Любовь абсурд и преступленье

ЛЮБОВЬ АБСУРД И ПРЕСТУПЛЕНЬЕ
История 3-я. Обладание по объявлению

Может, эта женщина и никогда бы не стала такой холодной и расчетливой самкой, рыскающей в дебрях разврата, если бы судьба ее не сложилась так нелепо, и так удачно сразу…
Будучи уже никому ненужной, перезревшей девой сорока лета, она неожиданно вышла замуж за старого еврея, который очень скоро, через год после торжественного бракосочетания, отдал Богу душу, не забыв при этом отдать своей спутнице шикарный особняк на берегу Москва-реки, и целую бизнес-империю, работавшую как часы, и дающую постоянный доход в несколько миллионов долларов. Родственники Абрама Исааковича большей частью вымерли, а последний живой племянник покинул Россию еще лет 10 тому назад, и с дядюшкой своим вообще не знался, да и сам дядюшка был несколько скуповат на родственные чувства.

Прекрасная жизнь, отличнейшая выпивка и абсолютная свобода, поддерживаемая богатым наследством, пробудили в ней исключительно звериные инстинкты, благополучно спящие в ней до этого. Она с удовольствием стала почитывать маркиза де Сада, а вскоре обзавелась кожаной плеткой, намордником и стальными наручниками. Для первых своих экспериментов, ведущих ее в мир садомазохического восприятия, она выбрала собственного водителя. Водитель был рад потакать желаньям своей хозяйки, но однажды был забит ею до смерти. Как оказалось, у водителя было очень слабое сердце.
- Ну, ничего, ничего! - потирала она руки в сладострастном предвкушении очередной толики счастья. Теперь она отбирала мужчин, серьезно проверяя их физические данные с помощью медиков. Частная клиника, с которой она заключила договор, проверяла всех ее избранников. Терапевт проверял их давление и сердца, стоматолог - зубы, венеролог – наличие болезней, передающихся половым путем, хирург проверял правильность осанки и наличие плоскостопия, сексопатолог проверял их потенцию с помощью своеобразного теста на сексуальную возбудимость, астролог устанавливал возможность сексуального контакта в астрологическом аспекте, чтобы избежать нежелательных астральных последствий. В общем, каждый был занят своим делом. Работа кипела во всю. Претенденты на садомазохический сексуальный контакт выстраивались к ней в очередь. Цена контакта, как и контракта, была просто сногосшибательной!
Однако постепенно ей это все до чертиков надоело. Ее стало тошнить как от мужчин, так и от садомазохических оргий с ними. Неожиданно она решила жениться. « Мне нужен жених, - говорила она подруге, - и не просто жених, а семнадцатилетний девственник, блондин, родившийся под знаком Овна. Откуда я это взяла?! Да, у меня астролог свой есть, он мне и подсказал!» Так вскоре в газетах и журналах знакомств, и также в Интернете появилось очень странное объявление: « Богатая и свободная женщина 40 лет, родившаяся под знаком Близнецов, ищет семнадцатилетнего девственника - юношу, блондина, родившегося под знаком Овна, для крепкого брачного союза, с обязательным исполнением любых ее желаний».
Внешне она представляла собой весьма обманчивое совершенство, которое в ней зримо создавали деньги, потраченные на 5 пластических операций, и одежду от нескольких известных модельеров, включая Юдашкина и Пьера Кардена. Очень часто она мучилась воспоминаньями о грязном и вонючем старике, каким был в последние три месяца своей жизни Абрам Исаакович.
О, если бы он не умер, то она бы точно сошла с ума или отравила его какой-нибудь гадостью, но Бог есть, он исполнил ее самое заветное желание, она стала богатой наследницей и теперь могла реализовать любые свои желания и фантазии, даже не заботясь, чтобы они точно соответствовали требованиям существующего закона.
- Закон, что дышло, куда повернешь, туда и вышло! - часто приговаривала она, хлеща любимой кожаной плеткой своего очередного, закованного в наручники, и одетого в намордник, избранника. Кроме этого, она с какой-то необъснимой яростью стала везде, с кем не беседовала, отрицать превосходство мужчин.
- Мне нужен девственник, - сердито отвечала она по телефону зря объявившемуся избраннику, - девственник, которого я сама сделаю мужчиной и вдобавок озолочу, и буду еще держать на поводке, чтобы он не смел глядеть ни других, а глядел только на одну меня!
Постепенно на ее объявление откликнулось множество юношей, но все они или были старше 17 лет, или родились не под знаком Овна, или вообще не были девственниками.
И все же через месяц он нашелся, тихий, скромный юноша с испуганным взглядом, как у лесной лани пойманной охотником, он не звонил по телефону, а пришел к ней сам. Студент 1-го курса Лесотехнического института ( отсюда и сравнение ), недавно потерявший своих родителей в автокатастрофе, и теперь лишенный возможности получить платное образование, решился на этот отчаянный шаг, чтобы не попасть в армию и закончить институт.

- Представляешь, бедный юноша хочет во чтобы-то ни стало получить никому ненужное в нашей стране высшее лесное образование! - смеялась она по телефону такой же состоятельной подруге, - правда, ему уже через два дня будет ровно восемнадцать, но это все ерунда, самое-то главное он у меня девственник, и родился под знаком Овна!
- Да, ты просто сумасшедшая! – смеялась подруга.
- Зато счастливая! - смеялась она еще громче.
В обозначенный день и час юноша к ней явился, уже одетый в белый костюм, оранжевую рубашку и ядовито зеленый галстук не без помощи ее менеджера по сексуальным услугам.
- Ну, что ж, мой мальчик, ты готов стать моим мужем?! – хищно изогнув накрашенные губы, засмеялась она и тут же повалила юношу на диван, впившись в его губы жадным поцелуем. Явно смущенный таким обхождением юноша, отодвинулся от нее, как только она его отпустила.
- Ну, куда же ты, дружок, - она обвила его шею руками и тут же прижала его лицо к вырезу на своем муаровом платье, - теперь у тебя не будет имени, ты будешь просто моим мальчиком, мальчиком – с- пальчиком! Ты согласен?!
- Да, только я бы хотел оговорить условия нашего контракта, - залился краской стыда юноша.
- Ну, говори, что ты от меня хочешь,- она обиженно закурила сигару и дыхнула ему в лицо дымом.
- Кх-кх, - закашлялся юноша.
- Ну, говори, не тяни резину! – нахмурилась она.
- Я бы хотел окончить Лесотехнический институт, и учебу надо оплатить, это первое условие! Потом я не хотел бы идти в армию, это второе условие, и третье я хотел бы иметь свой личный автомобиль!
- Хорошо! – улыбнулась она, деньги на институт будут, от армии я тебя отмажу, и личный автомобиль тоже будет, но при условии, что в нем ты будешь возить меня, куда я того сама пожелаю!
- Ну, конечно! – согласился юноша.
- Хотя мы делим еще шкуру неубитого медведя! – лукаво усмехнулась она, - ведь я еще не знаю, как ты покажешь себя на деле?!
- Вы имеете в виду, в постели? – смущенно переспросил ее юноша.
- Ну, а где же еще-то?! – она смеялась с задором и бросала на юношу пламенные взгляды, - ты ведь уже хочешь меня, не так ли, мой маленький Мук?!
Она снова обвила его шею руками, положив сигару в пепельницу на столике.
- Ну?! – вопросительно заглянула она ему в глаза.
- Я даже не знаю, как это происходит, - прошептал, вздрагивая всем телом юноша.
- А я тебя научу! – прошептала она и поцеловала его, запуская язык в его маленький ротик. Вообще по сравнению с ее пышным телом, с ее прекрасной осанкой и высоким ростом юноша представлял собой весьма смехотворное зрелище, он был такой низенький, такой маленький и худощавый, будто его давно ничем не кормили, и именно это еще больше возбуждало ее.
- Я тебя проглочу! – страстно шептала она, моргая густо накрашенными ресницами.
- Мне больно! – шептал юноша, крепко стиснутый ее могучими руками.
- А ты терпи! – приказала она ему, - Бог терпел и нам велел!
Неожиданно он попытался ей сопротивляться, тогда она ударила его ладонью по щеке и повалила на пол, укрытый толстым персидским ковром, навалившись на него всем телом.
- Ты, что хочешь, чтобы я вызвала охрану?! – хрипло пробормотала она.
- Простите, я не хотел! – юноша тут же сделал ей такую умоляющую рожу, что она громко рассмеялась.
- Ну, что же, тогда за дело! – с грубой решительностью она сорвала с него и пиджак, и брюки, и рубашку, а через минуту трусы. Правда, последний предмет он еще слабо попытался отвоевать, за что она влепила ему пару затрещин.
- Теперь ты мой, мой, понял?! – и жарко дыша, она вся воспламенилась, будто какое-то пьяное безумие охватило ее при виде этого распростертого под ней и по-детски тонкого и беззащитного тела. Она ласково покусала его маленькие ушки, удовлетворенно облизала его смущенную физиономию, а через мгновение вошла в него всей своей животрепещущей массой, и уже навсегда опорочила его, сделав ручным и послушным как домашнего зверька.
Совершенно безграмотный в юридических тонкостях, а уже потому несчастный студент Лесотехнического института заключил с ней брачный контракт, в котором он поклялся ей всеми святыми, что будет с ней жить до самой смерти, и верен будет ей до гроба. Венчание в католическом храме, поскольку студент был католиком, еще более скрепило их брачные узы.
Теперь у него было все: джип «Лексус», великолепная одежда, самые лучшие рестораны и курорты мира, куда он устремлялся со своей новобрачной, даже двойник, который за него учился и сдавал экзамены в институте. А еще его поставили на учет в психдиспансере, и сняли с военного учета в военкомате. В общем, у него было все кроме единственной свободы. С каждым днем новобрачная становилась все требовательнее в постели, кроме всего прочего, она заставила его постоянно употреблять «Виагру», и пользовалась им теперь как вещью, и утром, и вечером, и даже посреди ночи. Вдобавок ко всему он вынужден был каждый день выслушивать ядовитые насмешки ее охранников и прислуги, которые исподтишка всякий раз корчили ему рожи, а еще называли «отсосом», поскольку знали о ее пристрастии к оральному сексу. В конце концов, его рассудок действительно помутился, и он стал разговаривать сам с собой. По ночам ему снились кошмары, как его законная половина овладевала им и тут же превращалась в страшное чудовище. Она пыталась его лечить с помощью известных профессоров, и даже на какое-то время это лечение ему помогло, но однажды он отпросился у нее на часок погонять в ближайшем ресторане бильярд, сел в свой «Лексус» и навсегда скрылся, исчез из ее жизни.
- Вот сволочь, совершенно ни капли благодарности! – плакала безутешная жена, думая о том, что он сбежал. Целый месяц она скулила как побитая собака, но однажды ее вызвали в прокуратуру, и там от следователя она узнала о том, что на дне Москвы-реки нашли ее «Лексус» и труп ее бедного мужа, который, по-видимому, напился в ресторане и не справившись с управлением «Лексуса», сорвался с моста, однако машину снесло очень мощным течением, и поэтому поиски ее, как и самого водителя продлились так долго.
- Его гибель была неизбежной, - с каким-то странным облегчением вздохнула она, разговаривая по телефону с подругой, - зато он не достался никому после меня! Совершенно никому!
- Ну, ты и стерва! – восхитилась ею подруга.
- А ты думала?! – торжественно и злорадно рассмеялась она.
Со временем она не только успокоилась, но нашла себе еще одного мальчика, который каждый день и час, как по мановению волшебной палочки, удовлетворял ее волчий аппетит, и в этом и состоял весь абсурд ее жизненного парадокса, потому что ее «Я» искало утверждения этого бессмысленного мира в себе. Одна жертва была уже принесена - и она успокоилась. Отсюда мысль – Любая Смерть имеет свое роковое предназначение. Иными словами, смерть мальчика – мужа смысла позор с ее собственного существования, чтобы она снова обрела тот же самый позор!


