***

 "ФЕЯ" - отрывок из повести

 - А это ходячая реклама ревности, - неожиданно засмеялся Федор Аристархович, - видите ли, Арнольд Давыдович, он с одной замужней спутался, а муж его взял и полоснул за это по горлу!
Чудо или парадокс существования?! – Глупая шутка Федора Аристарховича оказалась правдой и так ударила мне в голову, что я готов был тут же придушить своими руками смеющегося Федора Аристарховича, но вовремя опомнился, весь побледнел и выбежал из курилки. Уже продолжать учебу было невыносимо, но я сидел, изображая на своем лице заурядное любопытство, в то время как сам я мучился и ломал себя всякими догадками в отношении Федора Аристарховича. Откуда он мог узнать?
Неужели ему что-то рассказал неугомонный писатель Петров, но ведь сам Петров тоже вроде бы ничего не знал!
Однако чем больше я думал об этом, тем больше мучился. И только после последней пары когда я уже покидал стены родного университета, меня быстро догнал Федор Аристархович и, оглянувшись по сторонам и убедившись, что никого рядом нет, сказал полушепотом:
- Старик, извини, я уж не знал, что попаду прямо в точку!
- Да, уж, - глубоко вздохнул я, - а я вот и понятия не имел, что вы шутите!
- Да, ладно, чего уж там, я же видел, как ты побледнел, - рассеянно улыбнулся Федор Аристархович по-видимому, все еще пытаясь разобраться  в моих чувствах.
- А я вот, Федор Аристархович, видел недавно очень забавный сон.
- Уж не про меня ли был сон?
- Ну, конечно, - сделал я многозначительную паузу, – не про вас!
- А жаль, - неожиданно огорчился Федор Аристархович, - вообще мне нравится, когда другие люди меня во сне видят. Это придает моим мыслям несколько божественный характер! Ну, так вы расскажете мен свой сон?
- О, да, конечно, я давно хотел рассказать вам по этот странный сон. Мне приснился Аррава, человек в черном. Вроде его не было, но все же он был, потерявшийся, как и я, в бесконечном потоке голосов, брызжущих одной лишь вечной громадой. Его случайность не от воображения, а от безысходности… Он непроницаем, потому что в нем есть глубина бездонного неба… А там есть еще один пустующий дом, и он ведет меня туда, туда, где меня нет, где все темное и пугающее меня пространство дышит одним истомленным отсутствием меня во всем…
И мне ужасно хочется закричать, что я есть, и что конца моего никогда не будет, потому что всякое число, вышедшее из небытия, имеет бесконечную значимость в смене лет и летающих образов… Но я чувствую, что меня уже нет, когда Аррава со мной, когда он держит меня за руку как послушного ребенка и ведет туда сквозь кромешную тьму в один страшный дом… И, может быть, именно сейчас, когда во мне ничего нет и я холоден, как мертвец, и угрюм, как проклятый одной неизвестностью философ, лишь только во сне и во тьме, вижу, как бесполезно постираются между нами одни неизвестные тени и как они странно так молчат, когда меня ведет за собой Аррава.
