Противоборство

Воскресенье выдалось ветренным, холодным. И за городом, куда они выбрались на природу, ветер запредельно метался над землей, мял гущу тростников, круглящихся вдоль заводи, извлекая продолжительную симфонию шорохов, а когда он, буквально кудрями, вихрем завертывался в спираль уха, то впечатывался гулким фоном в самую голову, — казалось, нашептывали тысячи потусторонних голосов — невнятных, неразличимых, как не прислушивайся, — и там деформировали, корежили мысли. Оттого под давлением ветра стало все тревожащим и сомнительным в праве быть: подстегивала, будоражила явь трепетные чувства и таково было это неодолимое смертное воздействие, что хотелось человеком прижаться к человеку и тем укрепиться, задержаться на поверхности безучастной земли против гонящего ветра. Но, зачеркнутые характерами, не смели отдаться люди безволию откровения и лгали жизни, как лгали до них отжившие.
Вся теплая компания съехалась на выгул. Сын большого начальника, Славик, сам ушлый делец и известный городу сутяга, пристрастный к внесудебным тяжбам, в недалеком прошлом юрист, снятый с должности за взятку, помешивал половником варево в котелке, где заманчиво бурлили кипенные пузыри. По правую сторону от него напряженно, как в гостях, сидел на краю камня Дмитрий, совсем еще молодой человек двадцати пяти лет. По его ладоням, покрытым заусенцами и бугорками мозолей, ясно читался род занятий: физический грубый труд на износ тела. Дмитрий не вступал в беседу, и, точно он один сидел в тростниковых дебрях, чутко посматривал поверх собравшихся в сероватое небо, затянутое молочной поволокой и выслушивал, казалось, не слова, а тягучий гул ветра, трескучий лепет вызревшей зелени, распушенные венички которой были нежны, как волосики младенца.
Рядом с Дмитрием поспешно налегал на закуски Ахмет — крупный мужчина неопределенного возраста и темного происхождения.В компании его знали как проворливого махинатора, торговца подержанными автомобилями, и он был давнишним другом, так называемым между ними: братом Славика. Мало кто видел Ахмета отлынивающим от еды: не в его вкусе было отказывать, и ел он всегда жадно, неопрятно, не жуя.
Обреталась также чета преуспевающих журналистов. Муж — егозливый и бестолково шумный; когда говорил, то слова, выскакивая оторопью, будто мчались наперегонки, поглощая друг дружку. Звали журналиста почему-то Хорёк, должно полагать, как производное от нелепого имени, гармонирующего с гибким костистым телом. Жена — изящно сложенная особа, старательно интересная, падкая до дурных шуток: она-то и приглашала на выезд Дмитрия, знаясь с ним еще со школы. К ней обращались аристократически вежливо и именовали не иначе как Антонина, один муж раскованно величал ее Тонькой, словно сознательно забывая о том, что Антонина выходец из хорошей интеллигентной семьи пятого поколения, хотя и свободолюбивых, демократических взглядов элитной богемы.
Вчетвером они представляли собой единолепную фигуру и лишь пятый, Дмитрий, стоял врозь, как отщепенец, и это чувствовалось сразу даже и не одним неприятием чужих взглядов, а каким-то внутренним, физическим расхождением. Но как бы там ни было, в данный момент знакомцы внимали пространным и красноречивым рассуждениям Славика. Блистал массивный золотой перстень с бриллиантом на указательном пальце правой руки; ею он придерживал черпак, размешивая густую осетровую похлебку, с каждым движением пахнущую сильнее и соблазнительнее, и, с хитрой усмешечкой, тщательно выговаривал слова:
— Вот сейчас, дамы и господа, мы в холе и уюте, в принципе, жизнь ярко освещает впереди нас дорогу: только шагай! А выбрось-ка нас оттуда, выстави с порога, как сокращенных и уволенных, — и что ж? Боюсь гадать, но, похоже мы тогда деградируем на низшие элементы. Карачун настанет! Я не могу без отвращения подумать, что я — простой слесарь, и от меня всегда скверно пахнет и руки грязны, не отмоешь, куда там тебе маникюр наводить!.. Нет, этого я не допущу, что бы ни было. Любым путем, любым... Ведь едва попробуйте допустить, что мы обыкновенные люди, рабы производства, и добываем удовольствие другим, вышестоящим, когда сами на него пригожи: а допустив, прикиньте, каково ими быть, практически вовсе бесправными, не владеющими по незнанию малограмотных законными правами, которыми помыкают все, кому не лень. И просвета им - никакого не высветит, нетушки!
