Мой первый прибор

Я учился в школе на одни пятерки, увлекался конструкторами (и железными, где нужно скручивать детали отверткой, и пластмассовыми, где детали имеют углубления и выпуклости, которые подходят друг к другу очень хорошо, и поэтому детали держатся), читал разные книжки, в которых описывались хитрые технические устройства – мне же нужно было собирать что-то из конструктора! Папа мой работал электриком сначала на одном заводе, потом на одной фабрике, а потом на двух людей, работать на которых, кстати, было намного приятнее, потому что платили они как завод и фабрика вместе взятые (наверное, потому что их было двое). И конечно я уже с детства разбирался во всяких транзисторах, термисторах, диодах, p-n-p переходах и во всяком, всяком прочем, потому что только на работе у моего папы были электрические руки, а дома у него были золотые, как говорила моя мама, тоже золотая, как говорил папа. К сожалению, я еще не был тогда так силен в химии как сейчас, и не могу точно сказать, было ли это правдой. Скорее всего, да, – не будут же мои родители обманывать меня и друг друга! Сейчас, конечно, они уже не золотые, ведь они стали старенькие, и я невооруженным глазом вижу, что снаружи нет никакого золота, да, именно снаружи, потому что я подозреваю это золото у них внутри, – видимо, с возрастом оно несколько углубляется.

Вы еще наверно не понимаете, зачем я все это рассказываю, тогда я расскажу вам еще кое-что, чтобы совсем вас запутать. Жил у нас на улице один мальчик, рыжий, веснушчатый, с яркими глазами, в шортах и с ободранными коленками, по крайней мере, я его так запомнил. Он был безудержно озорной и совершенно бессовестный. Нельзя было оставить его один на один с какой-нибудь мало-мальски ценной вещью, она тут же пряталась ему за пазуху и не хотела выходить оттуда. Почти всегда ее приходилось вынимать насильно, только раз он соизволил вынуть оттуда предмет сам: это была груша на той стадии своего развития, которую зовут огрызком. Его папа работал каменщиком, видимо, поэтому он был такой любитель кидаться камнями и, хочу отметить, управлялся с этим занятием весьма профессионально. Об этом не раз свидетельствовали синяки и на моем теле. О дедушке его мне известно мало, кроме того, что звали его Дедандрей, но, по всему видно, занятия его были связаны с производством соли, на которую не скупился его внук. Однажды он каким-то удивительным способом проник в погреб  бабушки Марфы и своровал у нее весь сливовый компот, а будучи в гостях у Силковых, оставшись один на один с их попугаем, обучил его одному такому слову, что попугая даже потом продали. Он спускал воздух из колес всех автомобилей на улице, которые стояли без присмотра. Такие мелочи, как воровство яблок из чужих садов, протыкание общего, уличного мячика или превращение кошек в консервные погремушки и упоминать-то даже как-то неудобно.

Дома же он, особенно при наличии разного рода гостей, чрезвычайно громко и невоспитанно, если можно так выразится, пукал. Да, родителям тоже доставалось от него, конечно, это было редко и не без повода, который родители давали в свою очередь весьма часто, наказывая за всевозможные проделки на улице, на что ему, естественно,  приходилось отвечать в понедельник в восемь часов утра проверкой водоизмещения папиных ботинок в тазике с водой или принудительным переводом часов с зимнего на летнее время.
Да. Ему нещадно доставалось! Родители его еще жалели, а вот на улице он получал сполна. Он не был изгоем, как вы могли бы подумать, но за каждую свою выходку он платил цену без скидок и всяких там подарочных купонов.

Однажды утром, в то бесконечное детское лето, которое расположено между чуть менее длинными весною и осенью, как раз напротив гигантской зимы, я вышел на улицу и три раза чихнул от утреннего солнца. Рыжий сидел на лавочке и поджидал меня.
– Ты вот делаешь всякие штуки, – сказал он, не спрашивая интонацией, а как бы спрашивая неуверенным утверждением.
– Ну делаю, – ответил я, ожидая какой-нибудь гадости.
– Сделаешь мне эту штуку, ну… которой у меня нет, – сказал он находясь в некотором затруднении.
– Какую штуку? У тебя много чего нет, – проговорил я.
– Ну эту, – он достал из кармана мятую бумажку и по складам прочитал: – Совесть.
Меня сразу заинтересовало предложение сделать что-нибудь, хотя я и не горел желанием помогать этому… рыжему камнемету. И я пообещал попробовать, хотя, как всегда я делал раньше и делаю сейчас, ручаться за успех не стал.

Задача была не из легких, потому что, признаться, и сам я тогда не очень-то понимал что это такое – совесть. Первым делом я залез на табуретку, достал с верхней полки книжного шкафа большую толстую книгу, которой пользовался мой папа, когда не знал какое-нибудь слово, и стал искать сначала букву «с», потом «со» и наконец добрался до этой самой совести. Понять с наскоку, что же такое «чувство нравственной ответственности за свое поведение перед окружающими людьми», у меня не получилось, и я стал искать слова «нравственный» и «ответственность», которые я представлял смутно, особенно «нравственный». К сожалению, определения этих слов, которые вы при желании можете найти в большой черной книге на верхней полке нашего книжного шкафа, запутали меня еще больше. Дождавшись вечера, я обратился к папе, с мучавшим меня вопросом. Неожиданно для меня всегда правильная речь моего папы стала сбивчивой. Он изо всех сил старался, подбирал слова, тоже лазил в черную книгу, вздыхал, но явно представить, что же это такое, я так и не смог.

Всю ночь я ворочался, ища понимания этой совести то на одном боку, то на другом. Примерно через час пыхтения, я вскочил с кровати, удивил пещерных дикарей, если бы они были в моей комнате тем, что зажег свет одним щелчком, и стал рисовать на обложке первой попавшейся тетрадки. Я нарисовал рюкзак, наверху которого был приделан большой молоток. Если человек, который носит его, делает что-нибудь плохое, то молоток бьет его по голове, и человек знает, что нужно перестать это делать. Вот такое было мое изобретение и понимание совести.

Утром я показал свой рисунок папе и рассказал, как он работает. Папа долго его рассматривал, поглядывая иногда на меня, потом потрепал по голове и сказал, что я молодец. Мне было очень приятно, но больше меня интересовало, как же теперь это сделать, и не может ли он мне помочь. Папа некоторое время думал, поглядывая на листок, но потом сказал, что этого пока что сделать нельзя: техника еще не дошла до того, чтобы различать что хорошо, и что плохо. Это может только человек, поэтому он и является человеком.
Я был очень огорчен, но поделать ничего не мог. Найдя на улице моего заказчика, сидящим на заборе, и, поедающим спелую вишню дяди Васи, я рассказал ему о моей неудаче, показал ему рисунок и рассказал, как эта нарисованная штуковина должна была работать. Рыжий на некоторое время задумался, глядя на рисунок, держа указательный палец правой руки в правой же своей ноздре и волоча им иногда, как я думаю, почесывая мозги. Вдруг он неожиданно вынул палец, вознес его к небу со словами: «Ах, вот что это такое!» – обнял меня и убежал домой вместе с моим рисунком, который я потом вернул с небольшим трудом.

С тех пор он перестал делать гадости и своим близким, и нам всем, знавшим его, и это было очень хорошо. Только одно меня беспокоило: через некоторое время, когда я уже был в пятом классе, у его дедушки начали хрустеть суставы (это слово мы проходили по биологии), и я слышал краем уха, когда смотрел краем глаза телевизор, что это из-за отложения солей.