Я умолк… Федор Аристархович закурил и предложил мне присесть на скамейку под старыми липами, чьи аллеи протянуты далеко вглубь города от нашего университета. Мы садимся, и я снова продолжаю рассказывать свой сон…
Ветер колышет черные занавески на раскрытом окне… Одинокая свечка разгорается перед беспристрастным лицом Арравы, и кто-то, серьезно задумавшись, бьется  мое несуществующее тело…
Сейчас меня нет нигде, но я слышу свой собственный голос, он спрятан внутри моего продолжающегося сна. Это он, Аррава… Это он бьется со мной, как со смыслом непостигнутого бытия, и тут же теряется в бесконечных линиях незаконченных судеб… Как быстро я схожу с ума и думаю о нем… И пусть раньше его ни разу не видел, то почему я его знаю, и как будто явственно чувствую в окончании сумеречных тел одно, наше, и во всем все та же странная вера в Небытие всякого, откуда он приходит сюда… И становится ясно, почему никогда этого не было и все же было и есть, хотя бы потому, что в уносящемся дыхании планет и вечностью размытой глубины… далекой еле призрачной дороги… две тени нелюдимые видны, и никому не ведома их песня…
- Здесь мир иной, - поет Аррава мне, и я иду за ним, как за судьбой, случайным ветром побираясь в темноту. С людьми остаться страх внутри имею. Печаль от Вечности мой Образ искушает. Какие годы пред Неведомым прошли… И в прахе замерли… в пыли навек осели… Мятежным призраком внезапно вознесли… Мое вхождение в твой мир иной, Аррава…
Мое грядущее темно, как зеркала, съедающее взглядом небо Ночи, там мертвенно прохладно, нет тепла, лишь Смерть одна рождение пророчит… его глубокие и пронзительно черные глаза сморят на меня безднами… И, спотыкаясь о собственную речь, я вдруг начинаю ощущать всю его власть над собой и остальными тварями, чьи тела утверждаются в это время снами. Ибо время одно – лишь ночь, а место его может быть везде, ибо это Аррава. Вот вижу гроб закрылся чей-то, листва упала, отделилась от деревьев. И занавески спущены, как мысли, летящие с тоскою в темноту…
Мысленно я уже отошел от себя и стал Арравой, а образ его повторялся бесконечно как тайна Смерти…
И всего, что неизбежно прячется в ней. Я шел и падал без конца, а мое дыхание замирало в нем, в Арраве. Мы уже стояли в пустом доме. И трещины стен, потолков и дверей заполняли собой преходящую безвозвратность моего прошедшего сна. И Аррава, что-то только посмотрел в глаза немого ожидания.
Я умолк. Сейчас прямо на ходу из меня возникало что-то такое странное, что даже Федор Аристархрович погрустнел.
- Это ведь как стихи или как музыка, - немного походя вздохнул он. – Кстати, а что ты можешь еще мне рассказать про Арраву.
- Аррава – это фатальное существо, - вздохнул я. – Не помню уже где, но где-то о нем я слышал… Долгое время он для меня оставался загадкой, пока я впервые не прочитал Цикенбаума. Правда, следует отметить, что Цикенбаумом любая реальность наивно признается сверхреальностью, к тому же он сам так часто тяготеет к мистификации, что его разум с необыкновенной легкостью распоряжается потусторонним миром…
- Одна «Мифология безумно рассудка» чего стоит! Впрочем, многие ученые бессильны навсегда понять Цикенбаума и поэтому склонны отрицать его труды как специфический результат его же безумия. Однако, Аррава!
Кто это и какова цель его существования?! Аррава – это человек в черном, конечно, он более всего похож на мужчину, хотя он настолько мрачен и таинственен, что его пол как бы растворился сам собой в его же мистическом происхождении…
Далее, появляется он всегда в темноте или во сне и к тому же не для всех, а только для людей с расшатанными нервами и соответственно болезненным психическим восприятием.
Отсюда у некоторых гностиков возникает сразу же едкая ирония, - мол, раз его видят только ненормальные людишки, то его и вовсе не существует! Оно бы и было так, если бы он не являлся одновременно в совершенно разных местах нескольким людям… Что-то воде Лох-Несского чудовища, только если у этого чудовища есть свое озеро, т. е. место обитания, то у Арравы нет каких-либо биологических или исторических корней, - он прост возникает совсем из ничего в то время как Лох-Несское чудовище остается прообразом или архетипом давно уже вымерших динозавров и ихтиозавров, поскольку возникает из воды. Более того, у Арравы есть какая-то определенная цель, которая в настоящее время остается все еще тайной для всех, своего рода это испытание разума метафизической совестью или ненавистью к себе… И потом, очевидно, что Аррава связан со звездными скоплениями и их перемещениями относительно нашей Земли… т. е. его еще можно назвать астральным существом… Например, в полнолуние, при созерцании нашей Земли  Водолеем Аррава является только убийцам своих супругов: женоубийцы, как и мужеубийцы, видят его одинаково мучительно у своих домов, где некогда они наслаждались семейным кровом, а не кровью, а теперь вот ужасно боятся ее.