История 4 – ая. Старые и молодые

Умен лишь тот, кто также глуп как мы,
Нас всех несет в объятья сладкой тьмы…
Д. Дидро

Только ночью и при задернутых шторах, в глухой темноте своей единственной спальни старик со старухой опять занимался любовью, привычка в этом была и тень воспитанья, но главное все же, было в нем отвращенье к ее безобразному телу и чуть к своему…

- Ха-ха, удовольствие! Есть, но самая кроха, - старик рассуждал про себя, обнимая старуху, - а впрочем, на жизнь обижаться, наверное, поздно!
- А сил у него как у быка молодого, - старуха думала тоже и часто вздыхала, - с годами уродства все больше, здоровья все меньше, а этот боров едва ли бывает мной сыт?!
И так они жили себе и думали вместе, но всяк о своем, едва замечая, как время уходит и сыпется будто песок, из колбы в колбу, минуты собой измеряя…
А жили они у самого Черного моря, в селенье совсем небольшом, но все же курортном, и был у них домик один на двоих, тихий садик с беседкой, еще подвесной умывальник в тени кипарисов, и комнатушка, которую часто сдавали за деньги внаем…
Однажды днем в середине жаркого лета к ним попросилась одна влюбленная пара, то ли с невестой жених, то ль с попутчицей близкий попутчик, сейчас молодых не поймешь, где хотят, там со страстью трясутся, как угодно друг с другом живут, никого не спросясь…
То ль с завистью, то ль просто в забытье на молодую пялилась старуха, старик от похоти безумной ошалев, в дом забежал, лег на постель и сном забылся, покуда сам себя всего не истерзал…
Дни шли и молодые отдыхали, купались в море, в местном баре танцевали, и старики порой не замечали своих жильцов, живущих через стенку… Лишь только ночью, слыша стон младой в постели, старик старуху обнимал и разгорался такой безумной страстью, что старуха его броска до ужаса боялась…
Как-то поздно вечером с прогулки молодые еле возвращались, дань отдав святому Дионису, перепробовав с десяток редких вин, они под кипарисом развалились, из них не шевелился не один… Десятый сон, наверно, видела старуха, когда старик сидел у дома на скамейке, и улыбался, видя спящих молодых…
Под тенью кипариса как две тени они совсем безмолвные лежали, удивляя беззащитностью сознанья… Когда ты пьян – ты ничего не помнишь, как будто выпитое память отключает, и вместо человека пируэтом марионетка в путь таинственный шагает…
Вот в этот час и сбылись все желанья у обезумевшего в грустном одичанье…
Как хитрый зверь неслышною походкой он к молодой красавице подкрался и быстро спящую унес за дом в беседку…
Подняв у платья легкий парус, сорвав вставною челюстью трусы, едва учуяв сокровенну заросль, старик вошел в нее всем трепетом души… Она сквозь сон в объятиях стонала, как будто в ней совсем другая жизнь по-своему ей что-то объясняла, раскрыв один какой-то тайный смысл… Старик нашел ее благое место, она вскричала так, как никогда не испытала даже будучи невестой в руках у молодого жениха…
В тот миг жених ее едва очнувшись, спьяну не в ту комнату вошел, обняв старуху, взял ее за ушки и быстро насадил на свой же кол… Так страсти тлели, с чувством разгораясь, старуха вдруг от счастья умерла, невеста понесла от старика, жених сбежал от пережитого позора, но суть по прежнему осталась глубока, напрасен крик: «Скорей держите вора!»
Судьба у всех крадет богатство навсегда!

История 5-ая. Дама с пистолетом или Тайна Души

« Каждый греется в собственном аду»
Н.Н.

