Бездушие

На сорок первом километре асфальтированной трассы, ведущей из города, есть поворот на простую бетонную полосу, проложенную вглубь степи туда, откуда восходит медленное сытое солнце. Под лучезарным туманящимся светом его восстают из тьмы некрасивые, но потрясающие удалым размахом, каркасы необъятных зданий. Этой грандиозной стройке, ныне заброшенной и разрушающейся, отдало маленькое тесное содружество людей более трёх лет своего труда, своих сил, своей веры в лучшее.
Летом свирепеющий ветер сдувает с степных дорог отсеянный пухляк и несёт его клубами по равнинам и холмам, несёт и впадает по пути в рваные рытвины котлованов, пудрит щедро масленые железины механизмов, метелью пыли заносит изнеможённую растительность, сыпет на человеческие фигурки, не давая возможности раскрыть голых глаз и дышать. Солнце, как палач строителям, оно безжалостно карает их палящей сухотой, выпаривая до шелеста воздух, тело, мысли...
Зимой пуржит мелкий снег, ядрящим ветром вихрится и бьёт по онемевшим лицам, вынимает сокровенное тепло из-за пазух ватников, коченит продрогшую плоть, жгёт изнутри лёгкие. Сама земля схватилась промёрзшим панци­рем, и кажется, что стынут взадрог оледеневшие недра. И надо всем – небо. Оно сурово. Не всегда такое, но так помнится...
А люди – работали. Более трёх лет, под палящим равнодушным солнцем, под присмотром жгучею ненавистника – мороза. Без жалоб, без упрёков... Кто выслушал бы их, кто понял? Но бесприютна жизнь рабочих, но сомкнуты стро­гие уста в упорном молчании...
И до сих пор, быть может, они. эти люди, всё ещё скользят призрачными тенями по заброшенной стройке, повто­ряя пройденный путь реальных строителей и событий, о которых необходимо рассказать. И вот одна из множества пережитого, незамысловатая история.
Было это в начале весны, в марте месяце, в преддверии святого праздника наурыза. Во дворе быт-городка работяги дожидались автобуса, который должен был подъехать с минуты на минуту. Утихомирился к вечеру усталый ветер, и весеннее радушное солнце избоку бросало вытянутые воздушные тени на утомлённые лица тружеников. После на­пряжённого рабочего дня люди с удовольствием предавались безделию, они группами и по одиночкам прохаживались возле бытовок, вступали в неторопливые ленивые разговоры. В одном таком сборище выступал с интересными рас­сказами бульдозерист Иван Фёдорыч. Он был объёмистого телосложения пожилой мужчина, немного похожий со­лидной фигурой и сказочно тяжёлым басом на оперного певца Федора Шаляпина. Его бас вибрировал на всю округу, привлекая слушателей.
— Работали мы тогда в карьере на японских катерпилларах, ещё едва появившихся здесь. - рассказывал он. – и вот один забарахлил. Нет хода – и баста! А по документации права влезать туда не имеем. Как быть? Связались с ихним представительством в Японии: так, мол, и так. Они говорят: ничего не трожьте, высылаем своего специалиста, только никому об этом случае не распространяйтесь. Пострадает имидж компании! Так вот, чтобы всё обделать втихаря, они на свои средства оплатили билет в оба конца и простой машины. И вот, спустя сутки, появился япошка. Маленький такой, как подросток, в пиджачке и при галстучке, со своим инструментом. Представьте: достает белую простынь, расстилает её на бульдозер, встаёт на колени и начинает вскрывать герметичный люк, чтоб, значит, к детали-то про­никнуть. А там наша братия, трактористы, слесаря, замызганные все, в лохмотьях, собрались вокруг и посмеиваются. На инструмент его глазели. Сделан тонко, как для хирургов! Один ключик на трещотке у него украли, я его потом видал... так вот. А у нас – что? Как ремонт ведётся? Ежели гайку заворачивают, так на ключ трубу одевают да по трое человек и тянут, пока резьбу не своротят!.
Строители одобрительно гоготали, точно слышали они похвалу своей безграмотности и дикости.
— Живут же люди, одни мы, как тупорылые! – заметил астраханский казах Гали. — И всё у нас - через задницу! – напомнил угрюмо чей-то голос из толпы.
Компания собралась вблизи сторожки, на пороге которой сидел сам сторож: седой, волосатый старик в рубахе на­выпуск, в подвёрнутых штанах двадцатилетней давности, и босой.
Он подслеповато щурился, вслушиваясь в слова. Так же сторожко бдел его пёс Тарзан, длинношёрстный черно-желтый зверь из породы волкодавов. Он с умностью и зло смотрел на проходящих мимо людей, но не рвался на них, прекрасно зная длину своей цепи, карабином пристёгнутую к примостившемуся во дворе бульдозеру.
Меж людьми ловко вились юркие собачата. Один из них – крошечный недоросток, точно вымазанный битумом, с такими же чёрными глазками, и необыкновенно округлый, гладкий. Кликали его Толстопузиком. Пытаясь вырасти вверх, он становился назапятки и тыркался когтистыми лапками в штанины ног. Не всем это нравилось, но своей на­ивною доверчивостью он заслуживал снисхождение добряков.