Губы Дмитрия на миг изогнулись в презрительной улыбке, но Славик заметил это, а так как был склонен ко злу, то почуял зарождающееся шевеление в груди, — в ней шла борьба, — и зло преобороло, внезапно выдав все накопленное против этого человека. Сей непочтительный к старшим юноша постоянно раздражал Славика, злобя исподволь, из поездки в поездку: нравоучения и наставления соскальзывали с него не впитываясь, как с пресловутого гуся вода, и ни на йоту не колебали его в своей странной упорной правоте: хотя большую часть времени он замыкался в молчании, но и в нем, не дожидаясь едких реплик, ощущалось безмолвное сопротивление. Точно был он неподвластен людскому мнению о нем из-за того, что владел чем-то абсолютным, неизменным, и не хотел раскрыть тайну.
По мере того, как Дмитрий выслушивал Славика, иногда засматривая в упор на оратора, губы скептически растягивались и опускались книзу. Славик уже разлил и раздал миски с парящей похлебкой, и компания, вовсю нахваливая кушанье, осторожно прихлебывала из деревянных ложек, когда Дмитрий так-таки не выдержал и укусил привычно, сказав следующее:
— Я надеюсь, по услышанному, что вы не из рода тех благотворителей, которые втихую набивают мошну, а нищих поглаживают словоблудием, раздавая копеечки!
— Да уж, само собой! — с плохо скрываемым тщеславием отвечал, посмеиваясь, Славик, но вместе с тем настораживаясь, суровея.
— Предположим, что вы — другой. Но тогда, Вячеслав, как вы это назовете, чем занимаетесь, — из денег добывать деньги?
— Бизнес.
— Не-е-ет! – бледнея, отрицал юноша. — Это, я вам поясню — нахлебничество. И покуда один трудится в поте лица, воспроизводит материальные ценности, которыми содержат государство, другой же наперекос ему запускает преспокойно в казну руки и спекулирует на нужде работающих, как вы изволили выразиться "рабов", что верно по корню слова.
— Так я, по-вашему, спекулянт?
— Да. Вы, уважаемый бизнесмен, — спекулянт. Спекулянт и тунеядец вплоть до мозга костей, вы сами подтвердили что вас не переделать!
— Да чтоб ты знал: я с двенадцати лег деньги добываю! Из нищеты выбился, науки прошел, а ты, голытьба, будешь меня спекулянтом обзывать?! На тебе!
Обомлевшая компания видела, как Славик с размаху, со всем содержимым, метнул миску в Дмитрия, попав тому лицо. Но не бросился на противника, несмотря на кряжистое телосложение. Обомлел и Дмитрий, прожигая дельца горящим взором. Из носа, смешиваясь с похлебкой, быстро лилась алая струйка крови, и, спадая, кровенила одежду. Никто не сообразил тогда кроме Антонины, какое кровопролитие могло состояться за тем, когда двое люто ненавидели чуждое мировоззрение, и, однако же, разум возобладал. А может, что-то другое...
Дмитрий круто развернулся и направился скорым шагом по узкой тропинке сквозь тростники и к лагуне.
По мелководью сора сновали ходулочники, рябили в глазах черно-белым окрасом перьев, тарахтели и пиликали как дилетанты, взявшиеся за скрипки. Над головой обеспокоенно резали воздух гладкие крачки. В птичьем царстве наглядно действовал устоявшийся исконно порядок и каждый был при деле и на своем месте, иначе не прожить ему и дня. Попирая ногами изгнившее тростниковое сено, Дмитрий омыл лицо соленой леденящей водой и таким, на корточках, опустошенно осмотрелся. Вдали, из-под иссиня-серой, мглистой каймы горизонта наползали кучевые облака, пресыщенные влагой, готовые по прибыть разразиться нещадным ливнем на материк. Солнце отсюда бросало в их просветы радужные переливы, мягко оттеняя формы,подчеркивая мощь.