Кто-то в меня выстрелил. Откуда?! Я даже не понял, но кажется, откуда-то сверху, с 20 или с 25 этажа. Пуля прошла навылет, около сердца, а еще я упал головой на асфальт, разбив одновременно и лоб, и нос, и даже свой выделяющийся как у баснописца Эзопа подбородок…
Я лежал на животе, думая, что лучше притвориться на время мертвым, чтобы тот таинственный стрелок зря не тратил на меня патроны, а еще у меня в голове складывалась какая-то поэтическая белиберда: « Погиб несчастный гражданин в расцвете лет, ревнивый муж в него направил пистолет…» Просто я возвращался под утро от своей очередной любовницы, чтобы улечься в постель прежде, чем моя жена проснется, и тут этот дурацкий выстрел, мое ранение, плюс неудачное падение, и сплошная тайна, окутанная сумерками и туманами… Впрочем, тумана и не было, просто туман из моей головы выделился как некая эманация в воздух, отчего вся реальность казалась вывернутой кем-то наизнанку, и обернутой в черт знает что…
Мысль о том, что я нахожусь уже на краю гибели, упрямо посещала мой мозг. Как опытный дегустатор я перемешивал в себе и ужас, и тоску, и боль, хотя удивительная по своему спокойствию тишина царила повсюду и вызывала одно лишь психическое расстройство, почему-то никто не отозвался на звук выстрела. Наконец, какая-то женщина вышла из дома, и, увидев меня, тихо заохала, прижав свою миниатюрную черную сумочку к груди, достойной кисти Ренуара. Грудь у нее действительно была обнажена, и даже в ее черном платье для этого был сделан специальный вырез… Высокая брюнетка с серо-голубыми глазами выглядела как шпионка из современной Бондиады, она была смешна, таинственна, и очаровательна одновременно…
От восхищения я даже послал ей воздушный поцелуй, но красавица даже не пошевельнулась…
«Что нужно дивной незнакомке, ее ведь тоже могут подстрелить, но нет, лукавая улыбка вдруг озарила все ее лицо, и тут я понял, что она в меня целенаправленно стреляла, как будто в мир иной на встречу посылала, как многих, прежде недоступных ей мужчин…»
Она была очень близко, еще она как-то странно склонилась надо мной и страстно задышала. Вполне возможно, что ее возбудил запах моей крови, а может, просто возбуждали лица противоположного пола? Так или иначе, а я лежал как пойманная жертва, как самое беззащитное на свете создание, я лежал, раскинув широко руки, и готов был в любую минуту разрыдаться.
Кажется, она это почувствовала, и ее пугающая меня улыбка с лица исчезла, а ее место заняла другая, жалостливая и сочувственная улыбка, со слезами на глазах.
- Я помогу тебе встать, обопрись на меня!
Странное ощущение, ощущение разверстой бездны, в которую она меня пытается втолкнуть, и тут же вытолкнуть обратно. Я поднимаюсь, опираясь на нее, на ее тонкую талию, на ее хрупкое плечо, ощущая запах лаванды от ее длинных распущенных волос, которые щекочут мои окровавленные ноздри. Она меня куда-то ведет, но мне уже все-равно. Чувство какого-то абсолютного безразличия вместе с притупившейся болью окунуло меня в пленку густого белоснежного тумана раннего утра. Я даже не заметил, как она усадила меня в свое «авто». Так, не узнав ни марки, ни цвета, ни номера ее автомашины, я сидел в мягком кресле с подлокотниками, тупо глядя, как она включает зажигание красной кнопкой, после чего закуривает тонкую дамскую сигарету с золотым ободком, совсем не замечая меня, будто я для нее уже давно превратился в неодушевленный предмет. Желание задать ей вопрос превратилась в мучительную пытку моего сознания: она смотрела вперед, будто меня не было рядом с ней.
Забыв вопрос, который я хотел ей задать, я забылся тревожным сном, чувствуя даже во сне, как туман этого утра смешивается с туманом, царящим в моей голове. Очнулся я уже, когда машина остановилась в глухом лесу на цветущей поляне, от которой пар вился как дымок, а бесноватые птицы носились с таким диким пением, словно заражаясь безумием от гипнотического взгляда незнакомки, устремленного мне в самую душу. «Ну, вот, теперь она меня убьет», - подумал я, с ужасом глядя, как она достает из сумочки свой пистолет.
- Ты, наверное, думаешь, что я тебя сейчас убью?! - усмехнулась она.
- А что еще мне остается думать? – жалко улыбнулся я в ответ.
- Не бойся, у тебя имеется шанс остаться в живых! Если ты меня прямо сейчас трахнешь
на этой поляне, то я смилуюсь и пожалею тебя!
- Боюсь, моя рана помешает задуманному вами сценарию вашего досуга!
- Ничего страшного! Ты просто ляжешь, и не будешь двигаться, все остальное я сама устрою!
«Надо же какая хитрожопая стерва!» - разумеется, подумал, а не выразился вслух я.
Она быстро помогла мне выйти из машины, и лечь на постеленное ею одеяло, и с нетерпением стала стаскивать с меня одежду, предварительно наклеив марлю с пластырем на мою кровоточащую рану. Оставаясь неподвижно лежать, я боялся не только заговорить, но даже глядеть на нее. Моя рана все еще ныла, хотя кровь уже перестала идти. В голове царил невообразимый шум. Я закрыл глаза и попытался о чем-то подумать, но мыслей не было никаких, даже не было ни страха, ни боли, только зудящее поползновение в вечную тишину…
- Почему ты не возбуждаешься! – закричала она, направляя в меня пистолет.
Я открыл глаза: голая стерва сидела на мне как наездница на коне, и безуспешно теребила мой безжизненный орган.
- Я просто устал и ничего не хочу!
- А может, ты хочешь умереть?!
- А хер его знает! – на мгновение я перестал ее бояться, пока она не сняла предохранитель, он щелкнул в моем сознании, и мгновенный ужас залепил мне глаза.
- Дайте мне, пожалуйста, время, и мои силы восстановятся, и тогда у нас, может все получиться!
- Сколько тебе надо времени? - нахмурилась она, опуская руку с пистолетом на траву. Еще одно мгновение и он уже лежал рядом с ней в траве, и я до него мог даже дотронуться, если бы захотел, но мысль о том, что она может это заметить, и опередить, парализовала меня, и я как кролик на удава, глядел в ее безумные глаза.
- Так сколько тебе надо времени?! – зло повторила она свой вопрос.
- Не знаю, а как вы думаете?
- Ты что, издеваешься надо мной?! – закричала она, опять помахивая перед моим носом пистолетом.
- Кажется, в нашем соглашении не было ни слова о времени, - улыбнулся я.
- Да?! – она оторопело уставилась на меня, как на профессора, высказавшего только что гениальную мысль.
Неожиданно изогнувшись всем телом, она проглотила мой орган целиком в себя, и тут же ток пробежал по всему моему телу, и я от возбуждения вцепился в ее распущенные волосы, продолжая видеть лежащий рядом в траве пистолет.
Ее длинное худое тело, узкие бедра, красное одеяло, зеленая трава и черный пистолет, ее двигающееся тело, ее вздрагивающие бедра, скомканное под нами одеяло, измятая трава и холодный вроде мертвый пистолет, и возбуждение уходящее вверх, на небо, как стезя к спасению, как дорога в совершенное НИЧТО…
Она стонала как раненая львица, а я молча касался ее теплых ягодиц, потом холодного пистолета в мокрой траве.
Это было как явь и наваждение, как яд и лекарство, само тело и предмет его убийства. Жертва и палач насилуют друг друга, управляя собой, подчиняя другого острой необходимости существовать в нем против своей воли, но с неистребимым желанием вторгаться в чужую среду, в ее самые сокровенные глубины… Мы закричали одновременно… Это был оргазм… Выход души из тела… Оргазм в квадрате ощущений, увеличенный сознаньем бытия…
Потом я схватил пистолет, но она тут же вырвала его у меня.
- Вся беда в том, что ты неудачник, - она улыбнулась мне сквозь слезы, и ее неожиданная блуждающая улыбка обезоружила меня моим же собственным вожделением. Я вздрагивал под ней всем телом, и она это чувствовала и еще ярче и сильнее улыбалась мне.
Голая на голом, в верхушках сосен солнце, для связи пистолет! Черт, побери! Меня вот-вот убьют, а я сочиняю стихи! И неожиданно для самого себя я их произнес вслух, и она рассмеялась, и снова положила пистолет обратно в траву.
- Я хочу еще!!! – Как можно требовать от человека Любви, оказывается можно, можно абсолютно все, и ничего невозможного в жизни нет!
Ее стройная тело изогнуто как змея, как лиана, как всякое хищное создание она была готова оплести собою весь этот мир.
- Почему ты все-таки стреляла в меня?!
- Фи! – скривилась она, продолжая гладить мои плечи своими руками.
Возможно, эта баба - идиотка, возможно, ей не достает чувства собственной значимости, и поэтому она стреляет по людям как по воробьям.
- Ты самый первый, в кого я выстрелила, - смущенно опустив голову, тихо заговорила она, - а потом я хотела сама себе доказать, что ничего не боюсь! И что я на многое способна! А потом мне стало тебя очень жалко, и я спустилась посмотреть!
- А почему звука от выстела никто не услышал?!
- А никакого звука и не было! – засмеялась она.
Глушитель – сопроводитель в мир метаморфоз. На какое-то время я лишаюсь рассудка, но даже когда он и возвращается ко мне, я все равно не могу добиться ощущения подлинности бытия. Красивая женщина стреляет в незнакомого мужчину, ранит его, а потом отвозит в лет, и там заставляет его совокупиться с собой, будто пытаясь влюбить его в себя, в свое тело, в свою странную и безумную душу.
Я попытался схватить пистолет, но она снова опередила меня.
- Сейчас рискну предположить, что ты решил меня убить, - она улыбнулась, тут же разразившись громким смехом, – вот видишь, я тоже умею писать стихи!
Честность заставляла меня признать ее правоту. Она была остроумной, что впрочем, не мешало ей быть безумным чудовищем.
- Конечно, я недоделанная! – заговорила она, словно угадывая мои мысли, - но ведь родителей не выбирают. Папа у меня всегда был психом! Правда, он-то слегка, а вот мама…
Она скривила рот и ужасно нахмурилась. Я удивился, что ее маленький узенький лобок мог так хмуриться, неожиданно покрываясь густой сетью морщин, мгновенно превращая молодую красавицу в старуху. Сзади нас послышался треск ломаемых сучьев, и повернув голову, я увидел грибника с корзиной, юношу лет двадцати, и в очках со стеклами, в которых его глаза расплывались и моргали как тропические насекомые. Завидев две наших голых фигурки на красном одеяле посреди густой травы, он тут же залился громким смехом, и в этом была его трагическая ошибка, ибо, не заметив по своей близорукости пистолета в ее руке, этот бедняга поплатился собственной жизнью. Выстрел действительно прозвучал почти беззвучно, только маленькая пружинка тихо звякнула где-то внутри металлического корпуса пистолета и опять вернулась на свое место. Так значит, тот выстрел, который я слышал, то есть сам звук выстрела существовал только в моем подсознании, хотя в реальности он поглощался глушителем. На какое-то мгновение я представил себя звуком, который поглощался обезумевшей стервой, успевшей за одно мгновение снова возбудить меня своими хищными прикосновениями.
В эти странные минуты жестокости, похоти и ослепляющего оргазма, когда она извивалась подо мной змеей, уже не выпуская из рук пистолета, я вдруг почувствовал свое раздвоение: я был с ней, был в ней, и я был снаружи, кружась невидимым созданьем над тем лежащим пареньком, и над его уже пустой корзиной, из которой вмиг рассыпались грибы… Они лежали будто его годы, в них были дни, в них жили еще чувства… И все они исчезнут без следа… И еще странное, просто удивительное сочетание двух слов: «гриб» и гроб», вызвали во мне такое лихорадочное содрагание всего тела, что она восприняв это как оргазм, тут же застонала и вскрикнула, неожиданно передавая мне в руку пистолет. Я ощутил тепло ее руки, исходящее, исходящее от рукоятки пистолета, и почувствовал какое-то внеземное облегчение, теперь я могу ее убить, если только захочу, но я ничего не хотел, я не хотел ее убивать, ни терзать, ни ранить, я хотел только одного, вырваться от нее на свободу…
Она мне хитро улыбалась, и от этой ее улыбки меня бросало снова в дрожь, ибо ждал я нового обмана и новой пытки, как и преступления, любого злого умысла души, души уже навек завороженной возможностью вкусить дыханье тьмы…
О, женщина, преступная женщина, ты преступна уже потому, что ты женщина! Потому что ты можешь рожать, а значит и совокупляться, совокупляться со всеми, с кем можешь найти свое наслаждение, а значит, и принести страдания тем, кто будет лишен твоих ласк, твоей нежности, твоего дыхания, твоей Любви! Откуда во мне возникли эти слова, я не знал, просто я знал, что могу сделать с ней все, что угодно, и это обманчивая иллюзия успокаивала меня, усыпляло, и словно в подтверждение моего сомнения она резко выхватила у меня из руки пистолет.
- Ты хороший, ты не убил меня! – она смеялась удивительно легко и свободно, и этот по детски наивный и глупый ее смех заставлял меня глядеть на нее как на чудовище, в то время как само ее обнаженное тело с заостренными сосками все еще возбуждало меня, заставляя меня видеть в ней женщину.
- Почему ты убила его?!
- А ты, зануда! – она мигом вскочила, и презрительно усмехнувшись, подошла к покойнику, а потом присела и стала мочиться ему в лицо. Сначала убила, а после надругалась!
Впрочем, это надругательство только для живых, а для мертвых оно уже ничего не значит. Изо всех сил я пытался успокоить свою душу, и никак не мог, все тело, все мысли, все во мне ходило ходуном. Я совокуплялся с чудовищем, и испытывал с нею оргазм, наслаждение, а следовательно, я сам чудовище, или могу быть чудовищем! Эта мысль поразила меня.
- Теперь твоя очередь, - улыбнулась она, направив на меня дуло пистолета.
Мне стало страшно, я понял, что она способна на все, а мне очень хотелось жить, и поэтому ради своей жизни я с трудом поднялся, и с таким же трудом подавив жуткое отвращение к ней, и к себе, помочился на покойника.
- Ну, вот, теперь мы сообщники! – засмеялась она, а я вдруг поймал себя на мысли, что она просто сумасшедшая. Ну, не может разумный человек просто так мучить, насиловать другого, и просто так убивать проходящего мимо, и пусть сексопатологи мира описывают в своих трудах разнообразных маньяков, которых возбуждает запах крови, но я уже никогда не смогу думать о них как о людях, ибо их сумасшествие выходит далеко за рамки земного существования, ибо оно в одинаковой степени аморально и ирреально.
- Что ты плачешь, глупыш, - она погладила меня по голове одной рукой, другой, прижимая ствол пистолета к моей спине, и было даже не понятно, то ли она успокаивала меня, то ли угрожала мне?!
- К черту! - крикнул я, мое терпение лопнуло, и оттолкнув ее, я быстро зашагал, как был голышом, с поляны в глухой лес.
- Стой! – крикнула она, и тут же выстрелила мне в ногу. Боль обожгла бедро, и я упал. Я перестал думать, видеть, слышать, на какое-то время я исчез из собственной жизни.
Время, которое человек проводит в глубоком обмороке или сне не имеет границ. Мозг человека живет своей, совершенно независимой ни от кого жизнью, утрачивая связь не только с телом, но в какой-то степени и с душой, потому что душа его где-то прячется, на время растворяется в воздухе, которым дышит ослепленный разум…
Я проснулся лежащим на кровати. Мои руки и ноги были крепко привязаны к спинкам, моя левая нога и грудь были аккуратно перебинтованы, а возле кровати стояло кресло, в котором сидела она, такая же голая и сумасшедшая, как и несколько часов тому назад.
Что делать человеку, когда наваждение не исчезает, а постоянно преследует его, доводя до безумия?! Я решил эту задачу очень просто, я решил вместе с ней сойти с ума, как она сама того захочет, иными словами, плыть по бурному течению, доверяясь обезумевшим волнам!
- Я привязан, значит, ты мне не доверяешь! – усмехнулся я.
- Ага! – хохотнула она в ответ, и тут же сев на меня верхом, стала раскачиваться из стороны в сторону, упрямо возбуждая меня, и ослепляя мой разум.
- Это членовредительство, - еле шепнул я.
- Нет, это членоласкательство, - засмеялась она еще громче, и я уже с ужасом почувствовал, что и на самом деле схожу с ума. И в голове моей помимо моей воли кто-то зашептал слова необыкновенной, неизвестно откуда взявшейся молитвы: « Доколе, Господи, будешь забывать меня в конец, доколе будешь скрывать лице Твое от меня?! Доколе мне слагать советы в душе моей, скорбь в сердце моем день и ночь?! Доколе врагу моему возноситься надо мною?! И когда разрушены основания, что сделает праведник?! ( Псалмы Давида 12, 10 )
Она еще много раз возбуждала меня и овладевала моим телом, и в этой лютой ее ненасытности я, как ни странно, опять раздваивался: одно мое «Я» получало свое половинчатое удовольствие, другое «Я» дремало, превращая себя в мимолетную тень. Временами я куда-то проваливался, исчезал, а когда возвращался назад в тело, то думал, что эти мгновения уже никогда не повторятся, но они с неукротимой силой повторялись, доказывая мне, что я могу испытывать необычайную радость с наслаждением даже от такого чудовища, каким была она. Оказывается, даже сама принадлежность ее омерзительному телу доставляла мне не менее омерзительное удовольствие!
- Бедный, бедный мой малыш, как ты страдаешь! – она состроила мне мученическую рожу, и тут же снова разразилась безумным смехом. А в моей голове, как со дна моей же несчастной души всплыли стихи, и потекли, потекли: «Гром и буря, Тело и тело, Груз от мгновенья уносится в полночь, Сущая сволочь чувства рисует, пуская дух в дело, со мною как с тенью, и как с Богом всуе…»
Потом она кормила меня с ложечки как ребенка, а когда я мочился, подкладывала под меня судно. Я же в эти минуты мысленно говорил себе, что это не я, что это происходит не со мной, а с кем-то другим, кто не имеет ко мне никакого отношения. Мысли в голове пере-ворачивались вместе со сменой ее настроений. Она могла долго смеяться, чтобы потом заплакать, а когда она впадала в депрессию, она кусала меня как голодная собака, иногда оставляя на моем теле глубокие шрамы. Боль, страх, наслаждение, все было безумно перемешано
и в ней, и во мне… Бывали минуты, когда я получал от нее такую головокружительную радость, как ни от одной на свете женщины, и такое волшебное удовольствие, которое было не передать никакими словами, но стоило ей напомнить мне о своем безумии, укусчить или ударить меня больно-пребольно, как густая пелена моего разгневанного разума перечеркивала вмиг все то светлое и чистое, что я в ней еще совсем недавно находил… В это время она и сама злилась, то кусая, то лаская меня как младенца. В комнате, где я лежал, от красных занавесок разливалась кровавая тень, которая, по-видимому, очень возбуждала ее ненасытный сексуальный орган. Также ее возбуждал и запах, цвет и вкус моей крови. Иногда исцарапав и искусав всего меня, она высасывала мою кровь из ран как оголодавшая сука, причем я явственно слышал ее похотливый скулеж, и покрывался холодным потом, и думал, думал, черт возьми, о том, как бы она однажды не вошла во вкус, и не проглотила меня целиком!
Еще моему чудовищу нравилось испражняться надо мной, особенно над моим лицом, в эти секунды я полностью выходил из себя, меня как-будто и не существовало, а в моей бренной оболочке поселялась пустота… Хуже всего, что ее еще мучили запоры, и тогда ожидание мерзости растягивалось на долгие часы… Она кряхтела надо мной как гадкий зверек, будто вся ее безумная натура была заключена в одном лишь акте испражнения. Правда, потом она обмывала мое лицо, все тело, и с игривой улыбкой прижималась ко мне, и полушепотом говорила: « Я как хлебопашец, засеяла землю, удобрила ее, а потом с любовью валюсь на нее и гляжу только в небо и ни о чем уже не думаю!»
- Человек не может видеть греха, если наслаждается своим грехом, - говорил я в ответ.
- Да, ты никак праведник?! – удивлялась она, и каталась от смеха по полу как сумасшедшая.
«Все люди сволочи! - думал я, глядя на нее, - и она тому – самое лучшее доказательство!»
Впрочем, за многие дни и ночи, проведенные у нее, я передумал столько, сколько врядли бы передумал за целую жизнь. Проблески моего несчастного разума постоянно вырывались наружу между кормежкой, испражнениями, истязаниями и половыми актами.
Кроме всего прочего, всегда существовало временное окно, когда она куда-то уходила, а я оставался один, в темноте и взаперти, я пробовал, было кричать, но только охрип. Уже тогда я понял, что эта комната находится где-то за городом, где нет никого, кто бы услышал меня или отозвался на мой жалобный крик, крик о помощи. Еще я пытался вырваться из пут, но путы были сделаны на совесть, из чистой кожи, из железных колец, связанных между собой безумием алкающей мое тело стервы. Впоследствии я даже придумал, как буду умирать, я буду умирать в тот самый момент, когда она будет испражняться на меня, и я умру как великий Гераклит в нечистотах, только никто не будет знать об этом кроме нее, медленно сосущей мой истлевающий разум, а с ним и распадающееся на части тело. « Если тело-сосуд, если я – человек, срам найдет свой же суд и исчезнет вовек… Если слезы – вода, если тьма – это свет, пусть мой взгляд никогда не разыщет ответ…» - совершенно неожиданно я обнаружил, что стихи представляют собой некие формулы, в которые человек заключает себя и все окружающее его пространство, а разум как бы просеивает через себя все предметы, выделяя только значимые для него в данный момент, и исключая полностью другие, создавая таким образом иную реальность, фантасмагорию бытия уже несуществующего, а переживаемого и принадлежащего только художнику.
Однако ей я принадлежу как вещь, таким образом, из живого существа я превратился в мертвую принадлежность, служащую ей только в одном плане: нож, чтобы резать, я, чтобы трахать, и быть использованным во всех ее безрассудных поисках наслаждения, пока я не сойду с ума или не умру от загнивающих пролежней! В какой-то день она осознала, что со мною что-то не так, не в порядке. Она часа два безуспешно пыталась возбудить меня всеми своими мыслимыми и немыслимыми приспособлениями, и ртом, и грудью, и своим ненасытным влагалищем, но все было бесполезно: я ощущал боль, и эта боль была сильнее даже страха смерти. Наконец она это поняла, до нее вдруг дошло, что я уже больше месяца мучаюсь от пролежней. Тогда она отвязала меня. У меня едва хватило сил, чтобы перевернуться на живот.
- Ты, негодяй! – вскрикнула она в испуге, - в твоей спине завелись черви!
Выходит, по ее мнению, я и был виноват в том, что больше месяца лежал привязанным к кровати, и поэтому дозволил поселиться в моих загнивших пролежнях червям.
- Я не знаю, что с тобой делать, может мне просто тебя убить? – захныкала она.
Она вышла на минуту из комнаты и вернулась, держа двумя дрожащими руками пистолет, но только она приблизилась ко мне, как ее тут же от охватившего чувства омерзения при виде шевелящихся во мне червей стало тошнить, и она выронила пистолет. Я тут же слетел как хищная птица вниз, вслед за упавшим пистолетом, и, схватив его, направил дуло в нее. Она попыталась его вырвать, и я выстрелил.
- Убийца! Ты убил свою девочку! – простонала она и упала.
Потом я выстрелил в нее еще и еще, я стрелял до тех пор, пока не кончились патроны, и даже после того, как она уже лежала с кровавыми дырками в белом халате возле меня на полу, я все еще нажимал и нажимал на курок, совершенно ничего не чувствуя и не слыша…
Несколько месяцев я пролежал в больнице, сначала в обычной, потом в психиатрической, но лечение моей Души не дало никаких положительных результатов. Я до сих пор разговариваю сам с собой и молчу с людьми, я уже не могу быть мужем жене, мужчиной – любовнице, не могу заниматься бизнесом и добывать деньги, жизнь потеряла для меня смысл, из-за чего все меня бросили или забыли, но я все равно рад, рад, что живу, живу и ничего не делаю и ни от кого не завишу. От одиночества я завел себе беспородного пса, с которым каждый день хожу в лес, где просто брожу между деревьями и ищу то самое место, ту поляну, где лежал мертвый паренек с грибами, и где я не смог защитить ни его, ни себя. Временами мне кажется, что этой поляны, как и самой женщины в моей жизни никогда не существовало, порой я так уверяюсь в этом, что начинаю смеяться, и смеюсь до тех пор, пока мой смех не переходит в истерические рыдания. Я знаю, что плакать также бесполезно, как что-то искать, да и какой смысл искать, если я ничего не могу поделать с собой, хотя бы, потому что Тайна Души всегда остается Тайной, и ни одному смертному не придет в голову разгадать ее хотя бы даже перед Смертью…