Белую, как бумага, с красным носом и подушечками лап суку звали Белкой. Она умела по-собачьи улыбаться: гля­дя человеком в упор янтарными радужками глаз, встопорщя комическн кустики белёсых бровок. Белка приподнимала коротенькие губы, обнажая до розовых дёсен крупные чистые зубы. Но улыбка выходила скверная, точно она соби­ралась укусить, и не совсем верилось в её доброжелательность, когда при этом Белка часто-часто клацала челюстью о челюсть, словно пугая отточенным оружием. Эту заискивающую, побитую и нехорошую улыбку, а также и обрублен­ные наполовину уши, она приобрела впоследствии выучки на какой-то кошаре, куда её увезли против воли. Пробыв там год, собака сбежала оттуда исхудавшая, надломленная, но с удивительным стремлением памяти к уродливой своей родине. Так вернулась она в родимые пределы быт-городка. Здесь были неистощимо милосердные люди, подкармли­вающие животных остатками обедов. Здесь был один чуткий и мирный юноша, открыто выказывающий к собакам свою привязанность, свою любовь. И Белка всею маленькой, простенькой собачей душой доверялась божественному человеку, и веровала в него, в его защиту ото всего страшного, злого, полагаясь всецело на его опеку. Сейчас юноша ласково и дружески позвал её к себе:
— Белочка. Белушка, поди сюда, хорошая!
Собака, пригнув голову яро вращая хвостом, готовно подбежала к нему и встала передними лапами на грудь. Они оба точно зажглись и осветились теплотой взаимопонимания, насколько это возможно человеком и зверем. Человек прижал голову к покатому лбу собаки. Она норовила лизнуть его прямо в лицо, по глазам и губам. Смеясь, юноша увёртывался, прижимая плоский торс Белки к боку. Собака стояла, как ровня, на задних лапах, но неудобно, переми­наясь с лапы на лапу, а хвост, точно самостоятельный, чертил воздух, изображая вместе признательность и заискива­ние.
Строители смотрели на это со стороны. Смотрели, и грубые, циничные лица их озарялись следом стыдливыми добрыми улыбками. И многим верилось в эти мгновения, что действительно есть дружба, и есть любовь. К человеку, к животному, ко всему живому, пёстро полонившему абсурдный мир.
И не каждый из рабочих был добр, и многие притворялись хорошими. Но ложь их лицемерия отчётливо виделась по их поведению, отношению к собакам, словно были собаки измерителем ёмкости человеческой души. Когда одни со скрытой небрежностью отталкивали ногой ластящихся животных, а другие открыто плевали на них и лили горячий чай со смехом слабоумных, – тогда и видна была потаённая изнанка человека, которую хранит он в кармашке повсе­дневности. До поры, до времени...
Были, были и такие. Чёрствые ничтожества, эгоисты с высохшей и закаменелой душой, похожей на ржавый остро­угольный ком железа. И куда ни ткнись туда, всюду нарвешься на отторжение добродушия, и способного лишь изуве­чить наведённый на неё пытливый взгляд разума.
Был там ещё такой собачонок: чернявый, с большими лохмотьями ушей и тоненькой кисточкой хвоста, неиспра­вимо настроенный на игривый весёлый лад, он оживлял собою образ мифического чёртика. Тщедушный телом, но молодой и бодрый, он задорно носился под ногами, с деланным рычанием хватал ощутимо за задние ноги и загривок Толстопузика, который лез к юноше с Белкой. Ревновал, так как имел виды на Белку, ожидая зрелости, и, как знать, сложись всё иначе, они завели бы щенят, чёрно-беленьких, в папу и маму... Звали того чёртика неразборчиво, не то Дуча, не то Туча, даже Кучей обзывали второпях.
Все три собаки скучились вокруг человека, и Тарзан, натянув струною цепь, завистливо заворчал, но ударом ноги и криком прервал его сторож, и невольник присмирел, свесил голову на лапы, озлобленно наблюдая.
— Помню, был у нас при столовой беленький такой пуделек, – принялся, глядя на возящегося с собаками парня, рас­сказывать Иван Фёдорыч, – комнатная какая-то порода. Ну, известно, везде лазит, бегает. А слесаря-ремонтники в привычку взяли: подзовут пуделька, он довольный подбежит, а они об его руки-то и вытирают, как об ветошь. Руки у них постоянно в масле, в соляре, до умывальников идти далеко, ну и пользовались им. Ему хоть бы хны, не обижается, весёлый такой. А поварихи, души сердечные, пожалеют симпатягу, вымоют, выскоблят с мылом. Пару дней пуделек, как одуванчик, бегает беленький, а там глядишь, он снова вымазанный с ног до головы. Шерсть-то длинная была, густая!..
Слушатели смеялись забавной истории. Напряжённые жёсткие лица расслаблялись, разглаживались озабоченные морщины. Хотелось чего-то праздничного, родного, вот так вот взять и в приливе чувств обнять товарища... Но, не­ловко посмеиваясь, сторонились недоверчиво они взглядов, благодушно озирая собачат.
