Справедливость

Справедливость

Большой двор двухэтажного восьмиквартирного дома, родного, родительского дома, где Григорий жил и рос с двухлетнего возраста, дышал жаром, впитав зной июльского дня, который теперь клонился к закату. На деревянной самодельной лавочке спал серый кот. Одна задняя лапа сильно свесилась, грозя перевесить и утянуть кота вниз, но хвост, простёршийся по другую сторону лавки, уравновешивал кота, и он спокойно спал, не подозревая того, какие законы и какие силы включены в процесс его мирного сна. Забор на восточной от дома стороне – высокий, почти в два метра, крашеный когда-то давно зеленой краской, сильно облупился под воздействием стихий. Переросшая и уже желтеющая трава, достигнув чуть не до половины высоты забора, сливалась с ним по цвету, фактуре и смыслу существования, так что с того места, где стоял Григорий, граница травы и забора была трудноуловима, а местами и неразличима. За забором был ещё один двор – хозяйственный – с сараями, курами и свиньями.
Григорий только что вернулся в родной город из далёкого и долгого путешествия, которое можно было бы назвать жизнью, если бы в ней произошло хоть что-нибудь значительное. Всё было серо, обычно и даже хуже, чем обычно… Родители умерли несколько лет назад один за другим – мать, потом отец. В квартире, где прошло его детство, жила его родная сестра. Семья, двое детей, провинциальное житьё-бытьё. Сестру свою он любил. Встретились они тепло, поговорили,  вспомнили былое, и, когда день стал клониться к вечеру, сестра принялась готовить ужин, а Григорий вышел прогуляться по знакомым тропам.
Нагретые дневным солнцем камни у крыльца с удовольствием отдавали тепло окружающему воздуху, который принимал от всех обитателей двора запахи июльского дня и что-то ещё, трудно выразимое языком, но очень понятное чувствам, так присущим именно этому прошедшему июльскому дню.
Где-то очень близко раздавался звук, смысл которого не сразу дошёл до сознания Григория. Где-то вот здесь, за забором, переливалось и хлюпало,  иногда завершая череду звуков каким-то сопением.
- Да ведь это кто-то плачет! – дошло до Григория, и он, пройдя в проем калитки в зелёном заборе, покрутил головой, определяя источник звука.
Слева от калитки, по ту сторону забора, сидела в траве девочка лет четырёх-пяти и тихонько плакала. Её утешал мальчик, на несколько лет старше её, видимо, брат, и говорил шепотом:
- Тихо, тихо ты, услышит кто-нибудь, что мы будем делать?..
Григорий замер, пытаясь уловить смысл происходящего, но дети его заметили и сразу умолкли.
- Вы что, дети, вы чьи? – тихонько спросил Григорий, стараясь соответствовать тоном и настроением состоянию ребятишек.
Девочка молча уставилась в землю, а её брат ответил:
- Я вас знаю. Вы приезжали с девушкой и сидели с ней на балконе.
- Да, да – немного удивился Григорий и отвлекся на несколько секунд, вспоминая девушку и сидение с ней на балконе года два назад.
- А что у вас случилось, а? – спросил он, возвращаясь к реальности, и внимательно посмотрел на детей.
Теперь и мальчик наклонил голову и замолчал.
- Ну, ну, скажите, что у вас такое, может, я помогу? – Григорию почему-то очень хотелось принять участие в судьбе этих детей, казавшихся ему такими несчастными и беззащитными.
- Папа избил маму, - тихо сказал мальчик и смолк.
- А что, он её часто бьёт? – спросил Григорий.
- Да, каждый день. Бывает, с утра до ночи бьёт и из дома не выпускает,- сказал мальчик.
- А как же он, из дома-то выходит сам куда-нибудь?
- Выходит за водкой, а маму запирает в кладовке.
-А вас он тоже бьёт?
- Да,- мальчик показал синяк на своей шее, а потом, подняв до локтя рукав на платье сестры, показал на её руке большой синяк выше запястья.