История 6-ая. Любовь на всю жизнь
Любовь сильнее Смерти.
Песня Песней Соломона

Мы встречались с ней после уроков. Когда все учащиеся с учителями покидали школу, и в ней оставалась одна только старенькая уборщица, которая мыла полы в одном из самых дальних коридоров. Мы прятались в кабинете зоологии за шкафом. Именно там она раздевалась до трусов, но потом снимала и трусы. Я абсолютно ничего такого не делал! Ну, если только иногда дотрагивался до нее, трогал ее тело, так это я просто так, просто восхищался ее красотой. А еще я очень робко целовал ее. Иногда она говорила мне, чтоб я целовался смелей, но у меня как-то не получалось. Лизка тогда говорила, что надо быть очень наглым, потому что это девчонкам нравится, и я действительно сходил с ума, я целовал ее так, что не давал ни ей, ни себе ни единого продыха, и тогда она била меня по щекам, и говорила, что я ее не целую, а кусаю, крокодил этакий, и что я вообще дурак, а как мне не быть дураком, если я это только по телеку видел, да от дружков слышал, только они-то все больше хвастались, а потом не будешь же с пацанами тренироваться, как целоваться, я ж не голубой, и ваще, в этом возрасте всякий чего не то выдумывает, то свою, то женскую писку в туалете нарисует, а потом целый день восторгается сам собой, глядите, мол, профессор по большой любви, а в частности, в деталях и по сексу…
В общем, мы с Лизкой по-тихонечку ото всех учились, как лучше соприкасаться друг с другом, и постепенно у нас даже совсем не плохо стало получаться, до сношенья мы, конечно, не дошли еще, поскольку учились только в 6-ом, и честно говоря, боялись, а вдруг забеременеет, вон, в соседней школе одна родила, так и не смогла школу закончить, ну на пятерки-то, так что на тройки и сдала, то есть ей из жалости эти троечки вывели, хоть какой-никакой, а аттестат зрелости, вот она и замуж сразу выскочила, и ваще, ей эта учеба была по фигу, па нам вот еще рановато жениться, поэтому до этого дела старались не доводить, а родит какого не то ребятеночка, и куда его потом девать, ведь родители-то с ума сойдут, а папаша ее еще возьмет, да застрелит меня, он ведь у нее в охране работает, а им оружие по службе полагается, так он возьмет свой служебный пистолет, выпьет где не то для храбрости и подкараулит меня после школы, и бабах прямо в сердце! И каюк! А мои родители на него тогда в суд подадут, но мне уже все-равно будет, а поэтому ныне и присно во веки веков мы еще все целуемся, целуемся и будем целоваться, пока не надоест, а это нам ужо не надоест, правда, мы пока понемножку целуемся, учимся пока, и трогаем друг дружку, а иначе нельзя, зоологию-то нам преподают, а мы ужен впереди всех анатомией занялись, хотя совсем недавно был ужас!

