Ну, то есть совсем нисколько! По-прежнему, в театре? Ну да, ну да... Да, в общем-то, как всегда. Нет, у нас мало кто остался... Кукушкин? Хороший был художник. Ушёл в абстракционизм. Ну, то есть сначала  запил. Ну, то есть совсем уже. А потом – да. Ты не знала? Уже года два. Как раз перед выставкой. Сердце. А, может, от водки. А, может, экология.. Ну, сама же понимаешь. Нет, ничего не осталось. Может, пара работ... Ты-то, ты-то как? Надо же... Счастливица!

Ева бежит дальше. Бежит по городу, по неуловимо изменившимся улицам, ёкает сердце на знакомых поворотах – и точно Раскольников, давит Ева на знакомые звоночки, давит – и останавливается, потрясённая, и давит, давит опять...

- Ева, я люблю Вас!
- Потому что Вы – самая красивая!
- Евушка, милая, милая...
- Ева, а Вы знаете, что такое одиночество? Вот как Вы думаете, Ева, что это такое?
- Да, конечно, такси, вот такси... Счастливой дороги, Ева, до завтра, Ева...

И летит маленький снег. И состарившийся фонарь у подъезда смеётся в лицо: «Как твоё имя, Ева?» - «Никто», - отвечает Ева. Никто. Вечная странница, не приютившаяся ни в чьей судьбе. Несыгранная роль. Недописанный портрет.Чёрная фигурка, потерявшаяся в зазеркальном закулисье... А Кукушкин... Что Кукушкин? Подкидыш в Евином сердце. Не человек – соринка в глазу...



Снег летит, снег летит, снег летит. Ева распахивает дверь. Ева выходит на улицу без пальто. Закуривает сигарету. Ева ничего не боится. Чего бояться, если всё уже прошло. На чужом пиру, с чужими людьми. И спляши, и топни ножкой. И люди, люди, люди. И снег, и снег, и снег...