Что-то словно хрустнуло в голове Григория, и на глаза навернулись слёзы. Ничего похожего на мысль, что это не его дело, и всё такое в этом роде, не пришло на ум. Рассудок отказывался рассуждать, а мысли не имели смысла.
- А ну пошли. Показывайте, где ваш дом.
Их дом оказался рядом, через один дом от родительского двора. Лет семь назад здесь жила старушка Дарья. Григорий слышал, что она умерла, а дом родственники продали. Туда и лежал теперь их путь.
Дом ничуть не изменился с той поры, когда Григорий жил в родительском доме. Справа от ворот рос огромный вяз, в три или четыре обхвата и высотой с пятиэтажный дом. Забор был сплошной, без просветов, крашеный той же зеленой краской столько же лет назад. У забора росла точно такая же трава, а там, где забор кончался, рос большой куст сирени.
Они открыли калитку и вошли. Довольно широкая дорожка вела к высокому крыльцу со ступенями, дверь в дом была открыта настежь. Григорий подумал, что вот ведь, он вырос здесь, а сюда зашёл впервые, и эту дорожку, крыльцо и распахнутую дверь видит только сейчас. За дверью была терраса, в ней направо стоял диван и рядом с ним стол. Слева от двери по стенам висели какие-то веники, вокруг громоздились лыжи, санки, виднелась тачка из-под брошенного на пол всякого хлама. Посередине чернела обитая искусственной кожей дверь, которую Григорий с каким-то тягостным, дотоле неведомым чувством, потянул на себя и открыл. Дети, как зверёныши, таясь и прячась за его спиной, держались рядом.
Григорий ожидал увидеть что-нибудь вроде помойки под крышей и лежащего без чувств полубомжа или отморозка, потерявшего ориентацию в пространстве от длительных и преизобильных возлияний. Справиться с ним, конечно, не составит труда, а дальше посмотрим. Но хотя бы внушение сделать надо.
Однако, войдя в дом, он не обнаружил ни беспорядка, ни следов буйства пьяного человека, ни самого этого человека, потерявшего свой человеческий образ. Пройдя несколько шагов вперёд, он увидел справа кухню и в ней сидящую за столом женщину лет тридцати-тридцати пяти со светлыми волосами и глубокими грустными глазами. Черты её лица не обладали свойством запоминаться с первого взгляда, и Григорию показалось даже, что где-то он её уже видел.
- Здравствуйте,- не очень уверенно произнес Григорий,- вот дети меня привели…
Женщина ласково и печально взглянула на детей и сказала:
- Проходите-проходите, я вас чаем напою. У меня как раз пирожки на подходе…
Спасибо,- ответил Григорий и присел на табуретку напротив хозяйки. Та сидела спиной к окну, в котором был виден родительский дом Григория. Заходящее солнце било красными лучами прямо из-за крыши родительского дома, и женщина на фоне освещенного окна казалась мотыльком, застывшим перед роковым движением к губительному огню.
Вася, поставь чайник,- сказала хозяйка ужасно знакомым голосом.
Мальчик налил воду в чайник и поставил на газовую плиту.
Григорий решился заговорить:
- Вот дети меня привели, они сидели там, у нас во дворе… Я знаете, несколько лет не был здесь… Они… они плакали, я уж не знаю…
Женщина слушала с неподдельным вниманием. Было видно, как напряглись у нее мускулы и жилы на шее. Её веки становились тяжелыми и неподвижными, а глаза, напротив, непрестанно двигались мелкими беспорядочными рывками.
Григорий, заметив это, испытал странное чувство. Он понял, что каждое его слово она ждёт, как жаждущий воду, и, с другой стороны, он произнести это новое слово боится. Какое оно произведёт действие? Что я после этого должен буду делать? Что мне вообще делать?