Точно так же вызывает удивление тот факт, что почти всех убийц Аррава ведет за руку, в то время как воры и насильники идут за ним послушно сами… В контексте Небытия любые…
- Так выходит, что во сне ты был убийцей, раз Аррава вел тебя за руку?! – прервал мой рассказ Федор Аристархович.
- Да, я чувствовал себя убийцей, хотя я никого не убивал, - грустно улыбнулся я, но я чувствую какую-то загадку в том, что я был кем-то в образе того, кого вел за руку Арраву…
- Ну, ладно, извини, я тебя прервал, - Федор Аристархович опять захотел услышать продолжение моего рассказа об Арраве…
Итак, в контексте Небытия любые обрядовые жесты и поведение служат находкой для дальнейшего расследования Цикенбаума, - он составляет таблицы вроде восточных танк, где с помощью китайских и древнеегипетских иероглифов находит настоящее положение Арравы сразу в нескольких точках… это говорит о бесконечной раздвоенности странного образа Арравы, о его извечном стремлении отдавать себя в метафизическую собственность всем людям, которые одинаково бесправны перед его вечной Тайной… Он говорит им, но они не слышат его, завороженные его загадочной реальностью, в которой корень его возникновения – это и их собственный грех…
Трудно понять, как Аррава может среди множества людей находить единственный путь туда через Самоубийство… И еще возникает попутно один закономерный вопрос: как он может отделить случайное от бессознательного, а людей – от грешников?!
Цикенбаум пытается найти ключ к очевидности спасения некоторых людей самим Арравой, т. к. он иногда, взяв на себя обязанность довести их до назначенной цели, вдруг бросает их на полпути, что, в общем-то, и смогло донести до нас сам образ Арравы… Люди, оставшиеся в живых и испытавшие ужас перевоплощения в собственные тени, шли за ним вроде бы и в полном сознании и целиком готовые на Смерть…
Однако в самую последнюю минуту Аррава их бросал, мгновенно исчезая в своих потусторонних мирах. Здесь очень ясно прослеживается смысл его поступков, ибо в одних случаях Аррава является несколько раз одному и тому же человеку, добиваясь конечного результата постепенно, т. е. через осознанную казнь субъекта собой, в других случаях он вообще может возникнуть лишь раз и больше никогда не появляться, оставляя человека со своими тревожными раздумьями до самой Смерти…
Здесь возникает тоже что-то вроде вопроса и ответа: а не достигает ли таким путем Аррава очищения всякого человека через свое же возникновение и последующее исчезновение в его разуме… Ведь след остается на всю жизнь… Однажды Цикенбаум беседовал с женщиной, убившей своего мужа, и выяснил, что Аррава приходил к ней два раза и больше никогда уже не появлялся, и она прожила после этого двенадцать лет… Для чего же тогда он оставил ее на земле, для чего он отдал ей эти годы, уж не для того ли, чтобы она еще раз пережила то же самое и очистилась до конца?!
- Это все из книги того самого Цикенбаума, - прервал мой рассказ Федор Аристархович.
- Можно сказать, что так, - уклончиво ответил я, - просто то, что я читал и что мне потом приснилось, так перемешалось, что связалось в одно целое…
- Ну, а что дальше?! – Федор Аристархович опять извинился за то, что прервал меня.
- А это говорит о том, что Аррава пробуждает – включает механизм самоочищения человека собой, а если такого механизма нет или Аррава его включить вдруг не может, он подводит его к этому уже другим путем – через его собственную Смерть… «Следовательно, на земле есть такие пути самореализации, - пишет Цикенбаум, - которые приводят нас к познанию самих себя через потусторонние предметы и образы и даже просто смутные очертания вроде того же самого Арравы…»
Я прекращаю свой рассказ об Арраве, и внимательно приглядываюсь к Федору Аристарховичу.
- Ну, как могли в разное время и разных точках земли, реальности и сна видеть его, пусть даже и в ночной темноте, и в собственных болезнях самые разные люди?! – спрашивает меня Федор Аристархович.
