Часть 2. Ласковые жернова - 10

Целые сутки сыпал мелкий дождь, омывая и без того чистую молодую зелень лесов и лугов. К утру тучи разбежались, разомкнулись будто. Солнце хлестнуло по плачущей листве, заискрилось светлячковым блеском на травах.
- Грибы пойдут. Первые грибы… – думал всяк неравнодушный к этому доброму промыслу.
Пеньтюхов чем хуже. Тоже не против походить по березовым перелескам с корзинкой. В пять часов утра растолкала его, двенадцатилетнего пацана бабушка.
- Походи-ко по березничкам, может насобираешь маслят, Петюшко. Грибов может насобираешь– в охотку поесть бы….
Как пьяный, прошлепал Петька из клети, где ночевал летом, на кухню. Неохотно пожевал хлеба, помазанного сверху маргарином, молоком запил. Так же с ленцой стал собираться. После нехитрых сборов взял корзину и направился через поле к чернеющему вдали лесу Отошел от деревни пару сотен метров, слышит – зовет его кто-то. Оглянулся, Надюшка Маркова.
- Петь, подожди… Я с тобой…
Не хочется Петьке девчонку за собой таскать, как на привязи, но и послать подальше – не пошлешь. Просто пошел быстрее, как взрослый, широко рас-ставляя ноги. А Надюшка не отстает. Так и тащится хвостом.
До лесу дошагал быстро. Первые грибы по опушкам надо собирать или в березничках, что вдоль оврагов разрослись, наступая на поля. Но Петька – назло девчонке – в лес свернул. Тут еще впереди где-то в лесной чаще кукушка начала куковать. Кому не хочется в юные года узнать – сколько же веку его длиться. Остановился Петька и считает:
- Раз… Два… Три…
. Дыхание за спиной услыхал. Счет не останавливая, оглянулся. Надюшка догоняет, дышит-задыхается – умаялась.
- Двадцать… Двадцать один… Двадцать два…
Надюшка со счету сбивает:
- Петь, не верь ей…
Но тому неймется:
- Сорок два… Сорок три… Сорок четыре…
Надюшка за рукав его трясет:
- Пошли, Петь, грибы собирать…
Парнишка от нее, как от назойливой мухи, отмахивается:
- Семьдесят пять…Семьдесят шесть…Семьдесят семь…
- Петь… Петь… - оглянулся. У девки глаза испуганные, по пятаку царскому. – Пойдем, грибы-то собирать…
Но счета и тут не прерывает:
- Сто двадцать один… Сто двадцать два…
Смолкла кукушка. Петька, хотя и мал годами, но понимает: сколько насчитала ему кукушка, столько не живут. Понял, обманула, подлая. А то, помолчав минуту-другую, сызнова принялась за свое пустое пророчествование.
- Ах, ты, дура оглашенная… - Надюшке корзину в руки сунул, кусок кирпича, невесть как оказавшегося в дебрях лесных, схватил и в чащобу кинулся – кукушке обманщице по башке глупой кирпичом садануть. Без дороги, с кирпичом в руке сквозь ельник густой продирается. Сучки за куртешку цепля¬ются. Но Петька внимания на то не обращает. Как и на при¬зывы Надюшки вернуться. Уже ее не слыхать. А кукушка, кажется, совсем близко, но никак до нее не добежит парнишка. Запыхался, остановился. Пот со лба вытер. Смолкла и кукушка.
Отдышался Пеньтюхов. Птица голоса не подает. По сторонам огляделся, куда идти – не знает.
- Заманила, подлая… - мурашки по спине пробежали. Лес-то, говорят, конца-края не имеет, если заблудишься в нем. Начнет Диконький водить такого заблудшего кругами по одному месту, пока человек не обессилеет, и тогда этот вражина из несчастного всю кровь высосет. Как выбраться из лесу в таком случае – сообрази попробуй…
Кукушка вновь ожила в чащобе. Пеньтюхов сразу же повернулся к ней спиной и от голоса ее сквозь лес продираться начал. Но тут спереди кукованье послышалось, а та, что позади кричала, смолкла.
Совсем Петька голову терять начал – от которой из пернатых убегать. Хотел по солнцу определить, в какую сторону идти, но нет его. Сумерки будто упали на лес. Тучи темные нависли, казалось, над самыми вершинами деревьев. Висят и не двигаются …


Май… В мае маются. Пеньтюхов тоже.В июне его сокурсники и кореша – Гера и Веня – уезжали на преддипломную практику.
Май… У его корешков сессия. 25-го последний экзамен. И потом «поля».