От той  уверенности и злости, с которыми Григорий явился сюда, уже не было и следа. Вася насыпал заварку в синий фарфоровый чайник и вдруг застыл, потом чайник выскользнул из его рук и звонко разбился о кафельный пол кухни.
Этот незнакомый Григорию звук произвел над ним нечто странное: он стал видеть и слышать всё так же, но намного острее, а самое главное – ему стало понятно, что в следующий миг произойдет.
В тёмном проёме двери комнаты, располагавшейся поблизости от кухни, вырос силуэт мужчины – высокого, коренастого. Силуэт вырос из темноты потому, что на мужчине был белый свитер, пуховик, тем более странный в июле, в жаркую погоду в маленьком среднерусском городке.
- А, привела,- прохрипел силуэт,- быстро ты справилась...
И вдруг, изменившимся голосом, похожим на человеческий, он скомандовал детям:
- Вам пора спать. А то будут проблемы.
Дети отодвинулись куда-то в глубину дома и исчезли из поля зрения Григория.
Краем глаза он успел заметить, что женщина, имени которой он так и не успел узнать, пригнулась, пряча голову под стол. На лице мужчины сверкнули очки, которые сначала Григорий не заметил. И надо же, как устроен человек! Григорий еще успел подумать, что раз в очках – значит, человек интеллигентный и драться не полезет.
Вслед за этим на голову Григория обрушился такой удар, от которого он улетел со своей табуретки под табуретку хозяйки. Та, в свою очередь, опрокинувшись, ударилась головой о подоконник и осталась лежать, как мертвая. Секунд через пять Григорий увидел, что рука, его ударившая, достаёт его из-под стола, чтобы ещё обо что-нибудь ударить.
Но он уже был готов. Острым каблуком своего ботинка он сверху вниз нанес изо всех своих сил удар по подъёму ноги свалившего его человека. Другой ногой Григорий ударил его в коленную чашечку. Он почувствовал, как хрустнули ткани ноги соперника. Извернувшись, как червяк, Григорий выскользнул из-под стола и вскочил на ноги. Перед ним стоял ревевший от боли и машущий руками мужчина ростом на полголовы его выше. Белый свитер на нём делал его похожим на белого медведя, самого сильного хищника на земле, хотя и без этих аналогий было ясно: дело труба. Мужчина выхватил откуда-то топор, и размахнулся, целя Григорию в голову, но размах был слишком велик. Он с размаха зацепил топором о дверной косяк, и прочертил по потолку страшную борозду. Этой секунды хватило, чтобы Григорий отскочил назад, в ожидании следующего, уже смертельного удара, и замер, понимая, что шанса спастись практически нет.
Если бы в этот момент он закрыл глаза, то его сомнениям впредь не было бы конца.
Но он ясно видел каждое последующее мгновение. В двери кухни появился мальчик и направил ствол огромного ружья в спину мужчины. Григорий успел услышать и запомнить крик девочки, затем раздался выстрел. Белый медведь, словно мешок с зерном, упал и застыл, словно всегда был таким. Он лежал лицом вниз, и Григорий так и не рассмотрел его лица. Из спины, разорванной картечью, ручьем хлестала кровь, быстро окрашивая белую шерсть свитера в свой кричащий цвет.
Было часов девять вечера и уже темнело, когда это произошло. Внутри забора, справа от дорожки, находилась заросшая травой детская песочница. Григорий уже знал: вот здесь надо спрятать труп.
Он, хозяйка дома и дети, не говоря друг другу ни слова, быстро разобрали песочницу, откидали в сторону песок и начали рыть на месте песочницы яму. К двум часам ночи яма была готова: два с половиной метра глубиной и с подходящими для тела размерами.
Тело вместе с ружьем спихнули в яму и закопали. Песок и песочницу вернули на место. В доме вымыли с мылом полы, перетёрли стены, мебель и вещи, на которых могла остаться кровь, и которых мог касаться покойный, и стали ждать утра.