Училка по зоологии в класс зашла, и стала какие-то тетрадки искать, а мы за шкафом и голые, и одежа у нас, как назло за партой, не оденешься, а эта все копошится и копошится себе, то в столе, то в шкафу, а мы за ним чуть с ума не сошли, хорошо еще она копалась час, а если бы два, три, четыре, весь вечер, всю ночь, как бы мы домой пошли, под утро что ли только попали, а потом бы нас родители за ручку как маленьких водили, да караулили бы везде, а если не дай Бог застакули бы, так вообще бы из школы выгнали с позором, а родители бы нас потом сами по разным школам распихали, а разве в другой школе я бы нашел такую классную девчонку?! И-эх,
чего только непонавыдумываешь, когда голышом за шкафом с Лизкой стоишь, а тебе зуб на зуб не попадает, и от холода, и от ужаса, что училка твою половую принадлежность разглядит, правда, не долго мы парились, а потом я Лизку с испугу так серьезно поцеловал, прямо там за шкафом при училке, и у нас так здорово все получилось, что постепенно я проникся к ней уважением, а тех, которые бы в этом засомневались, я бы просто огрел палкой, так как целуюсь я действительно уже намного лучше, чем в прошлые разы, и уж совсем не кусаюсь как раньше, и дышем мы с Лизкой порывисто как тепловозы, и зубами не стучим, даже когда уборщица возле класса своего кряхтит, склоняясь над тряпкой, и стишки какие-то лезут в голову: «Люблю тебя я из последних сил, за это даже двойку получил!», и потом у нее такая безумно красивая рожа, ну почти что как у Клавди Шифер, у меня у самого шифер с головы сносит, или уже сама крыша, а еще Лизка так научилась целоваться, что я ваще окосел, никакой травы не надо, а то ходят здесь всякие придурки, да травку вмексто счастья предлагают, а я плевать хотел на них, психи недорезанные, а еще у нее такие грудки, волшебные как незабудки, красивые аж просто загляденье, а потом она помогает мне по математике, но дома нас ее родичи опекают, павпашка ее так и бдит, как бы я ее не обрюхатил, как будто что-то чувствуют ужено наша тайна остается тайной за шкафом в классе, где нас двое в темноте…
Ох! Ах! Десятый класс! Лето! Поход всем классом. У реки в палатках! У березолвой рощи с костром! С гитарами! О чем поет ночная птица?! А сверху звезды, луна. А здесь винишко, сигареты и опять она, веселая и несерьезная! Шепот в ухо: «Пошли!» Идет за деревья, за кустики, и еще дальше в темноту. Уже не слышно голосов. Мы целуемся и ложимся на траву, и быстро очертя голову, я срываю с нее трусы. Они влажные, со страху обмочилась, бедная, ну, ничего, бывает, бывает! И потом уже ведь не до этого, не до этого, просто надо очень-очень осторожно, ах, да, конечно, да не туда, а сюда, вечно тебя учить надо, это она мне, вот так, как положено, а как положено?!- а черт его знает, нет, это Бог знает, Бог знает все, а потом он еще знает, что он ничего не знает, а это уже Сократ, только Сократ тоже Бог, это для философов он Бог, а для нас с тобой?! – для дураков тоже! – хороший ответ в нашу первую и внебрачную ночь, ух, как стрекочут насекомые, как завывают комары, и кусают, жрут безо всякой пощады, без жалости, но нам почти не больно, мы утонули друг в друге, погрузились будто на самое дно нашей юной влюбленной Вечности, и вскоре мы ничего не ощущаем кроме самих себя, а нами Океан звезд, а под нами теплая черная влажная земля, и в нас то же самое тепло и влага, и через многие годы будет все также, правда нас с тобой уже не будет, но кто-то ведь будет?! – конечно будет, наши дети! – заговорила о детях, и это после всего, что было, - меня пробирает страх, страх ее тела, страх беременности и очень-очень ранней свадьбы, а как хочется подольше побыть молодым, и погулять, - погулять?! – погулять, но только с тобой! – ну, то-то! - да, с тобой, но без всякого домашнего хозяйства! – а, вот это уже хамство! – ну, почему?! – потому что баранки гну! – ну, ладно со всем твоим хозяйством! – ну, то-то! – и просто гулять все дни и ночи напролет, а когда закончим школу поступим в одни институт и выучимся с тобой на юристов! – и будем в постели разъяснять друг другу законы! ха-ха! каждую букву закона, не смейся! ты мне один закон, я тебе другой, ты будешь сажать людей, а я разъяснять! а может наоборот! а может наоборот! и что же ты обязательно их посадишь, если я их буду защищать?! ну, почему же, когда ты будешь защищать, я их ни за что не посажу, ваще оправдательный вынесу! ну, ты и даешь! и работать будем вместе! а кто нам разрешит, если мы будем муж и жена-то?!
– а нам жениться не надо, ну, вот еще придумал, и потом оправдывать виновных не справедливо, ну, что же мне делать милая, а ничаво, можно и так друг другу помогать, ты мне подмигнешь, я тебе, так и будем перемигиваться, а это ты неплохо придумала-то, а может, ваще никуда не поступим, ну, ладно, посмотрим, а что тут смотреть-то, тут поступать надо, ага, – опять волшебный поцелуй и стрекоты кузнечиков в траве, а может тихий шепот листьев, вот так бы лежать здесь, а потом взять да помереть вместе, ну ни хрена себе, я еще жить хочу, да я тоже, не бойся, я просто мечтаю, ну и мечты у тебя, у тебя тоже иногда очень странные, странные, да странные, прости, но после всего этого так люди не говорят, а как они говорят, а никак, просто молча вздыхают, как животные что ли, ага, как животные, вот дураки-то, кто дураки, да, люди,
сам дурак, сама ты дуреха, ну, ладно, прости, слушай, а два юриста в постели – это же уголовный кодекс, а два депутата- парламент, – ага, только давай сейчас помолчим и посмотрим на звезды, ты что астролог, нет, я хренолог, я и вижу что хренолог, а ты болтолог, а ты ерундолог, а ты глуполог, ну ладно уж, все, мирись-мирись и больше не дерись, ее мизинец в моем, ее щека с моей, и только душа в каком-то странном оцепенении, словно в предчувствии вечного полета, остается молчаливо одинокой, и я хочу умереть, но только с тобой!
Ах, годы, годы, я никогда не задумывался, что свобода и свадьба имеют один корень от глагола «сводить», вроде как сводить концы с концами, хотя корень у всего один, и пусть кто-то и говорит, что мол все народы очень разные, а я иногда думаю, что Дарвин был прав, когда сказал, что все мы из одного гибрида вышли, из одного яйца повылуплялись, от одной куры снеслись, и я даже в будущем не удивлюсь, если в будущем этого самого гибрида изловят, cнимут копию с оригинала и многие тайны нашего же происхождения рассекретят, а то и вовсе, в какой-нибудь параллельный мир попадут, а там будет все точно такое, только слегка вывернутое наизнанку, а потом так с этим миром размешаются, что у всех все наоборот будет, и вообще я давно заметил, что все эти фантасты в основном одну правду пишут, только все о будущем, потому что им настоящее очень наскучило, и еще у них заскок как у Нострадамуса, из прошлого в подзорную трубу настоящее разглядывать, она сказала, купи презерватив, а то детей пока неохота, к тому же сессия на носу, экзамены сдавать надо, ну я и купил сразу сто штук, только они все как назло рвутся, как только наденешь, а он сразу хлоп! – и нету шарика, как мыльные пузырики полопались, она тогда и говорит, черт с ними, пропадать так с музыкой, во как разошлась, вот, что значит столько лет не виделись, и какого черта, говорю, ты меня из армии не дождалась, а ты, говорит, какого черта в армию слинял, героем захотел стать, или не смог откупиться, да ладно тебе, дуреха, сама же замуж выскочила, как на Луну слетала, и как там на Луне, фигово, мало писем писал, вот и выскочила, да, не люблю я писать, а ты могла бы и приехать, куда, прямо нав войну, ну, а куда же, а если бы меня убило, но меня же не убило, смотри, как бы тебя мой муж не убил, а я его знаю, ну, еще бы, ты же с ним за одной партой сидел, это что Генка что ли, наконец-то дошло, а что же он тогда молчал, ах, да он же все знал о нашей школьной любви и поэтому молчал, выходит я трахаю жену своего друга, что-то сердце быстро заболело, а может только показалось, но голова точно закружилась, правда, как только Лизка поцеловала меня, все тут же прошло, а потом она стала такой страстной, будто все годы ждала меня, и тут я понял, что люди могут жить как угодно, и из любого положения найти любой выход, и это так сильно поразило меня, что я надел дырявый презерватив, а через девять месяцев Лизка родила прекрасного малыша, который стал к тому же носить мое имя, а потом мы еще не раз с ней встречались, и она без конца рожала детей, только теперь они носили не моли имена, но и за это я ей благодарен, в конце концов наши миры так перемешались между собой, чято я уже не знал, кто от Гены, а кто от меня, она же упрямо молчала, будто боялась, что я нарушу наше благодатное равновесие между ее браком и нашими тайными встречами, хотя руки у меня давно уже чесались, но язык немел, потому что я чувствовал, она любит и меня, и Генку, этого противного, и в то же время милого шалопая, человека с гитарой, вечно поющего свои заунывные песни о несчастной любви, впрочем, наша любовь тоже несчастна,
она пытается выжить всем смертям назло, и мы ей в этом помогаем, но все равно несчастны сами, поскольку каждый раз объятья разрываем, однако Лизка прибегала каждую неделю, то одна, то с нашим общим малышом, и всякий раз просила взять на ручки, ну, я, понятное дело, брал, и даже наполнялся чувством какой-то неожиданной гордости и за себя, и за нее, и за дите, а потом она сажала малыша смотреть мультики, а мы с ней запирались в комнате соседней, там сотворяли новое дите, и так с безумной силою любили, что лопались от зависти соседи, слыша необузданные стоны моей прекрасной омутной Мадонны, проходящие как воздух наши стены, такие тонкие и нежные как плева, которая когда-то разорвалась в ту ночь далекую, в походе, и под звездами, когда мы только в первый раз… волшебный поцелуй и шепот листьев… и придыхание в ночной траве…
Это было вчера, вчера как сегодня, все перепуталось, все дни, а с ними годы, все судьбы перепутались, все семьи, и даже дети перепутались, не зная, кто от кого на свет здесь появился, кого из нас двоих назвать отцом, в тот день печальный и тревожный, когда не стало моей Лизы, и я лишь в первый раз вошел в их дом, Геннадий посмотрел, как смотрят дети, когда их беспричинно обижают, руки не подал, слова не сказал, моя желанная в гробу лежала, со спокойною улыбкой, будто сон ее слегка коснулся, и в белом платье будто бы на свадьбе новобрачная устала и заснула, я подошел, раздвинув телом всех людей, и поцеловал безумно в губы, наверно, так никто уже не любит, но в этот миг хотел я умереть, чтоб с нею слиться после смерти, и в мир иной, забывшись, улететь, с Любовию принять в объятья Смерть, и вдруг Геннадий ухватив за локоть, грубо оттащил меня от гроба, родные закричали, чтобы я, из дома их тотчас же убирался, Геннадий сжал кулак как для удара, взглянул в меня как будто бы ударил, я только молча постоял, и сразу вышел, на улицу, ко мне спустилась дочь, мое или Геннадия творенье, не все ль равно, она меня руками обхватила, прижалась нежно точно ее мать, и тихо, очень тихо прошептала, родимый папа, я тебя люблю, Бог всех прощает, уж тем более влюбленных, и я ее в тот миг поцеловал, и мы заплакали, нас горе повязало одной невидимою нитью, лишь сыновья ко мне из дома не спустились, то ли отца боялись, то ли было стыдно им за нас перед народом, а может больше чем ко мне, они привязаны к Геннадью, как к отцу, расставшись с дочкой, я почти забылся, зайдя в кабак испил один поллитру, и гладил нежно стол рукой как будто Лизку, потом поймал такси и к кладбищу поехал, уж было поздно, все уж разошлись, оставив холм с крестом, с ее фоткой, и с печальными венками, я сел на землю и заплакал, и к холмику, как к Лизоньке прижался, со мною рядом опустилась моя дочка, и тоже тихо зарыдала, а я словно во сне заговорил, что говорил совсем уже не помню, все как в дыму или в огне, или в каком-то тягостном угаре, все говорю и плачу, только руки от переживания трясутся, потом вдруг подошли и сыновья, меня обняли тоже нежно, потом и сам Геннадий подошел, и тихо попросил прощенья, как-будто ток вошел в меня от слов его, глядим друг в друга будто братья, и обнимаемся уже без слов, два отца, две горящие Любови, а вокруг нас дети наши плачут, и любят все уже друг друга, и раненое сердце доверяют, как островок задумчивой надежды, а над нами и над всем кладбищем грустно голуби летают…