Я знаю, как знает Цикенбаум, но молчу и улыбаюсь… Достаточно уже и того, что я рассказал об Арраве Федору Аристарховичу. Только с помощью Арравы я отвлек его внимание от своей жизни и был этому рад, ибо теперь он задавал себе вопросы про новое мифологическое существо, которое легко возникло вместе во мне с загадочным Цикенбаумом. Федор Аристархович еще долгое время идет за мной и задает самые несуразные вопросы, я бы сказал – чудовищно-абсурдные вопросы… Из-за этого я делаю вывод о том, что своим безумием можно легко заразить любого человека, было бы только желание, а образы всегда найдутся. Особенно, если ты пишешь стихи. Если ты влюблен и веришь в существующее, как и во всякую тайну Вселенной. А впереди, где-то далеко за убегающей толпою, за отражением городских тротуаров с блестящими крышами домов скрывается образ моей волшебной Феи… В магических кольцах, с улыбкою тайной… С лица моего тень твоя нисходила. Так грустно глядел я вперед и в молчанье предчувствовал душу в небесном сиянье…
У «Ты» здесь есть всякое «Я»
И всюду в нас брезжит туманов прощальность
И тайна встает зябким взором лица
И бездна во мне твоим изваяньем
Живет и не знает чувствам конца.
Фея встречает меня своей постоянной улыбкой. С тех пор, как она поселилась у меня, я словно зажег ее каким-то необыкновенным светом…
Так землю всю волшебным светом вмиг освещает бесконечный океан… Мы, как дети, воспламеняем друг друга наивной чистотой еще неоткрывшихся ласк… Мы хотим войти в любое око мирозданья, своею верою в чистого зверя, и все же за всяким отсутствующим здесь ликом или чувством ощущается непроходимая даль Вселенной, и мы вместе тонем в ней, уже не пытаясь отгородиться друг от друга едва проверяемыми триумфами…
Ибо даже если человек любит другого человека, то он должен подать знак, означающий, что он тоже в нем существует, хотя бы и столь непредсказуемым образом. Фея снова садится ко мне на колени, и мы снова разучиваем Акафист Пресвятой Богородице… Едва соприкасаясь телами, мы образуем единое целое… сливаясь голосами в молитву… И только Аристотель заметно нервничает и мурлычет возле нас, взирая на нашу близость с тоской одинокого холостяка… Нам, естественно, его жаль, но мы не можем с Феей тотчас превратиться в каких-то облезлых кошек, чтобы усмирить непостоянство скучающего зверя…
Любой ход мыслей был обречен на встречу с невидимым Богом.
Однако даже в этой сиюминутной одинаковости всех рождающихся противоречий сквозит окаянная тоска, с какой любой грешный житель другому все чувства прощает. Так вот и ощущается некая безысходность любых человеческих поступков. Однако и она была всего лишь мгновенной потребностью всякого мудрого человека… А в это время я ее вообще не замечал… Моя Фея заслонила собой весь мир. Ее глаза как светящиеся звездочки под полумесяцами начертанных Богом бровей, разжигали во мне пламя единственной вечной Любви. Такое бывает лишь раз, когда весь мир со своей суетой, с мучительной тоской и безысходностью, с тревожными глазами, летающими по траектории замкнутого круга или наглухо закрытого квадрата… остается где-то позади, в темноте абсолютного забвения, в тот миг, когда Фея сидит у меня на коленях и мы постепенно становимся с нею одним существом…
Любая философия, идея, политика, любое художество, оцениваемое в миллиард долларов, всякое золото, хранимое в сейфах с алмазами, не стоят того святого часа, когда два понимающих существа так искренне и нежно… чутко любят… Когда даже и представить невозможно весь мир… без Феи. Все связано лишь с ней. Она – центр моей Вселенной… Она – моя реликвия… мое блаженство, божество…
Темдеряков становился все ужаснее. Он перестал пить, но сделался от этого еще более безумным и озлобленным… Долгими очами он бродил под нашими окнами как одинокий и неприкаянный зверь… Он как дьявол, выходящий без числа… Впивающийся черными глазами… В мир, где раздвигает тени мгла и зажигает смысл предсмертными словами. Впрочем, он не зажигал смысл, а уничтожал его всей свой жизнью… Он как тот упрямый старик, которому ужасно надоело и наскучило жить, пытался уйти из этого мира любым безболезненным образом… Я опять пришел к нему… И увидел его кривую и все отталкивающую от себя усмешку.