Небольшой остаток ночи Григорий провел в сарае рядом с песочницей, чтобы никто не увидел его выходящим отсюда, чтобы не было даже тени никакого подозрения... Его трясло, сон не шёл на ум, весь мир казался знающим и враждебным. Часов в семь утра Григорий, почти не помня ничего, пришел к сестре, выпил с её мужем в течение дня два литра водки, и уснул сном праведника.
Прошла неделя. Григорий устроился на местной автобазе водителем, получил обычную для жителей городка зарплату, и всё, что произошло с ним вблизи родного двора, казалось ему кошмарным сном.
И вдруг, в начале следующей недели, в дверь квартиры его сестры постучали. Из того, что говорили пришедшие – участковый милиционер и следователь прокуратуры, - становилось ясно, что отсутствие гражданина N начало тревожить правоохранительные органы, понятно, что по чьему-то заявлению. Соседей?.. Последний раз его видели неделю назад, 13 июля 1983 года.
Но при чем тут Григорий? Дело было в том, что кто-то видел, как Григорий разговаривал с детьми во дворе, а потом с ними ушёл. Это и оказалось единственной зацепкой следствия. Всё-таки человек пропал, надо же что-то делать,- так говорил следователь.
Григорий чувствовал, что врать и отпираться глупо. Но так же хорошо он чувствовал, что рассказать всю правду – значит сесть в тюрьму. Кто ж поверит, что это не он, пришедший в чужой дом к чужой жене, убил случайно оказавшегося дома мужа? Даже и доказательств особых суд наш, самый гуманный суд в мире, не потребует. И так всё ясно.
Он рассказал, как повстречал в своем дворе детей, поговорил с ними о том, о сём, как они пошли домой, и он их проводил до калитки. Никакого N он никогда не видел и о нём ничего не знает. Следователь внимательно всё выслушал и записал, бумага называлась «Протокол допроса свидетеля».  Вроде бы и ничего не значит, но слово «допрос» само по себе звучало грозно. Внизу бумаги было написано, что он, свидетель, предупреждён и несёт уголовную ответственность за дачу ложных показаний. Григорий был потрясён и растревожен. Хорошо, если следователь ничего этого не заметил…
Едва дождавшись наступления вечера, Григорий пришёл к той знакомой калитке, где с памятного дня он не был ни разу. Калитка оказалась незапертой. Его словно ждали. Едва он ступил на дорожку, ведущую к крыльцу, на крылечко выбежала девочка и приветливо замахала ручками:
- Заходите, заходите! У нас сегодня блины!
- Меня зовут Валя,- приветливо сказала хозяйка вошедшему Григорию.
- Григорий,- ответил он.
- Теперь хоть знаю ее имя - подумал Григорий, проходя в дом.
Блины были чудо, а не блины. Григорий чувствовал, что  объелся, но никак не мог остановиться. Странно, но впервые в жизни ему не хотелось вечером в гостях выпить. Чай с какими-то травами был таким ароматным, и время казалось таким бесконечным… Вскоре дети ушли, и они с Валей оказались в маленькой уютной кладовочке на каких-то очень подходящих тючках. Пахло сеном или сушеными травами, сухим деревом и человеческим теплом. Григорий был так растроган, что целовал Валю до рассвета – не мог уснуть. Но самым удивительным было то, что они так и не сказали друг другу ни слова в продолжение всей этой ночи…
Утро было обычным и день такой же – работа, обед, окончание рабочего дня. На проходной Григория встретил следователь.
- Здравствуйте, я должен с вами еще поговорить.
- Ну что ж, давайте.
- Видите ли, по некоторым сведениям, N исчез как раз в тот день, когда вы разговаривали с детьми во дворе. Скажите честно, вы тогда заходили в дом?
Григорий почувствовал холод в позвоночнике и понял, что врать не сможет. Умолчать – может быть, но врать – нет.
- Д-да, я проводил их до крыльца и вошел в дом.
- Кто-нибудь из соседей видел вас?
