Сказка про Другую Мысль

         Это утро было самым обычным для Сергея Викторовича Короткова. Он проснулся за полчаса до будильника и позволил ему отзвенеть до дна, как склочной соседке. И лишь потом, зевая и неряшливо шаркая тапочками, двинул в ванную через туалет.
         Как всегда, из тусклого зеркала напротив глянул на Короткова интеллигентный мужчина средних лет со скромным брюшком и стыдливо опушённой лысиной на макушке. Вот тут-то и случилось некое странное обстоятельство, отравившее коротковскую жизнь на целый день вперёд и стоившее ему душевного покоя, а возможно, и здоровья.
         Потому что на этом самом месте каждое утро, разглядывая себя в зеркало, Коротков думал всегда одну и ту же мысль: «М-даааа…» (Надо заметить, что Коротков был воспитан патриотически и всегда думал свою утреннюю мысль только по-русски).Продолжения, как правило, не было, поскольку всё и так было предельно ясно.
         И вот, нате вам, извольте-получите: проклятое утро проклятого дня.
         Тогда, только взявшись за ручку двери ванной комнаты, он ощутил беспокойство и зудение в членах. А потом – испуг, и даже страх. После напряжённого поиска причин испуга Коротков не нашёл в себе Утренней Мысли! Вместо нее было черт-те что, Другая Мысль, не оформленная пока словесно, странная и неприятная, словно зубная боль.
         Коротков нарушил утренний ритуал. Пошёл, покурил. Руки дрожат, заметил. Другая Мысль не исчезала. Её мучительная неопределённость только осела и утвердилась. Коротков затряс головой и даже зачем-то попрыгал на одной ноге, как в детстве, когда хотел вытряхнуть воду из ушей. Ничего не помогало. От прежней Утренней Мысли не осталось  и следа. Коротков затосковал.
         - Печень… - подумал он, и, помедлив, осторожно и нехотя помял правое подреберье.
         Другая Мысль не усиливалась, но и не ослабевала.
         - Значит сердце… или простата…
         Но ни сердце, ни простата не беспокоили, что, кстати, весьма обрадовало их хозяина. Ибо, если так, то Другая Мысль не касалась уязвимого и дорогого – коротковского здоровья. Действительность всё ещё была мерзкой, но уже не такой мерзкой, как, скажем, пару минут назад.
         Коротков почистил зубы и прошаркал в комнату – включить телевизор. Прослушивание утренних новостей тоже вошло в ритуал и освещалось Утренней Мыслью.
         - Вот она – жизнь, и она такова, - говорили люди с экрана.
         И о чём бы конкретном они не говорили, смысл их речений оставался всё тем же: «М-даааа…». Как всегда дикторша рассказывала о перебоях с топливом в центральных районах и о боях на окраине страны, которую Коротков давно уже не называл иначе как «той» или даже «той ещё» страной. Другая Мысль не стрельнула у телевизора остро и внезапно, как только что в ванной. Она сидела внутри и вызревала – политика её не интересовала. Короткову стало чуть лучше. Действительность всё ещё оставалась мерзкой, но светлое пятно в ней увеличилось ровно настолько, насколько приятной была уверенность, что сегодня ночью не случилось переворота.
         - Это хорошо, - подумалось Сергею Викторовичу с некоторой позитивной эмоциональной огласовкой, - это хорошо.



