Ностальгия

 
Вступление к книге
 
Все было пасмурно и серо,
И лес стоял как неживой,
И только гиря говномера слегка качала головой.
Не все напрасно в этом мире,
Хотя и грош ему цена.
Не все напрасно в этом мире,
Покуда существуют гири
И виден уровень говна.

А.Галич. Пейзаж

      Да ведь это наш апельплац, да ведь это наша виселица, да ведь это наш крематорий…

Ю.Юзовский. Польский дневник

     Истории эти мне рассказал старый приятель, юрист с большим академическим стажем, давно уже не пенсии. Назову его Лев. Однажды после долгого перерыва мы встретились у меня. Как у нас заведено, я выставил виски, который так нравился Льву, кофе, сыр-камамбер. И пошли разговоры и воспоминания.
– Все, кажется, нынче ностальгируют, – пожал плечами Лев. – Молодежь – кто по Сталину, кто по Гитлеру. Ну, а старичье моего посева предпочитает Леонида Ильича. Или, на худой конец, просто Ильича, почти уже, впрочем, забытого. К тому же не без этих, совсем в наши времена лишних, еврейских кровей. В общем, разные у людей ностальгии, на то теперь и свобода – скачи себе на лошадке времени в любую позапрошлую даль, единственно что – подальше от нынешней этой дерьмократии. А я лошаденок на бегу, – метафорически, разумеется, то есть на бегу истории – вроде бы, не меняю, – усмехнулся Лев. – Как был дерьмократом, так и остаюсь. Как сказал один очень умный британец: демократия, конечно, shit – дерьмо, то есть. Но только все остальное еще большее shit. А уж он в этом "шите" понимал. Недаром не один стакан коньяка армянского с грузином Сталиным осушитил. Просто толковый дерьмометр иметь надо. Не хуже машины времени.
 – Тогда в чем дело, Лев? Что тебя за душу щиплет? И чего ты, собственно, ерничаешь? Молодость что ли вспомнить приятно?
– Черт его знает. Но только теребят мою память разные недосказанные истории, выдвигаются на экран и обретают плоть разные тени. И вижу я их не как Рипль ван Винкль в ржавом с потрескавшейся амальгамой советском зеркале. И слышу их голоса хоть и сквозь мертвящее дребезжание победных фанфар, но в их душевном томлении – как им прорваться в живое пространство. Разве то, что видится теперь как одноцветный душевный наряд какого-нибудь крутого новорусского или затерявшегося в зарубежной глуши эмигранта, не было лоскутком в его прошлом, советском душевном облачении?
 Но были и другие лоскутки – не таились ли они в увлеченности, несмотря ни на что, делом – учителей, инженеров, врачей. И эти-то лоскутки ветшают и обращаются в пыль. И вот все прошлое видится сплошь сизой пылью, сквозь которую, кой-кому, однако ж, мерещатся миражи исчезнувшего града Китежа.
 – Так что было там на самом деле под пылью, Лев?
– А то, чего не могло не быть. Жизнь – в ее любви, добре, зле, зависти, ревности, темноте, образованности, романтизме и практицизме, трусости и мужестве, подлости и благородстве. Жизнь в радости и страхе. Жизнь в любви и ненависти к ближнему. Особенно, если этот ближний – "чужой" – еврей, татарин, чучмек, а для кого-то – russische schwein . Так жили накрытые пыльной шинелью власти, то в дреме, то в пробуждении, городские и сельские обыватели разных этнических и социальных корней. "Красные" и "белые", евреи и антисемиты, атеисты, христиане, мусульмане. Можно над ними смеяться. Можно их презирать. Можно их ненавидеть. Но, даже смеясь и слегка презирая, можно их также любить.
– Ты поэтому позволишь себе ерничать в своих рассказах, Лев – хочу я спросить. И отвечаю за него: – Иногда, в стилистике времени.

***

 Такие вот мысли пронеслись у нас со Львом. Может, было все наоборот – что Лев промыслил, принадлежало мне, а что я сказал – ему. Какая разница. Умному – довольно!
 Итак, мы не будем повествовать о геройских личностях – кумирах дамского воображения и любителей пубертатных сказок. Наши герои – всего лишь непростые "простые люди". Те, кого я ли, он ли встретил на путях своей профессии или просто по жизни. А в чем их геройство? А в том, чтобы быть самими собой в том мире или даже мирке, в котором это и есть самое трудное. И у нас есть великие образцы.
 Ну, какой же герой Илья Ильич Обломов? Лежебока диванный. Или Штольц – милый немец-деляга. Или купринский Незнанский - офицерик, пьяница и – тончайший философ, психологист. Или эти, которые "на дне". Куда их потомки девались вместе с литературой?
 – Что ж, - говорит Лев, – не побоимся впасть в грех "прозы дяди Диккенса", и отдадимся очищению ностальгией. Едкой ностальгией по временам, в которых человек сам себе и друг, и враг. Ностальгией, способной отчищать от пыли и жира бездумья.
 Итак, следуйте за нами. Если хотите. У нас ведь не телевидение. У нас – демократия. А значит – большая дерьмометрия. Тогда, может быть, что-нибудь и увидим в дерьме, кроме дерьма.