Май… Пеньтюхов ехал в общем вагоне. На третьей полке. Поезд – как в старом фильме – шел на восток. Романтично и зазывающе стучат колеса. Для кого-то, но не для Пеньтюхова.
Май… Переполненный вагон. Смрад – перегар винный, водочный и одеколонный, смешавшись в атмосфере вагона, превратили пространство его в ужасное воздушное месиво. Пьяные крики. Бормотание окосевших рекрутов. Один из этих рекрутов – Пеньтюхов.
Вино не лезет, ибо толку от него нет. И без вина очумевший. В голове пустота, шум. И совершеннейшее безразличие.
На какой-то миг молнией пронзило – вспомнился давний сон, как гонялся он по лесу с кирпичом в руках за кукушкой, как заблудился. Но выбрался каким-то образом из чащобы – помнится. Вот только как – провал в воспоминаниях. Да и неважно это – главное, результат – выбрался из дреми темной лесной. Может, и сейчас все образуется – спасительной мыслью, как теплом от печки горячей пахнуло из непредсказуемого будущего.
Везли их команду № 53 в город Кунгур Пермской области. И пускай везут, думалось, чем дальше увезут, тем, казалось, легче служба предстоящая.
Действительность казалась сном. Несуразным сном, в котором все с ног на голову поставлено. Душа жаждала пробуждения. А пробуждения все не было и не было.
Чей-то магнитофон, хрипя и заикаясь, с периодичностью в один час врывался в сум¬бурные мысли жалостливой мелодией:
- Прощай… Со всех вокзалов поезда
уходят в дальние края…
И эти слова иглами вонзались то ли в мозг, то ли в душу. То ли раззадоривая рану, то ли излечивая на манер иглотерапии.
Разум уже пять месяцев считывал минуты горечи, обиды, смятения, несуразности происходящего. Сердце продолжало ровно отстукивать свои циклы, ускоряясь при физических нагрузках, успокаиваясь в минуты лености и расслабухи. Душа казнила, миловала, ободряла, укоряла, успокаивала, ругала – значит, жила. А раз душа в теле и трепыхается, то затянутся рубцы и плоть оживет, разум просветлится, дух обретет силу и смыслом жизнь наполнится. Тяжко начинать с ноля, но можно. Вот он – ноль. Но сделал один маленький шажок вперед и уже метры пошли, затем версты – и все со знаком « плюс».
Пеньтюхову предстояло начинать не с «ноля», а, выражаясь языком преферансистов, из глубоких «минусов». И – уж, если ситуацию, в которой оказался Пеньтюхов, полностью изложить языком упомянутой игры, то пребывал он в таких «минусах», из которых не всяк дока выберется. Как в классическом преферансе, погорел бедолага на «десятерной» игре, не добрав половину заказанных взяток. В былые времена, говорят, после такого крупного «влета» стрелялись. Слава Богу, времена иные и отношение к деньгам не то. Да и Пеньтюхов не на картежной игре погорел. По жизни. А в таком случае стреляться необходимости нет – время поправит и излечит. Можно и не отыгрываться, а жить в глубоких «минусах» - бичевать, бомжевать, мотаться по далям и весям. Но Пеньтюхову при всем этом хотелось жить – в крови это у него. Жить, несмотря на уколы судьбы, неудачи и промахи. Много этого добра у Пеньтюхова – и впереди, и позади. Просто тот удар был самый тяжелый, самый больной – по душе, по разуму, по сердцу, как молния, как разряд электрический в несколько киловольт.
Все кувырком – институт, работа, любовь. Одно успокаивало – жив-здоров. А значит, многое можно отыграть у судьбы. Не в «рулетку» играл Пеньтюхов с судьбой, а в «подкидного дурака».
Четыре часа утра. Вокзал города Кунгура. Из вагона выползают рекруты, мятые-битые, невыспавшиеся, все злые. Прямо на перроне их строят в колонну «по четыре». С вокзала топает это «войско», которое не хлебнуло еще ничего армейского, по утреннему городу в часть – «учебку», где из этого разношерстного «человеческого материала» выкроят и сладят специалистов ПВО-шного комплекса.
Покуда «команда 53» тащится по сонному Кунгуру, Пеньтюхов, чтоб отвлечься и отдалиться от пренеприятной действительности, погружается в раздумья. Мало чего путного из того получается: мысли роятся и мельтешат мухами угорелыми, вклиниваются одна в другую, скачут с пятого на десятое.