- Нет, никто не видел.
- Вы раньше встречались с хозяйкой дома?
- Нет, никогда.
- Что вы увидели в доме?
Григорий понял, что именно здесь, на этом рубеже разговора, или допроса, нужно сделать выбор: говорить правду – или не говорить её больше никогда.
- Я был в доме одну минуту. Дети помахали мне ручкой, хозяйка сказала «спасибо», и я ушёл.
Следователь помолчал, докурил папиросу и сказал:
- Завтра в это же время прошу вас придти ко мне в прокуратуру. Придёте?
- Хорошо, приду,- ответил Григорий.
На следующий день он пришел в прокуратуру, доложив о цели своего прихода дежурному. Через минуту его позвали. В небольшом кабинете сидел за столом следователь и что-то быстро писал на листах в толстой папке. Почему-то Григорий сразу понял, что это его папка.
- Присаживайтесь,- сказал следователь, продолжая черкать и марать в Гришиной папке.
- Спасибо, - сказал Григорий.
Из-под листов папки выглядывал полиэтиленовый пакетик с кусочком чего-то белого.
- Свитер! Свитер того мужика был белый! – догадался Григорий и сам сделался белым и холодным.
Следователь продолжал свою писанину.
- Наверно, нашли труп,- подумал Григорий,- и теперь берут меня на понт, покажут кусочек его свитера.
- Можно закурить? – спросил Григорий, хотя не курил уже три года.
- Да, конечно.
- А я, вот беда, забыл сигареты дома. Можно у вас попросить?
- Пожалуйста, курите,- следователь протянул Григорию через стол  пачку «Мальборо», хотя сам курил папиросу.
- Засада,- решил Григорий и закурил.
Табачный дым и действие никотина немного отвлекли его от происходящего, и следователь показался совсем не страшным. Григорий вдруг понял, что у них ничего нет. Даже догадок и версий нет. Эта мысль вернула ему самообладание и почти ликвидировала страх, который он испытывал минуту назад.
- Ну и что,- подумал Григорий,- сам курит «Беломор», а для подследственных держит «Мальборо». Это нормально.
- Распишитесь вот здесь, здесь и здесь. И ещё здесь,- сказал следователь.
- А спрашивать вы ни о чем не будете? – удивился Григорий.
- Да вроде и так всё ясно.
- Интересно, что же ему ясно,- с тревогой подумал Григорий, но тут же сообразил, что никакого компромата ему пока не предъявили, а значит, и спрашивать ни о чём не надо.
- Можно идти? – спросил он.
- Да, всего хорошего.
Григорий вышел, точно пьяный.
- Что же всё-таки им известно?..
Ноги несли его не на работу, а прямо к дому Вали…
Его снова как будто ждали. А может, они ждали его всегда?..
Стол в кухне был покрыт белой скатертью, посередине стояла вазочка с яблоками и виноградом. Рядом – бутылка красного вина, красивые фужеры и тарелочки с вилками.
Дети, сияющие и довольные, сидели спиной к окну.
Они с удовольствием покушали, посидели, мало разговаривая, а больше получая удовольствие от присутствия друг друга, и не заметили, как наступил вечер.
Когда дети ушли спать, Григорий с Валей переместились в кладовку, и снова Григорий не спал до утра…
…Прошла неделя, и каждую ночь теперь Григорий проводил без сна: в его руках была Валя, которую он так узнал и полюбил, что одно воспоминание о её существовании приводило его в сладкую дрожь…
- Сегодня я вас приглашаю на очную ставку,- позвонил следователь, будьте любезны, в 12 часов придти ко мне.
- Хорошо, приду,- ответил Григорий…
Он подошел к прокуратуре без пяти минут двенадцать. На крыльце стоял следователь и курил «Мальборо».
- Вот отморозок, подумал Григорий, в кабинете у него «Беломор», а тут «Мальборо»…
- Поедем сейчас на место…- загадочно произнес следователь, и Григорий похолодел.