         Дальше всё было как обычно – Коротков сел в трамвай и поехал на службу. Наш герой стоял и ощущал, как его тело перемещается в пространстве. Новые ощущения были так же новы и неприятны, как и Другая Мысль.
         Трамвай грохотал на стыках, словно настоящий поезд дальнего следования. Он разгонялся на перегонах, но к остановкам подползал тихо, а двери раскрывал с неподражаемым стариковским кудахтаньем, скрипя и содрогаясь. Такая полупаралитическая езда не способствовала анализу внутренних причин утреннего разлада с собой. И Коротков перестал об этом думать.
         Где-то на полпути он поймал себя на том, что последовательно загибает пальцы то одной, то другой руки. Будто считает нечто умозрительное, не совсем даже серьёзное и совсем для себя бесполезное, но, тем не менее, чрезвычайно важное. Вероятно, так чувствует себя кукушка, которую спрашивают об отпущенном кому-то сроке.
         - С ума я сошёл, что ли?.. – вяло спросил себя Сергей Викторович (про себя, разумеется).
         В ту же секунду стоявшая впереди женщина обернулась и мельком взглянула на него. Коротков даже глаза не скосил, но еще через пару секунд уже две дамы с интересом разглядывали его почти в упор. Одна – та, что оглянулась первой, - была в вязаной шапочке, надвинутой на самые брови, а вторая имела нафабренный блондинистый хохолок, растущий непосредственно над парой томно-фиолетовых глазниц. А ещё у нее был пунцовый призывный рот, в который Коротков так вот разом весь и упал.
         Внутри коротковского «я», даже несколько потеснив Другую Мысль, возник немой вопрос. Его интенсивность увеличивалась по мере того, как расслабленный и повлажневший взгляд Короткова, задержавшись ненадолго на стильном хохолке, бесповоротно скользнул вниз, отмечая на ходу, что обнажённая левая грудь недурна, а чуть прикрытое туникой левое бедро вполне отвечает его требованиям и пожеланиям. На этом месте немой вопрос окончательно стал половым и разросся до средних размеров Вселенной. Впечатлительный Коротков не без труда вернул заблудившийся взгляд на лицо незнакомки и поместил его, как ему казалось, в нейтральное положение – куда-то между глаз и губ. Конторского вида мужичонка, над которым самозабвенно навис внезапно озабоченный Коротков, задвигался, задышал и деликатно заскрипел сиденьем.
         Вагон чуть повело на повороте, людской монолит внутри него тоже качнулся в сторону, и тут Короткова посетило чудное видение. Большую часть тела его незнакомки, включая правое бедро, которого, кстати, совсем не было, занимала набранная курсивом информация о том, на каких условиях ему могут сделать оптимальный безнал, а также дать денег в кредит. Трамвай закончил манёвр, людской монолит встал на прежнее место, закрыв собою брешь, из которой засквозила, было, изнанка мира. Юница улыбнулась Короткову пунцовым ртом и подмигнула фиолетовым глазом.
         «Да что же это такое… - тосковал Сергей Викторович, потерявший с утра внутренний стержень и основы мировосприятия, - ангелы, понимаешь, божьи будут ему улыбаться…».
          И сразу же услышал, как возмущённо зашуршала газета в руках конторского вида мужичонки.
         - Молодой человек!!! Что вы себе позволяете в общественных местах!
         Сергей Викторович похолодел от подозрения, что же он мог, собственно говоря, позволить себе в данном общественном месте. И сразу же почувствовал, как на него с интересом смотрит полвагона, а на задней площадке люди тянут шеи и встают на цыпочки, чтобы его увидеть.
         - Ку-ку! – победоносно неслось по вагону, не слишком громко, но отчётливо, уверенно и внятно – прямо сквозь сомкнутые побелевшие губы, из самых недр существа пробивался звук, которому Коротков был ну никак не хозяин. А пальцы, между тем, продолжали загибаться и разгибаться, и складываться в табуированные фигуры.
         Вероятно, Коротков самозабвенно куковал уже в течение минут полутора, не меньше, так как изумлённый взгляд дамы в вязаной шапочке успел стать брезгливо-сочувствующим. Так смотрят на тихих безвредных алкашей и на безнадёжно-лишаястых дворовых котов.
         «Стыд-то какой!...» - ужасался Коротков и честно задерживал дыхание, отчего его лицо надувалось и краснело. Но все попытки не закончились ничем, а из головы не выходила девица с губами и хохолком.
         Он промучился еще несколько остановок, пока не вышел на своей. Проводив глазами трамвай, Коротков вдруг понял, что Другую Мысль, поселившуюся в нём, не интересуют ни его, коротковская сексуальность, ни его, коротковские, отношения с социумом. «Жаль…- вздохнул Сергей Викторович, совершенно неожиданно для самого себя, - жаль…».
         Вздохнул ещё раз и поплёлся в институт.



         Рабочий день прошёл без примечаний. Блок питания традиционно перегорел, антитела всё так же не работали, зарплату опять задержали без объяснения причин, а начальник снова уезжал на Гавайский симпозиум. Промучившись три часа в душной маске и  неудобных резиновых перчатках, Коротков сел писать, однако заметил, что рука спотыкается на словах «куриный»,  «кутикула» и «откуда», а также в тех местах формул, где встречается латинская буква Q.
         Коротков деликатно коснулся Другой Мысли и обмер от собственного нахальства.
         Реакции не последовало. Тогда он помедлил и довольно-таки бесцеремонно ткнул ее пальцем. Но Мысль опять промолчала – её ни в коей мере не интересовала его профессиональная деятельность. Тогда Сергей Викторович безжалостно подавил трепетание руки и за оставшееся рабочее время успел набросать черновик очередной статьи и выправить очередной научный отчёт.
         В конце рабочего дня коллеги устроили пролетарскую пятницу. Коротков вместе со всеми растворял в дистиллированной воде разноцветные порошки из пачек Zuko, а на полученном буфере делал трёхкратное разведение казённого спирта. Другая Мысль и здесь промолчала. Наш герой набрался по самые брови, желая скорее забыться, нежели расслабиться как прочие. И даже не забыться, а забить в себе открывшийся утром сквозняк. Он хотел было ночевать на работе, но в последний момент передумал и поплёлся на стылую трамвайную остановку.