И лишь одна мысль, возникнув однажды, вороном брехливым кружит среди прочих:
"Эх, Тонька, Тонька…" - неотвязно звучит в мозгу, будто фон или задний план для прочих мыслей, воспоминаний, видений. И главное, через месяц он увидел бы ее в далекой сибирской стороне и тогда… Что было бы тогда, Пеньтюхов вообразить не мог. Одно лишь казалось безусловным – он не уехал бы от нее или без нее. Но вот неудача – три или даже четыре тыщи километров не доехал до Иркутска и застопорилось его движение на восток на полгода. А дальнейший путь и вообще неизвестен. Но тут обожгло.
«А вдруг в Иркутск после учебки?»
И тут же выдох сожаления.
«Нет… Так не бывает…»
Впереди него однопризывник шагает - Топорков. Где – то слыхал эту фамилию Пеньтюхов. И совсем недавно. Где же - ломает голову. И вдруг осенило. Вспомнил. В последний вечер гуляли в общаге студенческой по случаю проводов его в армию. Были Герман, Веня и еще кое-кто из сокурсников – кто к четвертому курсу основательно возлюбил «змеюшку». Изрядно выкушав зелья, отправился Пеньтюхов по общаге куролесить – со всей прочей шатьей-братьей прощаться. К геологам забрел в комнату с Ваней Везуновым послед¬ний стакашек бормотушки испить. Там компания сидела веселенькая. По обычаюих «благородногеологическому» дело к мордобитию шло. Но приходу Пеньтюхова обрадовались и про разборку на¬мечавшуюся призабыли. Всяк звал рядом присесть известного на геофаке «погорельца». Пеньтюхов по старой дружбе рядом с Ваней устро-ился – а как иначе – целый сезон после второго курса с ним на Приполярном Урале в одной палатке пробичевали. Есть, что вспомнить. С Ваней Валька Топорков жил. К Пеньтюхову тот с другой стороны подсел и допытывать стал, пьяно заикаясь:
- Петрух-ха, у тебя как-кая ком-манда?
- Пятьдесят третья….
- Слушай, Петь, - уже связней заговорил, – моего брата тоже по пятьдесят третьей команде (как по статье) забирают. Он тезка твой. И тоже завтра в военкоми-ат идет… Так что – с братом моим служить будешь, Петь, младшим…
По такому случаю еще выпили винца. Валька не отстает, втолковывает Пеньтюхову.
- Брательник мой – тоже Петька. И такой же, как и я, кудрявый, – и за патлы свои свалявшиеся, густые и крученые, дерет.
Пеньтюхов лишь сейчас, топая по пустынным улицам, вспомнил то прощание. И лицо идущего впереди паренька представил – похож на Вальку. И тут же усмехнулся.
«Тоже мне примету назвал – кучерявый. Тут сейчас все до одного «кучерявые» одинаково». От того, что есть «душа родная» - брат Валькин, стало спокойней. Но неотвязное.
«Эх, Тонька, Тонька…» - не хотело уходить из мыслей и колотилось в голове в такт шагам. Чтобы сбить это словесное колотье, стал продолжение стихотворения вспоминать, из которого эта строка и которые вычитал в какой то газете, когда работал на производственной практике после третьего курса в Якутии. Целая поэма была напечатана про неизвестную Пеньтюхову Тоньку. Но слова из той поэмы созвучны мыслям его о другой Тоньке и уже целый год долбят по его почти не просветляющимся в пьянстве мозгам:
«Эх, Тонька, Тонька
Ты, как речка -
Попить, попей, а
Переплыть – ни-ни….»
Будто свет, будто маяк, будто солнышко для души запивающейся….
К части воинской подошла колонна. Два здания пятиэтажных высятся за забором из белого кирпича – казарма. В ней рекрутов-новобранцев разместили и по одному стали в канцелярию вызывать – по взводам и батареям распределять.
До Пеньтюхова очередь дошла. С помятой физиономией, со щетиной, едва пробиваю¬щейся по щекам, но густеющей на подбородке, в куртяшке соответствующей бичевскому обличью, предстал пред воинскими начальниками – комбатом и взводными офицерами. Степенно сидят командиры за столом. Документы новобранцев изучают. Не «здрасьте», не «до свидания», не « как доехали» - сразу, будто в лобешник прикладом автомата:
- Студент?
- Да…
- С какого курса?
- С четвертого.
- Отчислили?
- Да, – врать-то что – Пеньтюхов уже смирился с положением морально падшего и разложившегося.
- Нахулиганил?
- Да… То есть – нет…
- Это как?