- На место убийства,- пронеслось в его мозгу.
Видимо так и было задумано следователем, но больше ни тот, ни другой не произнесли ни слова.
…Дверь открыл Вася, и они вошли. Терраса, диван и стол, и куча мусора с тачкой были на своём месте. В кухне, куда они прошли, всё было на своих местах: чистая скатерть на столе, чистая занавеска на окне, чистый пол и кафель над плитой.
И вдруг Григорий замер: как можно было этого не видеть столько дней? В углу, слева от двери, была крошечная полочка, совсем не заметная, так на высоте метр от пола. На ней стояла какая-то фарфоровая фигурка – китайская девочка с качающимися частями тела, два мраморных слоника из 60-х годов, а за ними… лежали очки. Те самые. Григорий их запомнил, как последнее слово, последний миг того вечера… Очки проклятого мертвеца в белом свитере. И как же до сих пор их не выкинули? Он отчетливо вспомнил, как, перед тем, как выволакивать труп из кухни, сняли эти проклятые очки: всё равно свалятся пока волокут тело… Тут их и сунули на полочку, кто именно, теперь уже всё равно…
Следователь сел к окну, и полуденное солнце осветило половину его головы, повернутой к Григорию и Вале. Они сидели рядом и молчали. Григорий заметил, пока следователь доставал бумаги и что-то писал, что на голове следователя пробивается седина. Ему было лет, наверное, сорок пять. Жизнь, заполненная протоколами и допросами, работа без выходных… Так всё это сейчас ясно проступило в нём.
Григорий почти не запомнил сути происходившего на этой очной  ставке. Он отвечал на какие-то вопросы, потом говорила Валя. Потом они расписались в протоколе, и следователь ушёл. Ничего хотя бы отдалённо напоминающего о их причастности к смерти N они не услышали. Похоже, эта очная ставка была последним шагом к закрытию всем надоевшего и безнадёжного «висяка», каким являлось уголовное дело об исчезновении гражданина N.
Следователь ушёл. Дети играли во дворе. Есть и пить совсем не хотелось. Разговор не клеился. Григорий встал, поблагодарил хозяйку, хоть и не было никакого угощения, и вышел.
Ноги не понесли его к родительскому дому, где жила теперь сестра. Он пошел в противоположном направлении – в открытые ворота поликлиники, за которыми метров через пятьдесят, начинался большой вишневый сад. Он простирался до самой северо-восточной окраины города, занимая площадь в несколько гектаров. В этих садах прошло всё детство Григория, и он знал здесь каждую тропку, каждый куст. Тут было три небольших пруда, в которых жили лягушки. Поверхность прудов в эту пору была сплошь затянута ряской – круглые ярко-зелёные листочки 2-3 миллиметра диаметром боролись за право жить и расти в этих райских, по их меркам, местах. Григорий остановился у пруда и несколько минут смотрел на закрытую ряской поверхность воды. Её шевелили лягушки и караси. Жуки-плавунцы всплывали на поверхность, выставляя задницы, чтобы подышать воздухом. Паучки-водомеры деловито и неторопливо сновали на очистившихся от движения обитателей воды маленьких пространствах. Птицы в эту пору не поют. Где-то неподалеку стучал дятел, и сорока, сердясь на собаку или кошку, рыскающую в кустах, громко трещала. Эти звуки детства настроили Григория на воспоминания и чувства тех лет, когда он с приятелями, бродя по этим садам, постигал мир. Сложное и непонятное детскому уму подчинение друг другу явлений этого мира, его очевидные и непонятные связи между предметами, причинами и устройством знакомого и такого загадочного пространства, в котором жил и ходил человек, и тогда, и сейчас, вводили Григория в странное состояние… Григорий абсолютно ясно вдруг осознал, что ни один предмет, ни одна чёрточка этого мира не могут ничего скрыть. Только человек, по его забывчивости и невнимательности, не видит этих связей. Не видит, потому что не хочет видеть. Вот капля застывшего сока на стволе вишни. Это рана, нанесённая человеком, и застывшие слёзы вишни. Это так ясно. Вот брошенный в пруд ствол сухого дерева. Он оброс тиной и ракушками. На нём сидят лягушки, которые точно знают, как, когда и почему этот ствол здесь появился.