- Ну, проходи, - сказал он мне таким отрешенным голосом, словно он уже был где-то там, на небесах. Еще более скверный бардак застыл в его вещах, разбросанных по квартире. Постоянно летающая моль и полчища бегающих тараканов еще резче и фатальнее подчеркивали в Темдерякове отсутствие всяко смысла.
- Ну что, горло прошло?! – спросил он меня как-то глухо и безучастно.
В уме я даже представил себе невидимый пут его голоса, от губ до потолка, где в углу, в пыльной паутине он обрывался, не находя себе никакого подходящего простора.
- Ну, что ты как шпион все ходишь и высматриваешь?! – он неожиданно обезумел и схватил меня за ворот рубашки, и потянул на себя.
- Что ты так смотришь на меня, - как-то странно и совсем по сумасшедшему засмеялся он, - ты думаешь, я не знаю, куда от меня подевалась Танька?! Куда она спряталась?! Не! Я знаю! – Темдеряков поднял вверх свой указательный палец, словно искал подтверждения собственным словам.
 Потом он снова о чем-то задумался и замолчал, и так и остался стоять со своим указательным пальцем. Боже, лучше бы он пил и ни о чем не думал! Может, тогда все случилось бы иначе! Впрочем, у нашего бытия нет никакого плана, никакого спасительного средства… Это мы все еще пытаемся его в какие-то абсолютно бессмысленные формулы, и все расставить вроде как по своим местам, хотя ни у одного человека нет на этой грешной земле своего светлого и самого вечного места. Если только могила, но и она ничего не открывает нашему взору, кроме праха и червей, кроме крестов и надгробных плит, и все так же таинственно молчащего над нами неба со всем своим светом и тьмою.
Я выше от Темдерякова как из преисподней. Все во мне гудело, кипело, кишело и волновалось… Это было предчувствие, предчувствие чего-то ужасного и невообразимого… С этого дня я весь был сам не свой… Я не знал, что мне делать, и еще сильнее тревожился за свою Фею. Словно какие-то невидимые узы связывали и окутывали Фею с Темдеряковым.
Это было, но было против всякого смысла… Он то ли притворялся, прикидывался таким безумным, то ли был на самом деле. Возможно в душе он смеялся надо мной, показывая свои страшные зубы… Возможно, он чувствовал мой страх и выслеживал мои тайные мысли… Возможно, он знал, что на мне горит шапка и что Фея у меня… Или даже только предполагал, но уже одно это вело его дальше на пути к намеченной цели.
Еще я знал, что мне не надо было сюда приходить, но я все равно шел, словно кто-то невидимый вел меня за руку, как мой собственный мифологический Аррава, так жертва вдруг торопится на казнь, желая прекратить свое мученье… Так всякий смысл торопится украсть… в душе как каплю наслажденья… Так в мимолетных виденьях светится тихая грусть… Мы пытаемся вызвать свою бесконечность… Фея не просто открыла мне дверь, - она открыла меня. Все мои страхи и скверное предчувствие куда-то испарились…
И на их месте возникло одно блаженное ощущение покоя и трепетной, выходящей из всего ее облика светлой радости.