- В отрезвитель попал…
- Как это? – изменив порядок слов, подивился комбат – будто не знает, как это бывает с их братом военным.
- Как у всех… Напился… С бани шел…
- Ничего себе баня…
- Угу… - промычал-согласился. Подробности не стал растолковывать.
Но офицеры не отстают:
- Что – и отвертеться никак не мог?
- А как?
- С милицией договорился бы… Или в деканате поплакался…
- С ними договоришься… - не станет же он объяснять, что и не пытался даже отбрыкивать-ся от сюрприза, который ему судьбинушка преподнесла. Как ее «омманешь»…
Про комсомол не спросили почему-то. Решили, что исключили парня и из этой организации – уж больно заковырист с ним казус приключился, чтоб «знать» комсомольская показательно не высекла заблудшую и простодырую овцу, какой всем казался Пеньтюхов.
К тому же и учетной карточки комсомольца в документах не было. Однако из комсомола Пеньтюхова не отчислили – решили, что и так парня крепко шибануло. С учета не снялся Пеньтюхов, когда в Армию призывали, а билет членский оставил кому-то из друзей, чтоб с учета сняли и прислали документы в часть, в которой он служить будет. (Забегая вперед, скажем, что с учета Петьку так и не сняли, но и он хорош, не удосужился написать письмишко друзьям, казалось ему это навязчивым, а таковым ему быть не хотелось и не желалось. Уже к концу службы все же прислали карточку в часть – но это уже инициатива комитета комсомольского факультета, где он числился в членах организации. А Пеньтюхов к тому времени уже и не считал себя комсомольцем. Но по службе значился не последним, а потому привязался к нему главный комсомольский придурок части: как так, на Доске Почета висишь, сержант Пеньтюхов, а комсомольский значок на кителе без всякого основания на то прицеплен – непорядок. И обязал вступать сержанта, Но на фотографии той значок и не виден был вовсе – расплылся от сырости после первого же дождя. Если что и бросалось в глаза на том снимке – то призадранный кверху нос – кто в молодости к славе не стремится…)
Определили Пеньтюхова во взвод операторов РЛС – специалист по отысканию воздушных целей. Должность, как объяснили, ответственная: если цель оператор не отыщет на экране локатора, не передаст целеуказание второму оператору, который на цель ракету наводит – то весь комплекс зенитный превращается из грозного оружия в кучу металла и сборище людей, напоминая этим хреновый колхоз, в котором запойный председатель еще и вор первостатейн
Началась служба. С ранних подъемов, как в песне поется. И ладно бы рано подниматься. Но надо это делать было почему-то за сорок пять секунд. А что такое сорок пять секунд? За такое время даже застигнутый врасплох любовник успеет большее что – так это трусы натянуть да в шкаф запрыгнуть или в окно сигануть. Но в дубово-баобабный мозг армейский войдя, какая-нибудь глупость застревает в нем навечно. Но народец, хоть и молодой, но уже достаточно жуликоватый подобрался – норовят все объегорить не только друг друга, но и себя. Чтоб уложиться в требуемые секунды, спрячет такой мудрец с вечера портянки под матрас, а поутру бежит на физзарядку в сапогах «на босу ногу». В мундире и штанах с вечера под одеяло залезет – и мучается в своих ремках казенных под ним всю ночь. А утром какие ему занятия – спит на ходу и одно в глаах его – отстаньте, вы, от меня.
В результате неуемной ретивости сержантов, которые несколько месяцев назад сами страдали от дурости своих предшественников, соскакивая с кроватей прямо на портянки, лежащие поверх сапог, через неделю полбатареи поменяли сапоги на кожаные тапочки, и «войско» сразу же приняло комиковатый вид. В передней шеренге строя идут те, кто похитрее и посноровистей: умудрялись все же намотать портянки, либо те, как Пеньтюхов, у которых пятки и ступни уже привыкли и к ходьбе, и к неудобной или неразношенной обуви. В последних рядах идут «инвалиды»: у кого на обеих ногах тапочки, привязанные бечевкой, чтоб не потерять, у кого на одной ноге все же сапог как признак того, что на пятьдесят процентов бедолага все же солдат.
Пеньтюхов портянки умел с детства наматывать., но не по армейски, а на деревенский лад. Сержант углядел изьян в этом важном для обороноспособности страны деле и заставил курсанта мотать портянки «по научному». Пеньтюхов возражать не стал – сделал, как велели. Результат – большущая мозоль на пятке. Но к ним Петька уже привычен был к тому времени. Превозмог себя и в тапочки переобуваться не стал. Закалка таежная бичевская стала сказываться…