         Трамвай прибыл.
         Сергей Викторович нетвёрдо проник вовнутрь и рухнул на жёсткое заднее сидение.
         В вагоне, кроме него, ехали две бесплатные старушки и разнополая группа подростков, которые совершенно одинаково лузгали семечки, ржали  и бездарно матерились.
         - Вай нот, – ритмично взвизгивал подростковый бумбокс, - йес, бэби, вай нот…
         И вслед за ним пьяный Коротков спрашивал сам себя и сам себе отвечал, несколько удивлённый тем, что Другая Мысль, наконец, не говоря ни слова, обнажила перед ним свои колени. И он почувствовал, что очень-очень близко теперь от своей утренней потери, внезапной и безвременной. А может, и потери-то никакой нет?.. И Другая Мысль – всё та же, Утренняя, только изменившаяся, надевшая на себя вместо невзрачного халатика бархат и серебро…
         «Так,  - думал Коротков, - надо сделать только один рывок – напрячься, сконцентрироваться, собрать свой ум в разящий кинжал, а волю – в железный кулак. Собраться и рвануть!.. Хо-Йа! М-м-м-м-м… да как же, господи?!.. Нет, нет, расслабиться, расслабиться, размякнуть и растечься, стать частью мирового паттерна, утратить собственные черты… что там еще по протоколу?.. стать рекой, выплеснуться через край… Хари, хари, Кришна!... М-м-м-м-м… что он там поёт? Лайф из лайф! Та-рам-там-та-рам… близко, очень близко… се ля ви!.. та-рам-там-та-рам… близко, еще ближе… М-м-м-м-м… да какая же там дальше буква? «а»? ма? мама? ой, мама… или «я»? говорят, такой буквы нет… М-м-м-м-м…"
         Всё. Только подразнила. И снова падает вниз тяжёлый бархат, изыскано драпируясь в складки и скрывая-скрывая-скрывая очертания фигуры и тепло тела. Какого тела?!.. да всё равно какого! Всё.
         - Гады! Гады! Суки! – хрипит пьяный Коротков, грозя кулаком кому-то, кто находится за трамвайным стеклом, там, в темноте февральской ночи, довольно далеко от земли – жидо-масонам, американцам, инопланетянам…
         - Гады! – плачет Коротков и размазывает по щекам слёзы, пахнущие казенным спиртом и Зуккой, - сокровенного лишили, суки, р-р-р-руского, свя… свя-та-го…
         Бесплатные старушки мелко суетливо крестятся и скорбно поджимают губы.
         - Гыыыыы! – оборачиваются к нему разнополые подростки и добавляют громкости своему бумбоксу
         - Изнанка! – орёт Коротков, - ииииииизнаааааааанкааааааа!!!!!
         И проваливается в пьяный сон до конечной, до своей.



         Утро следующего дня ничем не отличалось от утра вчерашнего дня. Коротков проснулся за полминуты до будильника, но всё равно дал ему отзвенеться, как склочной соседке. Потом встал нехотя и, зевая, двинул в ванную через туалет. Другая Мысль прочно сидела в нём взамен Утренней.
         И Коротков смирился.
         Он чистил зубы, глядя на себя в мутноватое зеркало, и вдруг в его мозгу что-то щёлкнуло.
         - М-м-м-м-м?… - вопросил незнамо кого Сергей Викторович.
         - Да-да-да-да-да-да!!!! – завопила малая часть его существа, ещё не до конца забывшее Утреннюю Мысль.
         Коротков прослезился, было, тронутый верностью психомоторных реакций, но тут раздался второй щелчок, более громкий и сочный, и коротковское сознание исторгло, наконец, Другую Мысль.
         Явило её, вербализовало, материализовало и увековечило.
         Она упала прямо в мыльницу.
         Коротков выловил её оттуда, сполоснул и пошёл собираться.
         Во-первых, он выстирал свое зимнее пальто. Осмотрел критически и выстирал еще пару-тройку раз. Во-вторых, разобрал, наконец, розетку, вынув оттуда четырёх жучков – ЦРУшного, ФСБешного, КГБешного (конца семидесятых годов прошлого века) и ещё одного – тёплого на ощупь, который взвился у него из рук и вылетел в форточку. Потом Коротков сходил в гости к своей склочной соседке и произвёл серию развратных действий по отношению к её раскормленному холёному коту. Кот сладострастно орал, а соседка тянула кота на себя  и тоже орала – из ревности, а может, от зависти.
         Именно она и позвонила, куда следует. Вскоре приехали те, кто всегда приезжает по таким звонкам, и увезли Короткова туда, куда, как им казалось, это будет теперь уместно.
         Но они уже ничего не могли с ним сделать.
         Да, впрочем, они ничего и не хотели.