О, как часто я мечтал вырваться из темной толпы, подобной в пожирании скоту, из серой обыденности, подобной тяжести переживаемой болезни, в эту светящуюся и возвышающуюся над всеми остальными людьми женщину… женщину, сказку, женщину – мать, друга и сестру, женщину хрупкую и нежную, страстную и тайно манящую Волшебницу, Фею, мою прелестную Царицу. В иные минуты отчаянья в человеке просыпается ангел…
Она была пронзительна, как свет, но свет, приятно ранящий глаза… Любящие дети не от беса… В комнате пустой боролись с ложью… Говорят, трава зимой под снегом спит, - Фея прежде жила в Царстве Сна… Что-то произойдет, я знаю, но не могу больше думать… Фея непорочна в своей непостижимости. Как глубокая тихая бездна поглощает Фея меня… И спасает от страха безвольного, от одинокой волнующей глупости, от печального мрака безверия… Все в себе растворяет она, так проходит Вечность за минуту, так часы обманывают нас… День незаметно умирает, и возникает новая ночь…
Всегда ли прах земной впадает в грех и мысли вычисляют мертвеца?!
И не стихи, и не мысли, а какие-то странные ощущения прекрасной и размножающейся скорби владеют мной, когда я покидаю дом, оставляя свою Фею одну. Постепенно я начинаю ненавидеть весь мир за то, что он постоянно разлучает нас с Феей. Скверные предчувствия снова овладевают мной, и я, завороженный то ли обманом, то ли правдой собственных чувств, учусь, пресекая блаженство, вершить земные дела, коль Бог мне не дал совершенства, то вряд ли смогу я без зла… здесь обойтись… поневоле задуман был временем ход… Слепое блаженство покоя… из жалости вечной берет начало… Бессмертью… где двое… из мрака достали свой плод… из самых глубоких пустот. Да, моя Фея была беременна…
Сказка опять соединялась с реальностью, как радость с тревогой… Она сказала мне об этом только сейчас, ее тошнило уже третий день…
Конечно, я этого нисколько не испугался, но запутанность нашей жизни, как и самих обстоятельств, заставляла все больше тревожиться и искать какой-то выход… Было ясно, что мы не могли больше оставаться в этом доме!
Где мрачный и уже непьющий Темдеряков как тень бродил под нашими окнами, нацеля свой взгляд на бескрайнюю темноту. Фея со страхом рассказывала мне о том, что  когда я был на своих дежурствах, Темдеряков, словно чувствуя что-то, всегда выходил из дома и проделывал несколько кругов, что-то лихорадочно бормоча себе под ос, он часто поднимал свою нечесаную и небритую голову на наши окна. Конечно, под тонкой пряжей занавески он не видел ее, но все равно она в страхе отшатывалась, и откуда-то из ее самой сокровенной глубины раздавался тихий стон…
Словно зов или мольба о помощи… Я не мог уже слушать ее ломающегося от волнения голоса и связал ее уста поцелуем… И в таком же странном, почти полуобморочном состоянии я пошел на свое дежурство… В душе я уже проклинал свою работу, и учебу, и весь остальной мир… Однако, именно в эти минуты я был заложником собственных обстоятельств… Ночь выдалась такая же тревожная, как и я сам. Люди все чаще умирали у нас на руках. Иногда когда я только набирал шприц, человек даже затихал и больше не шевелился. Мой врач с некоторой брезгливостью пытался своим вздохом воскресить уже погасший разум, но все оставалось так, как было. И тогда дочь этого человека, уже покойника, что стояла рядом, схватила врача за его халат, разорвала его и даже попыталась задушить его, но я вовремя ее оттащил… Потом мы впрыснули ей в вену два кубика промедола, и на ее устах мелькнула блаженная улыбка.
- А я думал, что он ваш отец, - удивленно взглянул на нее врач.
- Да нет, он уже два года, как мой муж, - улыбнулась от собственного головокружения эта семнадцатилетняя девчонка.
Я поймал себя на мысли, что я давно уже потерял смысл происходящего и мне стало страшно от самого себя.