История 7-ая. Смертельная болезнь

«За быстроту стремительных событий, за правду, за игру,
послушайте, еще меня любите за то, что я умру…»
Марина Цветаева

Сейчас я уже смутно вспоминаю тот день и лицо того врача, так безнадежно грустно улыбающегося мне и полушепотом говорящего мне, что жить осталось мне два понедельника, два и больше ничего…Слова его меня просто раздавили как муху. Я даже ненароком поглядел на него как на своего палача, а потом мне стало так стыдно, что я выбежал из больницы… Все, о чем я думал, о чем переживал, что хотел сделать в этот день, мигом выскочило из головы…
Помню только один жаркий полдень, я шел из больницы жадно хватая ртом воздух, и глядя на все безумными глазами, такими безумными, что мне казалось, что у меня уже вся земля уплывает из под ног, а я, как ни странно, пытаясь придать хоть какой-нибудь трагизм своим ощущениям, дико оглядываюсь по сторонам, но никого абсолютно не вижу, кроме пустых, мимо меня идущих людей, в которых нет ничего, за что бы ухватился мой страждущий взгляд. Также очень смутно помню, как я пришел домой и стал зачем-то перебирать свои вещи и вещи жены, как брал в руки фотоальбомы, и с какой-то пронзительной жалостью глядел то на себя, то на жену, причем, на себя глядел так, как будто меня уже не было, на – жену так, как будто бы она уже осталась совсем одна. И мне было очень жалко ее, и я плакал.
С одной стороны я был очень благодарен врачу за его смелость, за то, что он раскрыл мне правду, а с другой стороны я ненавидел его за эту же самую правду, и часто задавался вопросом, как он только посмел нарушить клятву Гиппократа, и приходил к выводу, что таких врачей надо гнать из больниц, чтобы они не пугали своих больных, а давали им спокойно умереть.
Потом я неожиданно вдруг понял, осознал и прочувствовал всем телом, всей душой, что жизнь моя не имеет смысла, и поэтому вбив в стену здоровенный крюк, на который я хотел повесить недавно купленную хрустальную люстру, и привязав к нему веревку, и закрутив узлом петлю на своей шее, я стоя на шатающемся стуле, вдруг увидел свою жену. Она пришла очень вовремя, а, увидев все это безобразие, тут же кинулась меня спасать. Впрочем, я и сам уже раздумал себя убивать, а потом у меня в мозгу зародилась весьма презанятная идея, я вдруг решил свою жизнь напоследок устроить такой сладкой и такой невообразимой, какой не видел даже в детских снах. Жена долго мучила меня глупыми вопросами, почему это я решил уйти из жизни, но я в ответ лишь плакал и хитро улыбался. В конце концов, я все-таки вышел из ступора и честно рассказал ей все, что сказал мне врач. Теперь рыдала она, ее слезы вывели меня из себя, все таки умираю-то я, а вовсе не она, а еще я раздумал себя убивать, но совершенно не знал, что мне делать с жалкими остатками тех дней, которые мне еще предстояло прожить на земле, к тому же у меня куда-то подевалась моя воля, и я теперь ничего не хотел! Жизнь казалась страшно безобразной штукой, и, глядя на то, как мы быстро состарились с моей женой, я хотел выть волком или крутиться юлой, но удивительная способность разума переваривать в себе всякое отвращение к любой на свете гадости внушала мне невероятное уважение даже к нашему собственному безобразию. В эту же минуту я взял с жены слово, что она никому ничего не скажет, ну, а спустя какой-то там час мы с ней напились до самых чертиков! И день, и ночь сношались как безумные! А может даже очень умные?! Поскольку в эти мгновенья нам казалось, что ужас надвигающейся на нас Смерти умаляется нашей любовной страстью, и удаляется благодаря же ей в далекие и неизвестные пространства, а мы лишь наслаждались мигом, и нашими телами, заключенными в нем, как двумя сказочными метафорами, из которых на нас глядела наша собственная жизнь. Она глядела и громко похабно смеялась, едва разглядев в наших страстных хитросплетениях, во всех поцелуях и касаниях свое же жалкое подобие, но наша несущаяся по телу кровь, наша выделяемая детородная влага сводила ее с ума, и она уже не смеялась, а визжала от похоти, а за окном гремел гром, сверкала молния и лил как из ведра дождь, и окно было раскрыто, и молния могла влететь в него, но мы ничего не боялись, мы только сношались, и сношались с новой безумною силою, будто желая в последний раз прочувствовать свою Любовь, которой нас наделил Бог, и вознаградила Природа.
Прошло еще несколько дней. Мы никуда не выбирались из постели, мы оставались в ней с женой как двое несмышленых младенцев, которым понравилось ощупывать свои тела, уже не замечая ни возраста, ни безобразия, которое принес нам наш возраст, а только радуясь тому восхитительному уединению, которое нам подарило ожидание моей собственной Смерти. А когда ты радуешься своей Смерти, ты беспощадно громаден и высок, и нет никого, кто бы тебя смог раздавить как муху, ибо со своей Смертью, с ее ожиданием ты давишь всех смвоим мужеством и своим безумьем, и наслаждаешься тем внутренним покоем, который так часто исходит от безмолвных кладбищ в тихие безмолвные ночи.
Через несколько дней моя жена пришла в себя и пошла на работу. Она приготовила мне на завтрак два яйца всмятку и булочку с медом к чаю, и ушла, а я остался один. Тишина была такой яростной и такой напряженной, что в моих ушах стоял какой-то звенящий шум. Мне показалось, что я уже умираю, и тогда я взял фотку жены, и покрыл ее поцелуями, а потом я взглянул на приготовленный ею завтрак, на эту еду, которую почему-то сравнил с ядом, и удивился тому, что я ее должен съесть, и еще я удивился тому, что вся наша жизнь построена на этом диком и нелепом поедании одного другим, как себя собой… И я вдруг понял, что должен немедленно, сию же минуту уехать отсюда, уехать раньше чем умру. Просто я себе представил себе, как буду умирать, как буду страдать, и как будет страдать из-за меня моя жена, и мне стало так омерзительно скверно, что меня чуть не вырвало от всей этой мешанины в голове. Я быстро собрал чемодан, выгреб из жениного чулка половину денег накопленных нами за несколько лет, и сел на поезд, убегающий на юг. Все же перед Смертью я решил осуществить свою заветную мечту, увидеть море, окунуться в нем и насладиться его громадной красотой.
Через сутки я уже лежал у моря и пробовал наслаждаться его громадной красотой, но его красота меня почему-то нисколько не очаровывала. Мысли о Смерти черным роем носились в моей бедной голове. Еще я пробовал прислушиваться к своей боли, боль возникала где-то снизу под сердцем, а потом тут же исчезала в никуда, просто растворялась в душном воздухе.
Я ничего не ел и был рад отсутствию аппетита. Неожиданно я открыл для себя один закон – чем меньше я съем, тем дольше проживу! Это было так по-детски наивно и хорошо, что я научился улыбаться южному солнцу, морю и горам, понимать счастье людей купающихся вместе со мной в море, и даже постепенно стал меньше думать о Смерти. Правда, с людьми, окружавшими меня я старался не общаться. Хозяйке, у которой я снимал комнату на веранде, я заплатил, аж за три месяца вперед. Просто во мне все еще теплилась какая-то надежда на исцеление, но ожидание Смерти постоянно напоминало о себе. Я все больше молчал, тревожно прислушиваясь к себе, и к той боли, которая возникала снизу, под сердцем.
Однако прошел месяц, другой, а я все не умирал. Теперь я даже испытывал какую-то досаду сам на себя за то, что никак не могу расстаться с этим миром, словно держусь за него всеми руками и никак его от себя не отпускаю, хотя на самом деле я уже оторвался от всех, и даже покинул жену, чтобы умереть в одиночку, как и полагается мудрому человеку.
В диком ожидании Смерти, в яростном экстазе своего уже как будто последнего существования я вдруг выжил вопреки смертельному диагнозу врача. Время неумолимо шло, а ничего не делал, я уже так устал ждать своей Смерти, что весь извертелся у этого теплого моря и жаркого солнца как курица на гриле, аж весь изжарился, похудел и стал просто неузнаваем!
Прошло уже полгода, как я по-воровски сбежал из собственного дома. Хозяйка, у которой я жил, принимала меня не иначе как за сумасшедшего, потому что я целыми днями слонялся между морем и ее домом, а если купался, то часами, до тех пор, пока весь не синел, и не кляцал зубами от холода. К тому же, никто уже не купался, было холодно, и все отдыхающие уехали.
- Слушай, а может, ты кого не то убил?! – спросила однажды хозяйка, с подозрением вглядываясь в меня.
- Убил, и закопал, и надпись написал! – заржал я, неожиданно развеселившись навалившейся на меня амбивалентности.
Поздняя осень продолжала меня томить ожиданием Смерти. Листья вокруг меня западали с деревьев, а мне почему-то привиделось, что это души людей отлетают в невероятность грядущего бытия. Потом полились дожди, а все продолжал лежать в своей комнатке на вернаде, под тонким байковым синим одеялом, под желтой тусклойпочкой, глядя в одну черную точку на потолке и думал, когда же я наконец покину это бессмысленное жилище и отплыву в неизвестность… Однако дни шли, шли, а ничего не происходило, боль под сердцем полностью исчезла, я все также ничего не ел, но однажды поднялся с постели, наспех оделся и вышел за порог. Была ночь, звезды ярко горели, а на земле уже лежал первый снег. В сиянии звезд и луны он сверкал всеми цветами радуги, когда я покидал это жилище, отправляясь к себе назад, домой.
Дома меня встретил какой-то незнакомый мне мужик. Оказывается, моя жена, думая, что я ушел не только от нее, но уже и из жизни, нашла себе сожителя. Конечно, я тут же выгнал его прочь. Рыдающей от собственного унижения жене я не забыл пафосным голосом изобразить свой праведный гнев, и напомнить ей о том, какой должна была бы быть добродетельная жена!
Впрочем, слова мои были глупы и бессмысленны, как и ваш покорный слуга, по ошибке врача так долго дожидавшийся собственной Смерти. Сейчас я ее уже не ждал, а ненавидел врача, который своим диагнозом испортил мне всю жизнь! Жена жила со мной, но постоянно боялась, что я ее когда-нибудь убью за измену, свою хорошую работу я потерял, и теперь как идиот вынашивал в себе планы мести врачу за его роковую ошибку, но прошло еще несколько месяцев и все встало на свои места: постепенно я простил жену, с большим трудом, но все устроился на свою прежнюю работу, и даже наладил отношения с тем самым врачом, который ошибся в своем диагнозе. И действительно, за что я должен мстить человеку, ннеужели только за то, что я остался жить на этом свете?! Глупо и просто дико лишать жизни человека за то, что ты сам остался жить!
И вообще с людьми иногда происходят такие невероятные чудеса, которые они и сами себе объяснить никак не могут, никак возникают болезни, никак они бесследно исчезают, а поэтому я понял лишь одно, что надо жить, людей за все, прощая, хотя б за то, что их не будет никогда! Всех нас одна Любовь лишь исцеляет, и держит Жизнь до Смерти у руля!