По большому счёту, ведь ничего нельзя скрыть. «Всё ясно для ясного взора» - откуда эта строчка?- подумал Григорий.
День клонился к вечеру. Розоватые высокие облака, как горы, громоздились на горизонте. Жара спадала. Листья вишнёвых деревьев источали густой и приятный запах, как в детстве. Это тепло лета, запах листьев и травы по вечерам, оказывается, имеют значение, может быть несравненно большее, чем все слова и мысли, все звуки и песни, и вообще всё, что было в жизни. Один вдох, одно обоняние этого вечера столько несёт в себе…
Григорий, почти не замечая, шёл по заросшей тропинке, которая вела на край сада, на старую городскую свалку. Здесь, среди заросших травой куч мусора, они в детстве всегда находили убежище от посторонних глаз, для того, чтобы делать что-то такое, чего не надо видеть другим…
В траве за бугром Григорий заметил кучку прячущихся мальчишек. Человек семь или восемь. Залегли. Значит, ждут какого-то взрыва или выстрела самодельного устройства, которое пришли испытать. Это так ясно. Григорий остановился, почувствовав запах горящих спичек. Повернув голову, он увидел в полуметре справа от себя прикрученный к рогульке самопал: медная трубка, диаметром в два с половиной или три сантиметра, один конец которой загнут и залит свинцом. Трубка привёрнута к пистолетному ложу стальной проволокой, а сверху, в пропиленную в казённой части дыру, приложены две спички. К спичкам идет самодельный бикфордов шнур:  кусок газетной бумаги, пропитанный раствором селитры и высушенный.
- Всё это долго рассказывать, - подумал Григорий, а понять – не надо даже секунды…
Шнур догорел, и до основного момента было одно или два мгновения.
- Ствол направлен в сторону, где я не стою, - приметил Григорий и замер, ожидая выстрела.
И вдруг… Труба, которую подростки зарядили, была тонкостенная, а болтов и гаек в ствол они набили слишком много. Всё это Григорий неожиданно понял и осознал неизвестным ему дотоле чувством в одно даже не мгновение, а какую-то между мгновениями знобящую и зияющую чёрную дырку. Взрыва он не слышал. Вишни вокруг расцвели, и он оказался на городской площади. Был теплый июльский день, на площади гудела ярмарка. Прямо перед ним стоял мужчина в белом свитере, и было отчётливо ясно, что ещё секунда, и он Григория убьёт. Что-то было в его правой руке: топор! – вспомнил Григорий, и увидел, как, сверкнув на солнце, лезвие топора понеслось к его голове.
Почему-то вокруг стояли цветущие вишни, и от них шёл запах жизни,  и это было так прекрасно. Площадь и сад соединились друг с другом самым естественным образом.
В руках Григория была двустволка двенадцатого калибра, курки были взведёны и стволы смотрели прямо в лицо мужчины в белом свитере…
Когда топор был в десяти сантиметрах от головы Григория, он нажал на курки.
Это было командой, по которой все, находящиеся на площади, стали смотреть на него. Но выстрела не последовало. Из железных стволов мгновенно вырастая и распускаясь, выросли две алых розы, раскрывая лепестки навстречу вечернему солнцу.
Вся площадь заорала и завопила, но в чём был смысл их эмоций, Григорий так  и не успел понять. Какие-то люди потащили его по снегу, пиная и ударяя дубинками, в глазах его поплыли цветные круги, в которых отражались длинные ветки колючей проволоки. Часовой на вышке, приставив ружье к ноге, улыбался. Начинался четыреста восемьдесят пятый день его заключения.