Художник Филиппов

Филипповым – с любовью. 
    
          В счастливые времена, когда появляются  в избытке чистые холсты, и художник становится похожим на заговорщика -  в мастерской густеет воздух. Они еще не проявлены, их  безжизненная кожа на сухопарых подрамниках «пуста и безвидна», а творческая плацента мастера уже начинает скрытую созидательную работу.         
         Он сосредоточен и отрешен одновременно,  входя в резонанс с льющейся божественной энергией, и никто не в силах помешать ему. Его духовный слух и внутреннее зрение напряжены, начинается творчество. 

         Он часто пишет почти в темноте, словно не нуждаясь в свете внешнем, густо и размашисто нанося мастихином  на холст  краску. 
         Она закипает живым огненным месивом, обжигает раскаленными брызгами кадмиев, дробится, мерцает  толченым  стеклом кобальтов, растекается теплой прелью сиен. 

         Поразительное, редчайшее восприятие мира.
         Пейзаж – как формула любви.
         Храм – метафора Божественного присутствия
         Подсолнух – как предметное пересечение с вселенной кумира.   

         Московский художник Сергей Филиппов. Родился в 1936-ом. Профессия – кинооператор. Снял более 40 картин. Некоторые – в золотом кинофонде России. Академик Академии кинематографических искусств «Ника».   

         Сергей Апполинарьевич Герасимов, величайший режиссер современности, философ, интеллектуал называл его Сергиус, трогательно и родственно, свидетельствуя уважительное приятие  истинности творческого дара. И творческой равносущности.
         То, что сделано Филипповым-кинооператором,   -  всегда ручной работы, всегда штучно. Талант,  щедро перемешанный с ответственным знанием ремесла.   

         Однажды он увлекся скульптурой, резал иконы, экспериментировал с фольгой. Дерево, пластилин, гипс, литье. Взалкавший дух жаждал  вместилища.   
         С тех пор не раз менялись адреса обитания, но нынешнюю его  московскую квартиру-мастерскую по-прежнему населяют суровые рубленые колоссы. Отполированное дерево потемнело от времени и отливает гречишно-медовым воском. 

         Занимаясь первичным, он мог бы быть изумительным архитектором, скульптором, иконописцем, ювелиром. У него пронзительная графика, выполненная карандашом, углем, сангиной. Огромные альбомы рисунков, зарисовок, пересыпанные записями, наблюдениями ежедневно множатся новыми.   
         С живописью сложнее. Или проще.
         Это его способ жить. Суть и оправдание здешнего присутствия. Благословенный дар и вечные галеры приговоренного. То самое поручение Творца,  не выполнить которое – есть худшая из кар. Ибо, что вложено – то и воздастся. 
         А уж если говорить о воздаянии – то особо.   

         Его работы странствуют по свету, они пересекают континенты. Обретают пристанище в частных коллекциях, галереях. И остаются жить среди тех, кто так и не смог исцелиться от непостижимой тайны, единожды открывшейся при встрече с его творчеством. 

         Как часто, попадая в новые пределы, филипповская живопись проявляет неслыханную дерзость, диктуя свои законы присутствия. 
         Ей чуждо само понятие интерьерности, поскольку сокрытой в себе силой  способна  перекроить пространство, требуя подчиненности и утверждая свое главенство. Оттого не раз уже холсты проявляли характер существ  вполне одушевленных и непокорных, отказываясь мирно проживать на уготованном им месте.   

         Рядом с иными из них  человечья кожа затрещит иссыхающим пергаментом, и оплавятся ресницы, обдаваемые жаром животворных солнц. Но есть и такие, где волглый воздух, поднимающийся от разбухшего чрева  молодой земли, выстудит сыростью до костей, до волчьей тоски, до смертного одиночества.
         Ибо  живопись эта – суть воплощенная страсть.   

         Солнца и луны, холмы и деревья его вселенной, возведенные в абсолют знака, в осязаемые образы первобытной стихии – изумительным образом утратили буквальность. Освобожденные от формального правдоподобия, его пейзажи находятся в обозримом приближении к Истине, и потому узнаваемы мгновенно - памятью зрачка, ушной раковины, подкожной дрожью. 
         Они живы, горячи, порой сотрясаемы вибрациями, порой источают благостный покой и умиротворенность, сон и гармонию в природе.
         Плывущие в знойном мареве поля, стынущие берега и холмы  безлюдны, покуда не произойдет непостижимое, когда красочная плоть холста обретя свойства реальности, расступившись,  примет вас в источающее свет пространство, и обратит в  неотделимую его часть, в сам дух его.   

         Созерцание его работ – почти физическое удовольствие.
         Любая из них -  по сути  цветовая галактика,  существующая по колористическим законам высшего порядка. 
         Он обладает совершенным живописным слухом – оттого столь изысканна и сложна его палитра. Его холсты сродни средневековым гобеленам, изысканным фрескам, майолике, шитью, в основе их - живописная  культура с вековой историей. 

         Филипповская живопись сравнима с симфонической музыкой, чье глубокое полновесно звучание рождается из многоголосья возвышенных флейт, пронзительных скрипок, основательности виолончели.   

         Неистовая живописная манера художника поражает щедростью южанина.
         Плотность красочного слоя на большинстве работ порой столь значительна, что пейзажи, исполненные невесомости юной листвы физически неподъемны. В этом Филиппов иррационален.
         В то же время другие, написанные почти прозрачно, провозглашают ткань льняного холста частью себя, и она становится цветом, воздухом, изумляя аскетичной строгостью жеста.
         Большинство его работ пишется враз, как откровение, как высвобождение  от невместимого восторга. Иные месяцами не отпускают его, он переписывает их наново, бесстрастно уничтожая  слой за слоем живописную плоть. Будто услышав фальшивую ноту,  он начинает править, отвергая внутренним слухом одному ему ведомый посторонний звук, пока не произойдет слияния неосязаемого с тварным.   

         В заброшенной русской деревне под Тверью живет по полгода русский  художник Филиппов, вбирая нутром  то, что впоследствии станет смыслом и оправданием городского жизни, воплотится  энергетическим сгустком зависшего над исступленной землей светила, драгоценной сапфировой синью бездонных небес, ржаво-золотыми стогами, смиренным полем.
         И подсолнухами.
         Одушевленные, на десятках филипповских холстов они то буйствуют, то молят о сострадании. Трепещут вихрастыми головами, перебирают лепестками-крылышками рыжие, фиалково-чернильные, оливково-карие рукотворные создания. А мы  с удивлением внимаем этому чуду. И перехватывает гортань от непостижимого «как?» 

         Гривастый, седой ребенок Филиппов, удивленно, как никто другой, живет в этом мире. С невозможностью не жить так. 
         Не вставать к холсту, не рисовать, не производить благословенную и каторжную духовную работу  избранного. Избранного для нас – всех, кому изнурительность бытия порой не оставляет сил  внимать баснословной щедрости Творца.