                История 8-ая.  Насекомое

                С того момента, как человек встал на ноги,
                он не может обрести равновесия.
                Станислав Ежи Лец

- Мир полон кошмаров! – шептал он сам себе, забираясь в постель к случайной шлюхе.
Он бы может и не стал к ней забираться в постель, если бы не та самая тоска и апатия с вечной скукой, изматывающие его каждый день. Деньги, которые он силой забрал у родителей нисколько не радовали. Это сначала он думал о деньгах, когда забирал, а потом он даже не знал куда их потратить. « И ради чего я тогда убивал маму с папой», - думал он, глядя как шлюха с безумным восхищением раскрыла свой рот, впуская в себя его «насекомое». После этого она замотала головой как заведенная кукла, и его «насекомое» сразу же увеличилось в размерах, а еще через мгновение вздрогнуло, изливаясь в нее его семенем.
- А ты пылкая! – похвалил он ее, проводя ладонью по ее спине.
- Я знаю, - усмехнулась она, - у меня очень пылкая натура, и она очень нежная, нежная! – и провела рукой по курчавому лобку. Этих слов было вполне достаточно для того, чтобы он снова раздвинул ей ноги, и с еще большой страстью погрузил в нее свое ненасытное «насекомое». Она действительно оказалась у нее очень нежной, и вскоре его «насекомое» несколько раз содрогнулось, извергая мощную струю семени. Он уже не считал эти мгновения, время словно слилось с ее страстным телом, и он ничего не видел кроме этого юного тела.
- И как может сказка продаваться за деньги?! – с грустным разочарованием в душе вздохнул он.
- Это уже не сказка, а быль, - улыбнулась она.
- Ты, знаешь, я обладаю невероятно сложным миром, - заговорил он неожиданно дрогнувшим голосом, - например, во сне я видел, как убил своих родителей, и из-за чего, из-за каких-то жалких денег! Они плакали, защищались, как могли! Но я наносил им удары ножом и туда, и сюда, - он замахал своими руками, хмуря брови и вращая бешено глазами, - а уже потом, когда они вдруг умерли, я подошел к зеркалу, поглядел в свою рожу и мне стало так невыносимо грустно, что я тут же разбил свою рожу, то есть зеркало, но, самое главное, я хотел почувствовать в себе хоть какой-то укол совести, но ничего не было, не происходило, во мне царило одно отвратительное равнодушие.
- Ну и что, что они умерли, - говорил я себе, ведь они могли умереть и раньше, ну, или позже, ведь все-равно они бы умерли, зато я теперь стал свободным и могу тратить их деньги! Но потом оказалось, что деньги мне были вовсе не нужны, я их, конечно, тратил, но в душе чувствовал, что могу обойтись и без них, и даже тебе мог просто пообещать заплатить, а потом трахнуть, и уйти, так и не заплатив!
- Ты их на самом деле убил! – испугалась она.
- Да, нет, я просто вспомнил сон, - и он склонил голову, чтобы не видеть ее глаз.
- Ты очень страшный человек, - прошептала она, отползая от него.
- Да, нет, что ты, - попытался улыбнуться он, но она не улыбалась, - и какого черта, я тебе все это рассказал, наверное, чтобы убить!
- Нет! Не убивай меня! – заплакала она.
- Какая ты жалкая, жалкая и убогая! - засмеялся он, затем встал и подошел к брюкам, висевшим на спинке стула, и вытащил из кармана сигареты с зажигалкой и закурил.
- Моя совесть за сотни миллионов лет исчерпала себя, - задумчиво заговорил он, присаживаясь к ней на постель, и проводя рукой с сигаретой по ее распущенным волосам, - ты кому попало отдаешь свое тело, я просто так лишаю жизни своих родителей. И везде одна жалкая погоня за выгодой, за деньгами! Весь мир полон кошмаров, но нигде нет смысла!
- Отпусти меня, пожалуйста! – она все еще продолжала лить слезы, вытирая их с щек попеременно то одной, то другой рукой.
- Я говорю с тобой как со стенкой, - обиженно вздохнул он, - да, я поимел тебя физически, но этого мало для меня, понимаешь?! Теперь я хочу поиметь тебя духовно, но если ты будешь мне перечить, то я тебя тоже убью!
- Хорошо, хорошо! Я тебя очень внимательно слушаю! – торопливо заговорила она, прижимая мокрые от слез руки к сердцу.
- У тебя, что, заболело сердце? – неожиданно с сочувствием спросил он, и прижал ее к себе, - ты, знаешь, у меня тоже очень заболело сердце, ну, тогда, когда я зарезал своих родителей, зарезать-то зарезал, а ведро помойное так и не выкинул. Представляешь, мои предки лежат в луже крови, а рядом тухнет не выброшенное мною помойное ведро, просто кошмар! И тогда у меня от этой мысли вот тут заболело! - и он показал рукой на левую грудь, - а из одного глаза, вот из этого, он показал на левый глаз, - даже выкатилась одна слеза! Я глядел тогда на них и думал, вот не трахались бы по ночам, не родили бы меня, глядишь, может быть и жили еще очень счастливо! Слушай, ты давай, не реви, а то мне это уже на психику действует!
- Хорошо, хорошо! – она склонила голову вниз, и он увидел ее прелестное лицо в профиль, ее полураскрытые дрожащие губы и слезы, капающие с больших кудрявых ресниц, и он тут же встал перед ней, и мигом впустил в ее губы свое насекомое. Она опять замотала головой как заведенная кукла, а ее слезы мгновенно высохли, а потом она чуть не захлебнулась его семенем, но он продолжал держать ее голову так, чтобы все его семя оказалось в ней.
- Ты чудовище, но я нисколько не боюсь тебя! – прошептала она, когда он отпустил ее голову.
- Нет, я не чудовище, я просто несчастный человек! – он вдруг заплакал, пряча голову в ладонях, а потом упал перед ней на колени, - меня никто и никогда не жалел, даже родители!
- Значит, твои родители не любили тебя?! – удивилась она.
- И да, и нет! – проговорил он со злой улыбкой на губах, - они просто медитировали надо мной. Они издевались, как могли, с помощью каких-то сакральных тайн, а все их деньги уходили на книги, благовония и статуэтки Будды, еще всякие астральные талисманы, и прочие колдовские штучки. Годами они заставляли меня жрать одну траву, будто я не человек, а корова!
- И это толкнуло тебя на их убийство?! – усмехнулась она.
- Непостижимая тайна! – прошептал он, - я не знаю, за что я их убил, но иногда мне кажется, что я их убил, чтобы обрести свободу!
- А не проще ли было просто убежать из дома?
- Ты ничего не понимаешь, - всхлипнул он, - ты даже отказываешься постигать все мои ужасы! Я никак не мог убежать из дома, я несколько лет был заперт в комнате, они меня везде караулили, я был не просто их собственностью, а подопытным, хотя и священным кроликом, который должен был для них перевоплотиться со временем, черт знает, во что! Их мистическая философия тянулась километрами, а сами они без всякой на то причины исследовали мои мозги и пребывали в постоянном беспокойстве, все ли мои извилины находятся на своем месте, а то может, их кто-то местами перепутал?!
- Я уже ничему не удивляюсь, - устало вздохнула она.
- Плевать я хотел на все это убожество! Они каждый день обследовали мои мозги, всякий раз задавая мне глупые вопросы, а когда я из вредности что-то неопределенное мычал им в ответ, они тогда обвешивали меня своими дурацкими талисманами. Они вешали на меня зуб гималайского медведя, кусочек панциря болотной черепахи, засушенное ухо орангутанга и даже копчик горного козла! Они давно уже чокнулись, поэтому и у меня вместе с ними крыша поехала! Обитанье с ними было просто невыносимым! – заорал он, потрясая в воздухе кулаками.
- Центрифуга или фуга?! – спокойно спросила она.
- Фуга! – неожиданно успокоился он и засмеялся.
- Люди нелепы еще со дня рождения, - развела она руками, и попыталась встать с кровати, но он прыгнул ее и обхватил за плечи, покрывая ее шею страстными поцелуями.
- Отпусти, дурак, а не то я счас обоссусь! – она резко вскочила, отталкивая его от себя и тут же скрылась в туалете.
Он тоже встал с кровати и, подойдя к брюкам, стал озабоченно рыться в карманах брюк.
- Вот, сука, нож сперла! – прошептал он.
- Не сперла, а конфисковала! – она с улыбкой вернулась в комнату, держа в руке раскрытый нож, сверкающее лезвие которого на 25 сантиметров выдавалось вперед и сразу же уткнулось ему в грудь. Он попытался вырвать у нее нож, но она ловко выбросила нож в раскрытое окно.
- А-а-а-а-а-а-а-й! – послышался с улицы чей-то отчаянный вопль.
Они одновременно выглянули в окно. Во дворе ее дома бегала взад-вперед низенькая старушка с кривыми ногами, из головы которой, закутанной в черный шерстяной платок, торчала рукоятка его ножа.
- О, Господи! – прошептала она и, заплакав, легла на кровать.
- Эх, - вздохнул он, - кажется, я всем приношу одно только зло!
Потом он оглядел ее содрагающуюся фигуру со спины, и, пристроившись сзади, в мгновенье ока запустил в ее влажную вульву свое «насекомое».
- Я тебя люблю, как и ненавижу! – заскрежетал он от нахлынувшей на него страсти зубами, и зажмуривая глаза, кусал ее спину.
- Ну, ты и зверина! – восхищенно прошептала она, и тут же изгибаясь спиной, быстро задвигала ягодицами, - ой, как я тебя ненавижу, ненавижу и хочу!
- И я тебя ненавижу, и я тебя хочу! – прошептал он, ускоряя движения. Вскоре они одновременно вскрикнули, и с облегчением легли на кровать.
- Слушай, а я бы на твоем месте закрыл окно, - сказал он, и, поднявшись, закрыл окно.
- Ты там что-нибудь видишь?
- Да, вижу, старушка уже лежит на тротуаре, а вокруг нее стоят трое человек и все размахивают руками, что-то говорят, теперь они смотрят наверх, - он отбежал от окна и лег к ней на кровать.
- Ты хочешь меня еще? – прошептала она.
- Хочу!
- Ну, тогда давай, насекомое! – хихикнула она.
- Ты знаешь, мое прозвище?- удивился он.
- Нет, я знаю его имя, - она согнулась и опять возбужденными губами обхватила его «насекомое». Через минуту он сладострастно застонал. Звонок в дверь на какую-то долю секунды отвлек их от дела.
- Я буду это делать, пока не умру, - прошептала она.
- А я буду это делать, пока не получу по башке! – заржал он,  и они снова забылись в нежном хитросплетение своих тел. Теперь он погрузился языком в ее норку, а она продолжала водить языком по его «насекомому». Именно в такой позе их застала ее мать.
- Шлюха! – заорала ее мать, тряся сумками, из которых сразу же посыпались продукты: селедка, колбаса, масло, батон и бутылка молока. Причем изогнувшаяся знаком вопроса копченная колбаса со стороны ужасно напоминала собой его уже наполовину сморщенное, сказавшись маленьким, «насекомое».
- Я очень прошу тебя уйти, ради твоего же блага! – заплакала она, выпустив из губ его «насекомое».
- Никуда я не уйду! – сказала мать, и тут же усевшись за стол, стала демонстративно жевать колбасу с хлебом.
- Хочешь, я ее сейчас придушу! – шепнул он ей на ухо.
- Я тебя сейчас сама прибью! – прошептала она в ответ, нахмурив брови.
- Хорошо, тогда я пошел, - он встал и начал быстро одеваться.
Ее мать, как ни в чем не бывало, продолжала жевать колбасу.
- Мама, ну, дай нам одеться! – закричала она, краснея.
- Не порть мне аппетит! – сказала мать, продолжая процесс поедания.
- Ну, тогда ладно! – она встала с кровати, и, не одеваясь, села за стол напротив матери, и отломив себе колбасу с хлебом, тоже стала жевать.
- Ну, тогда и я! – улыбнулся он, и, не застегивая брюк, присел на стул, и тоже схватил недоеденный кусок колбасы с хлебом. Тогда ее мать схватила нераспечатанную бутылку с молоком и ударила его по голове. Он упал на пол вместе со стулом.
- Я не такая богатая, чтобы еще кого-нибудь кормить на свою пенсию! – гордо выпятив подбородок в колбасной шелухе, сказала мать дочери.
- Мама, ну, ты что, с ума, что ли сошла?! – она склонилась над его окровавленной головой, приложив ухо к его левой груди, - ну, ты же убила его!
- Ничего страшного, мне все-равно помирать! – смело улыбнулась мать, и, встав из-за стола, а потом, аккуратно смахнув ладонью колбасную кожуру с подбородка, пошла в туалет.
Она еще раз в отчаянье приложилась ухом к его сердцу, но так и ничего не услышав, перекрестилась, быстро заползая в черное платье монахини, и выбежала из дома.
- Теперь я, кажется, понимаю, почему он убил своих родителей, - сказала она сама себе, совсем не замечая, как мимо нее в носилках милиционеры проносят труп старушки с торчащей из ее головы рукояткой ножа. 