 Я вдруг понял, что я законченный пессимист, и от этого происходят все мои несчастья. Если бы я умел верить во что-то хорошее, по-настоящему веселиться, то я давно бы уже был где-то на седьмом небе от счастья, я давно бы нашел для нас с Феей квартиру и переехал из этого страшного дома. И может, попытался избавиться от своей мрачной впечатлительности, как и от своей нервной работы. Но я был неудачник, я был заложником своей несчастной судьбы, и поэтому Фея не могла мне дать то самое счастье, которое носила в себе… Ее ошибка заключалась в том, что она доверилась глупому и несмышленому поэту… Неудачнику, для которого весь мир давно уже стал чем-то вроде места заточения. И хотя я был счастлив с нею, по настоящему счастлив, это еще больше угнетает меня, ибо я не дал ей ничего взамен смерти. Да, в смерти моей Феи виноват только я. Я видел, что Темдеряков сошел с ума, я видел, как в нем роились его сумасшедшие мысли, как она боялась его и предчувствовала вместе со мной неотвратимость, неотвязность существующего в жизни зла. И все равно она доверилась мне, она верила в меня, в то время как я только со слепым блаженством обладал ей как прекрасной игрушкой. Теперь все в прошлом. В прошлом ее улыбка, глаза, в прошлом то ране утро, когда я бежал домой после своих мертвецов на встречу с моей уже не существующей Феей. Милицейская машина возле дома, множество народа и наши открытые окна. Абсолютно все говорило о беде. Я как сомнамбула поднялся наверх с громко бьющимся сердцем. Вот дверь нашей квартиры, она открыта, чей-то плач, чей-то вой. Все соседи сбежались, словно на просмотр какого-то невероятного фильма. Понурые милиционеры, ждущие чего-то еще, и Темдеряков, живой и страшный со своей взлохмаченной головой и безумными глазами, на полу, возле лежащей Феи уже с навсегда закрытыми глазами и с ножом, с цветной рукояткой ножа в сердце. Он убил ее за то, что она любила меня. В его безумном мозгу она была его женой, его вечной собственностью. Он всегда ее бил и держал в страхе, а теперь был удивлен тем, что его вещь вдруг заговорила и отвергла его.
 А она ему тоже была нужна, просто позарез нужна, вот он ее и зарезал. Раз мне не досталась, так значит и ему не достанется. Что же они ждут. Почему не забирают его?! О, Боже, он плачет и целует ее у всех на глазах. Убийца целует жертву. Несчастный, укравший нашу любовь, целует, оскверняя останки моей Феи. А я стою рядом и плачу, и ничего не могу сделать? Я бессилен, как муравей под ногами великана! Мне бы плюнуть ему в лицо, ударить, все вроде ждут этого. А я молчу как трус, как предатель! Набрал словно отравы горькой в рот и молчу. И вдруг тоже опускаюсь на колени, плачу и тоже целую ее вместе с Темдеряковым, и все смотрят на нас и наслаждаются нашей общей трагедией. А мы все целуем ее как безумные… ее охолодевшее лицо… И наши головы соприкасаются, и мы ничего, абсолютно ничего не говорим друг другу, и это продолжается долго, почти Вечность мы целуем ее и проникаемся ее волшебной сущностью, хотя ее вроде уже нет, но здесь с нами все еще остается ее застывший пртрет, с помощью которого несчастный Темдеряков вспоминает, как она его вытаскивала из грязи, а я – как она нежно гладила меня по голове… Иот этого наши слезы становятся чище, а лица светлее… Потом милиционеры все же вспоминают по свои обязанности и, словно мешок, поднимают от тела обезумевшего Темдерякова. И уводят… И меня отнимают от тела и тоже уводят. Весь день я томлюсь в камере и жду своего допроса. Какой-то грязный и пьяный мужик, сидящий со мной, постоянно что-то мне говорит, но я не слышу его. Я весь замурован в свои мысли и чувства к Фее. Потом меня вызывают на допрос. Мои зубы стучат друг о друга, как в лихорадке. Слезы опять текут нестихающей чередой. Угрюмый следователь, заслонив собой окно в мир, угощает меня водой из графина и после отпускает навсегда в этот мир. Я иду по этому миру пустой и никому не нужный. Я прихожу в дом и вижу на полу контуры Феи, обрисованные мелом. В раковине вижу горстку чужих окурков, и мне вдруг становится страшно, ибо как я буду жить дальше и больше никогда не увижу своей Феи. И, быть может, навсегда забуду ее.



