О сгущенке и странностях любви

Из детства
(неинтересно, ибо мемуар)

Когда я была маленькой, я любила жить на деревьях и чердаках, бегать босиком по снегу, кататься на санках, пить ситро из зеленых стеклянных бутылок, гулять с дедом по городу и рисовать прекрасных принцесс. Лет до пяти я жила на попечении бабушки и дедушки в городе Мичуринске, который когда-то давно назывался Козлов. Теперь, когда спрашивают, откуда я родом, я отвечаю: из города Козлов. И все офигивают от такой резкой самокритики.

Содержалась  я тогда в вольных условиях, питаясь подножным и подручным кормом, в изобилии произрастающим в нашем саду. (Только черную смородину не любила и до сих пор не сильно люблю – объелась потому что.) Вообще я практически не ела еду, приготовленную бабушкой, впрочем, она не особо обращала внимание на то, что я ем и чем занимаюсь.
 
Правда, стоило ей обнаружить недостачу запасов сгущенки, как интерес ко мне стремительно возрастал: она часами могла искать меня по всему саду, чтобы отлупить.
 
А я и не помышляла о своей вине – ведь сгущенку привозила из Москвы мамочка.  Сидела себе где-нибудь в кроне яблони или груши или на чердаке в сарае и рисовала, или читала, или просто мечтала, глядя в небо. Отложив все земное в виде мучительных воспоминаний о навязанной мне на завтрак селедке, я наслаждалась божественным нектаром, который трудолюбиво, как пчела, высасывала из дырочки в банке…

…Пока в моем сознании не возникал бабушкин фальшиво-ласковый глас, на который я доверчиво шла, надеясь, что меня разыскивают для того, чтобы вручить батончик гематогена за примерное поведение. Ага, шиш вот! Бабушка гневно сжимала в руке отнюдь не заветный батончик, а сложенный вдвое дедушкин ремень. И детские надежды рассыпАлись в прах, и сердце падало в живот, а горло пересыхало, и все слова застревали в нем, как противное жилистое мясо из бабушкиного супа. Я понимала, что сейчас будут бить, хотя и не понимала толком, за что. Медленно и смиренно, на подгибающихся от страха ногах, как агнец на заклание, шла я в руки правосудия, упертые на данный момент в бабушкины бока.

И грянул воспитательный процесс. Бабушка изначально предложила моей стороне умерить активное участие в процессе и не орать громко. В обмен на ограниченную активность она пообещала исполнить ускоренный вариант. Так что я только тихо повизгивала и всхлипывала. Надо сказать, что бабушка боялась, что меня услышит дед, который за неправильные воспитательные методы, примененные к любимой внучке,  мог навалять и самой воспитательнице.

С дедом у нас была любовь. Он любил меня, а я платила ему искренней детской лаской, которую выражала в минуты его редкого отдыха, прыгая у него на животе и ероша нежными ручками редкие волосы, вырывая их целыми прядями, а также покрывая слюнявыми липкими поцелуями его небритые щеки… На провокационные подколки со стороны ревнующей бабки:

– И что ты его целуешь – он же колючий и табаком воняет!

Я преданно врала:

– Деда мяконький и пахнет ирисками!

Дед был последователен в наших отношениях и часто одаривал меня изумительными подарками: дивной красоты котик в сапогах, часики – как настоящие, куклы с закрывающимися глазами, красивые платьица  – таких ни у кого не было ни  на нашей улице, ни в детском саду… А настоящий рояль, только игрушечный, вызвал у бабушки такое недовольство (дед грохнул на него чуть не ползарплаты), что случился целый семейный скандал, во время которого я самозабвенно подбирала на рояльчике любимую дедушкину песню, в которой, помню, были следующие слова: «Надев чулок, панам, ботинок, отправляется на рынок тара-тири-рара-парарам…» И это укрепляло деда в правильности поступка:

– Смотри, дура, вот станет ребенок знаменитой пианисткой, мы тебя на концерт не возьмем!

Все говорили, что такая пламенная любовь деда ко мне неслучайна и вызвана одним странным поступком с моей стороны. Это произошло, когда я находилась в младенческом возрасте и только начала ходить – в 11 месяцев. Скажу честно, все произошедшее настолько несвойственно мне, так как я особа весьма романтическая, и так брутально и физиологично, что я подозреваю – очевидцы привирают, потому что сам дед никогда не напоминал мне об этом инциденте. Но, с другой стороны, мой характер отличается  независимостью и самостоятельностью, и эти качества вполне могли проявиться уже тогда именно в такой извращенной форме.

Короче, дело обстояло так: дед, как всегда, отдыхал после ночной смены (он работал машинистом электровоза), похрапывая на диванчике. Я же, почувствовав некие позывы, но не желая никого беспокоить, взяла горшок и легко избавилась от тяжести в желудке. До сих пор не могу понять, какие мотивы вынудили меня затем взять со стола чайную ложку и предложить дремлющему деду почерпнутый из горшка продукт.

– Деда, на, – умильно улыбаясь, я сунула ему в приоткрытый рот ложку…

И дед таки вкусил!

…Семейное предание гласит, что вопил он так, что напугал до обморока голубей в голубятне, а бабушке пришлось выдать ему две внеочередные порции водки:  одну для дезинфекции полости рта, другую  – для компенсации морального ущерба.

Кому-то, может, покажется странным, но это происшествие и положило начало нашей взаимной любви.