Старик Романыч, монтажник и пенсионер одновременно, жевал, запивая густым чаем, сухари, калёные на печках, и скармливал их под общие задирания работяг псу-подростку, которого, неизвестно почему и совсем несправедливо, окрестил его владелец, крановщик Саня – Черномырдиным. Даже внешней схожести не было у него с российским ми­нистром: жёлтая курчавая шерсть, свитая как у барана, короткая мордочка. Словом: потешная игрушка, вроде плю­шевого медвежонка.
Поспешно набежали Белка, Туча и Толстопузик, и сожрали из под носа Черномырдина все сухари, до последней крошки. Тогда Романыч занял иную тактику: он оделял каждого в зубы отдельным сухариком, и теперь уже все по­ровну торопливо хрустели поджаристым до обугленных пятен, хлебом.
Кормили и забавлялись с животными многие, и мягкосердечный крановщик дядя Миша, и смешливый каменщик Ураз, и молчаливый сварщик Алтынбек...
Но вот приехал автобус. Переполняемые радостным оживлением предпраздничного короткого дня, строители шумно рассаживались по салону, занимали соседям места, спешили играть долгой дорогой в карты, а то и просто – полежать, отдохнуть в сладком объятии кресел. Плотник Женя забрал в этот день Толстопузика домой, на забаву детям. Автобус тронулся, и некоторое расстояние оставшиеся собаки ещё бежали следом, провожая любимых богов.
Уехали. Уехали и опустилась на двор мертвенная тишина, как чьё-то упорное молчание. Чернеющие тени ползли, надвигались за стенами бытовок на беззащитный пустой двор. Обезумевшее от одиночества солнце, как раскалённый и расплющенный слиток, тяжело заходило за полосу далёкой отчуждённой зем­ли. Настала тьма. Настала ночь.
Когда по истечении двух нерабочих дней строители вновь прибыли на стройку, то не сразу, не сейчас, а много позже, ближе к обеду, узнал юноша о том, что видел плотник Женя, сходивший по нужде на зады быт-городка. По­рознь с товарищем, учеником-малолеткой, прибежал туда юноша и увидел. И сердце его остановилось на миг, ужас­нувшись увиденному.
Белка, Туча и Черномырдин лежали аккуратно вряд. Задние ноги Белки стискивал обрывок провода: за него тащили. Передние ноги были сломаны и жалко торчали наружу обломки белоснежных костей. У всех троих одинаково изуверски были размозжены головы, а у Белки это выглядело особенно контрастно: красное на белом. Как вымазанная густой краской, отделялась смятая голова и в ней, и в ней по прежнему мерцали крупные чистые зубы, но залитые кровью.
Пока приятель бегал за лопатами, юноша, стоя над бездыханными телами, опустошённо взглянул не подвластно слезящимися глазами вверх, на небо и туда, где смыкается оно капканом с горизонтом рав­нины. И там, в неживой природе, он не нашёл ни ответа, ни поддержки.
Бережно уложили в готовую яму жениха и невесту. Тучу – под бочок Белке, наложив её залубенев­шую раздробленную лапу на плечо жениха. Теперь они были навсегда, неразлучно вместе, как и хотели. Напротив умостили одеревенелого плюшевого Черномырдина. Пока по одному переносили к яме мёрт­вых друзей, нашли под запылённым кустиком полыни безжизненную пичугу, и её положили сверху. Заботливо подоткнули с краев положенную поверх тел тряпичную куртку. Засыпали. И долго ещё, почти до вечера, махнув на работу и начальство рукой, сидели под бетонным забором возле холмика могилы двое. И, рассуждая, ужасались бесчеловечной подлости и жестокости человека.
Как они узнали позднее от сторожа в нескольких словах: собак казнили пришлые чабаны за то, что будто бы эти собаки загрызли их барана. Сами дети природы, они, точно пасынки, убили её детей. И как это всегда случается, наказали невиновных. Барана зарезал Тарзан в одно из своих малочисленных ски­таний вокруг по степи. Но об этом тогда, при чабанах, сторож умолчал, побоялся за породистого волко­дава, и, наверняка, оговорил невинных собачат...
Два праздничных дня наурыза, как сломанные игрушки, они лежали мёртвые, заметаемые песчаной пылью. Два дня освещало их, неподвижных, солнце и чернила ночь. В те самые дни, когда юноша счаст­ливо путешествовал за городом у моря и радовался свободе жизни, – тогда они скулили, моля о пощаде, а их непреклонно убивали ржавым остроугольным железом. И не кому было защитить от страшного и злого. И не было рядом их друга...
Они стали неотрывной частью стройки, которую, спустя полгода покинули люди. Много времени утекло с тех пор, разрушилась организация, разбежались кто куда строители, но до сих пор, до этих дней, не стихает печальный ветер над заброшенными зданиями, шуршит недоуменно и точно ставит пе­ред кем-то безрадостные вечные вопросы, спрашивает и ждет ответа, ждет поддержки своим бесцельным исканиям.
Но молчит прохлада земли, запылился её разум, но мертвы громады бетонных каркасов, воткнутых чудовищными костями в недра спящей нежилой земли, ожидающей хозяина.