И ливень грядет, и грянет гром, сверкнёт зарницей молния, и многим, очень многим придется притаиться, а то и кануть без следа, подобно мириаде капель воды в земном круговороте. Пока что вода в теле, но еще суждено возвратиться этой влаге в землю, в небо, и, прижавшись душа к душе, слиться навеки с отжившими, до следующих возрождений. Тогда воротятся они...
И ливень грядёт и грянет гром, сверкнет зарницей молния, скоро, скоро... "Да!" — согласно подумал Дмитрий, снисходительно улыбаясь той доброй улыбкой, которая появляется на губах лишь в одиночестве, в природе, когда усиленно восстанавливается мозг и вновь отдается жизни, живет...
Он и не заметил, как сзади приблизилась Антонина. Она стояла перед ним стискивая маленькие ладошки, лицо ее выражало череду переживаний, а на груди мертво посверкивал старомодный, должно быть унаследованный от бабушки, кулончик.
— Как же это так, Дима, – взволнованно лепетала она, – я не поняла: откуда столько злобы? И что нам теперь делать?!..
— Ты, Тоня, не беспокойся, – примирительно ответил Дмитрий, – все это мелочи и развеется по ветру, как дым. Это - ничто... Посмотри лучше, как птицы живут.
И уже через несколько минут они, смеясь, прогуливались вдоль берега. Птичий мир, на деле страшный и жестокий, казался им неким идеалом, по которому стоит ладить сообщество людей. Восторженно изумлялся Дмитрий совпадению их слов и настроений, и, точно припомнив, пытал себя мыслью о том, что ему непонятно самому, — как он мог отпустить такую женщину к недалекому Хорю, когда им бывало не однажды так хорошо вдвоем... Хотелось встать перед ней на колени и ручным зверем крепко-крепко прижаться головою к ее ногам, как если в этом ему спасение и замыкался мир.
Обоюдную умиротворенность разрушил появившийся Ахмет. Пора было ехать и еще хотели помирить врагов. Но прежде чем уйти за Тоней и Ахметом, Дмитрий заново прислушался и посмотрел.
Порывистый ветер укрупнял тучи, они проплыли почти половину небосвода, и в их близости чувствовался вовсе не кошмар, а ласковая кроткая радость. Все выглядело налитым одной мыслью о чем-то непреходящем, куда нет входа ни словам, ни мыслям, ни разумению человеческому. И пласт худой, неплодной степи, изреженно проросшей куцыми травинками, и речистые души тростников, и соленая никудышная вода залива с бесприютными птицами, все-все напоминало пытливому разуму об изначальном, чего нельзя забывать на протяжении скоротечной жизни: напоминание, что следует оставаться человеком, что бы и как бы этому не препятствовало. Нет прощения, нет понимания человеку, который предал жизнь, его же породившую. И природа не прощает промахов...
Светлый, жизнерадостный пожимал Дмитрий руку потемневшему Славику. Словно ходулочник на солончаке, суетился торопыжка Хорь.
— Пожмите закорючки! Ах, как прекрасно, как прекрасно, – бормотал он, глотая слова, – ребята, что вы кипите? Везде и всюду все расфасованно по своим местам на свете! Из-за чего ссоритесь, не знаю?!..
— Верно, Харитон, – соглашался растроганный до слез Ахмет, а Хорек говорил и говорил, взахлеб, размахивая легкими палочками рук, равный с птицей на излете. Убеждал, знаток!
Откровенно было жаль покидать эту скудную, позаброшенную местность, но люди уже успели соскучиться по любезному их сердцам, городу. Здесь же, закатанные в чащу зелья, цепенели в мертвом сне их модернизированные кибитки, с залощенных боков которых холодно отсекались лучики света.
Расселись, поехали.
На измятой песчанистой земле курилось тлеющее костровище, валялись банки, пакеты, помои. Как помета человеческая негодной земле, как помета...
Ветер крепчал, по-прежнему крутил, жал в одиночестве гибкий тростник, и спустя немного времени пролился дождь. Они Возвращались...