                История 9-ая. Естество
                Естество раскрыто вечной тайной,
                Во глубине ее вся жизнь необычайна…
                Н.Н.
Две женщины в черных шубах бежали по заснеженному берегу реки от Шульца. Однако едва он схватил их обеих и сзади, за длинные распущенные черные волосы, как они тут же с громким криком рухнули в сугроб. Тускло горела луна, задуваемая снежными вихрями, рядом в лесу подвывали волки, и только в трех верстах отсюда лишь одна изба помаргивала давно знакомым огоньком.
- Ну, что ж, - сказал Шульц, - бывает, - и, достав из-за пазухи трубку закурил, вслушиваясь в общее завывание метели, волков и двух лежащих перед ним в снегу женщин.
- Я очень люблю вас, - минутой позже заговорил Шульц, - и нисколько не виноват, что у меня такой горячий и крутой как кипяток характер, такой, что мне каждый день приходится бить ладошкой по вашим милым попам, а потом заметьте, что я даже и не бью, а слегка похлопываю, и не моя вина, что я так часто овладеваю вами! Вы слишком, даже слишком хороши, чтобы я оставался равнодушным к вашим безумным прелестям, а потом вы сами  называете меня то «мой
ангелочек», то «мой херувимчик!», а уж после таких слов я вообще вгрызаюсь в вас голодным волком, становлюсь столь безумен, что теряю чувство юмора, а не только одну голову, и потом моя жизнь так печальна и так потрясающе прозаична, что вы просто обязаны простить меня! – с этими словами Шульц вытряхнул пепел из трубки, спрятал ее быстро за пазуху, и упал к женщинам в сугроб, и обнял их, а они повернулись к нему, и поцеловали его, каждая в свою щеку, и неожиданно громко засмеялись.
- Ну, вот и помирились, - улыбнулся довольный Шульц, - ну, вот, и ладушки! Эх, дорогие мои, если б вы только знали, как я вас всех люблю! Люблю и все тут!
Потом они встали, и женщины обняв Шульца, подняли и тесно прижавшись друг к другу, усадили его к себе на плечи, причем одна нога Шульца свешивалась с левого плеча одной женщины, а другая с правого плеча другой, а их прекрасные головки, объединенные ногами Шульца, весело раскачивались во время быстрого бега.
    - Но, лошадки! Но, лошадки! Но, лошадки поспешите! 
- Эх, уляжемся в кроватке! Только в снег не уроните! – запел оперным басом Шульц, задорно размахивая своей шапкой.
Иногда женщины замедляли бег, и тогда огорченный Шульц бил их шапкой по головам, но они терпеливо сносили удары, и ускоряли бег, ибо чувствовали, что Шульц особенный мужчина, что у него чрезвычайно страстная натура, а поэтому он никак не может обойтись без садизма, т.к. благодаря именно садизму он делается им намного ближе и роднее.
Уже дома, в избушке Шульц достал из шкафа свою заветную кожаную плетку, скрученную морскими узлами, и, дождавшись, когда его женщины разделись и легли в кровать, с безумным восторгом начал хлестать плеткой по их  милым попам.
- А говорил ладошкой! – вскричала одна из них, но Шульц в ответ лишь улыбнулся, и продолжил экзекуцию с еще большей опьяняющей его радостью, и с вдохновением, и с силой!
Ближе к полуночи она снова завыли как совсем недавно в сугробе, а Шульц опять раскурил свою любимую вишневую трубку и лишь промолвил: « Ну, что ж, бывает!»
И долго с каким-то непостижимым счастливым волнением вслушивался в их животные завывания. После этого он испытывал к ним просто невероятную жалость, и опять молил у них прощения, как-будто вместе с этим самым прощением он вымаливал у них саму жизнь.
Бабы немного затихали, слушая мягкий и нежный голос Шульца, и вскоре бросались к нему в сладостные объятия. И опять раздавался безудержный хохот, а радостный Шульц выстреливал в потолок пробкой шампанского, и лил прямо из горлышка бутылки в их раскрытые накрашенные ротики золотистую на цвет и  шипучую жидкость, пока опять не впадал в неистовство, и снова не брался за плетку.
- Я так больше не могу! – закричала самая высокая из них, Элеонора, и разбила об голову Шульца пустую бутылку из-под шампанского. Шульц немного покачался, но все же устоял на ногах, потом с неожиданным отвращением поглядел то на плетку, валяющуюся у него в ногах, то на голых женщин, уже зовущих его снова в постель, и опрометью выскочил из избы.
Теперь уже Шульц бежал от женщин, задыхаясь и проваливаясь в глубокие сугробы, а голые бабы в черных шубах и с черными, как смоль, распущенными волосами весело смеялись, катясь за ним следом, иногда даже успевая огреть бедного Шульца его же плеткой по его спине.
- Ой, мамочки родные! – истерично кричал Шульц, закатывая белки обезумевших глаз, и опять бежал до тех пор, пока как медведь, не провалился в глубокий сугроб.
Тогда они его опять, как еще совсем недавно, подняли и усадили верхом на себя, и понесли на себе в избу.
В избушке Шульц, опустившись перед ними на колени, стал нараспев читать свои стихи:
 
Все время в пьяной полудреме,
Как будто я с рожденья пьян,
Ночами в звездном окоеме
Я вижу женский океан…
Разлитых  глаз-полуулыбок,
Свет обезумевших речей,
Среду растаявших ошибок,
Тьму память тронувших свечей…
И образ ваш бесстыдно кроткий
Мне указавший смысл всего,
Что улетает в высь от плетки,
Вмиг ублажая естество!

С этими слова Шульц сорвал с себя кальсоны, лег на постель и тихонечко завыл, а смеющиеся женщины с чудным рвением принялись хлестать Шульца по его волосатой попе, часто приговаривая: « Это тебе за смысл, а это тебе за естество!»
-  Ладно, хватит, пора бы пообедать! – сказал Шульц, приподымаясь с кровати.
И женщины сразу же перестали его бить, они набросились на него как голодные хищницы, и долго с упоительным восторгом скакали на нем верхом.
На следующий день они вернулись в город на электричке, и пошли в институт сдавать экзамены, первый экзамен по анатомии они все вместе сдали на «отлично», но потом Шульц все же завалил сессию, а через месяц его забрали в солдаты.