Эпитафия

Наш маленький младенец в небесах…
Быть может, не разлучен он с тобою.
Я чувства претворяю в стылый прах
Уставший жить отчаянной борьбою…
Ты сбылась в моей жизни и ушла,
Как будто тень прошла со мною рядом.
Забрав пригоршню нашего тепла,
Судьба моя стояла голым садом
И ничего от жизни не ждала…
Одна лишь смерть была мучения желанней,
О, если б знал, что встречу я тебя
В ином краю, в глубинах мирозданья,
Лишил бы жизни сам себя…
Чтобы ускорить эту встречу…
Но мрак молчит, и мне мой путь неведом,
И я терзаюсь образом твоим
Как недоступной тайной или бредом
Открывшейся по смерти остальным…







Эпилог

Мой Аристотель пропал в тот же день когда погибла моя Фея…
Возможно, по своей кошачьей глупости он очень привязался к ней.
 И подумал, что она не умерла, а просто переехала куда-то жить, и отправился на ее поиски… Впрочем, коты намного людей и живут так просто и спокойно, словно заранее предчувствуют всеобщее бессмертие.
Несчастный Темдеряков сошел с ума, и его навсегда закрыли в психушке. Через своих знакомых врачей я знаю, что он стал писать бессмысленные стихи и раздавать их всем больным.
Один раз я приходил к нему, но он меня так и не узнал… С каким-то странным недоумением он смотрел в мои глаза и что-то бормотал себе под нос. Я уже уходил из больницы с двойственным ощущением: мне одновременно казалось, что он больной, и в то же время притворяется больным, чтобы уйти от наказания. Во всяком случае, я пытался вывести его на чистую воду, я кричал и тормошил его, задавал ему самые мучительные вопросы об убийстве Феи, но он равнодушно моргал глазами и как ни в чем ни бывало, ковырялся в носу. То ли Бог, то ли еще кто-то и на самом деле дьявольски посмеялся над ним. И, можно сказать, что, несмотря на свое раздвоение, я уходил от его жалкого подобия с некоторой благодарностью невидимому Творцу! Что касается меня, то я так закручинился, так загоревал, что пустился сразу во все тяжкие. Стал играть в карты на деньги, пьянствовать в общежитии с самыми непутевыми студентами, отдаваться подряд всем легкомысленным женщинам и вообще опускаться на дно своей бессмысленной жизни. А однажды мне приснился сон, я опять увидел свою Фею, она опять сидела у меня на коленях и учила петь Акафист Пресвятой Богородице. Тонкий, словно у соловья голос, похожий на дрожащую переливчатую свирель, уводил меня дальше, во все внеземные глубины и пространства.
«О, Пресвятая Дева Мати Господа, Царице Небесе и земли! Многоболезненному воздыханию души нашея, призри с высоты святыя Твоея на нас. С верою и любовию поклоняющихся пречистому образу Твоему. Не имамы бо ни иныя помощи, ни инаго представительства, ни утешения, токмо тебе, о, мати всех скорбящих и обремененных. Помоги нам… немощным…»
Я пел вместе с Феей и плакал. А потом проснулся и увидел себя в постели с другой женщиной в незнакомом доме. Я слышал, как она храпит во сне. Точно так же, наверное, храпел во сне Темдеряков. И мне стало страшно и стыдно, и я возненавидел сам себя. И в эту же ночь тихо, украдкой я выбрался из чужой постели и покинул эту женщину. Путь на кладбище лежал через весь город. Такси уже не ходили, неожиданно я увидел знакомую машину «скорой помощи» и просигналил. Они увидели меня и остановились. Они ехали с вызова и поэтому довезли меня до кладбища, связавшись по рации с диспетчером. Ночное кладбище тревожно утопало в сугробах. Машина уехала, и я остался один. Я шел, утопая по колено в снегу. Мороз ломил мои руки и ноги, слезились глаза, щипало веки, но я шел к ней, к моей единственной Фее, к ее холмику шел я, чтоб спеть ей акафист священный…
Снега, отражавшие небо, светились в холодную Вечность…