Сашка

Памяти Кисы Варвара

Солнечный луч робко скользнул по скалам, поиграл в каплях росы на длинных сосновых хвоинках, пробежался по чешуйчатым высоким стволам - и пропал на мгновение. Пропал для того, чтобы вернуться с компанией таких же, как он, шаловливых и ласковых братьев. И вспыхнули яркой россыпью покрытые ночными слезками ветки, засверкали слюдяные вкрапления в граните, потянулись вверх хрупкие колокольчики и нежные ромашки, заискрилась сосновая роща. "Ребята, смотрите, они золотые!" - прошептал Сашка, указывая вглубь леса. Но его никто не услышал...

               
"Ты всю жизнь мне испортил!"

Иногда ему казалось, что первый раз он услышал эту фразу еще тогда, когда его тельце, благодаря чьему-то капризу, только-только появлялось, складывалось, обретало черты человеческого детеныша. Сашка был нежеланным, и мама заранее не любила его, появившегося вопреки всем ухищрениям. Может быть, если бы Татка не побоялась и пошла ко врачу - все было бы иначе, и не пришлось бы ей, рыдая, выслушивать упреки матери, унижаться, разговаривая с потенциальным папой Сашки, старательно прятать растущий живот и глаза, встречаясь с соседями. Но Татка была глупой семнадцатилетней девицей, уверенной, что влюблена и любима. Это с другими могла произойти "неприятность", но только не с ней. Это другие "залетают" без специальных таблеток и презервативов - им же с Павликом вполне хватит того, что они не занимаются "этим" в опасные дни. В самом начале, когда Павлик только-только начал вывозить ее с собой "в походы" и там, в палатке, под чьи-то песни, доносившиеся от костра - "Вот это для мужчин..." - уговорил  превратиться из девочки в женщину, она пробовала принимать "Постинор". Для уверенности. Хотя и говорил Павлик, что ничего не будет, он "успеет вовремя убрать" - сомневалась. Боялась потому что. Но оказалось, что у "Постинора" куча побочных эффектов, да и Павлик с каждым разом приручал ее все больше и больше, и она в конце концов сдалась: выкинула оставшиеся пару таблеток, а вместо этого начала усердно считать дни. Вот и просчиталась где-то... Сначала думала - ладно, все образуется, папа же вот он, известен, не откажется наверняка... он же так ее, Татку, любит, а значит, и ребенка любить будет. Их ребенка. Совместного. И даже представляла, как они сделают специальную переноску, сошьют маленький спальничек, будут вместе с малышом выезжать на родной Карельский Перешеек, как будут их друзья подтрунивать, называя их "маманя и папаня"... и Бог бы с ним, что не будет пышной свадьбы и не наденет она белого платья с длинным шлейфом и пышной фатой - зато у них будет семья. Своя. Им не придется больше уезжать за сто пятьдесят километров от города, чтобы провести вместе ночь...

- Ты что, с ума сошла? Какой еще ребенок??? - Павлик впервые повысил на нее голос, услышав о том, что через восемь (нет, уже меньше - через семь!) месяцев станет папой. - Я тебя об этом просил?! Я даже слушать не хочу, что ты там лопочешь - или делай аборт, или забудь о моем существовании!

Сделать аборт она не успела: срок переходила. Все из того же страха - перед матерью и перед доктором, перед самой процедурой, казавшейся ей унизительной, перед тем, что, избавившись от ненужного сейчас ребенка - не забеременеет потом. А еще - надеялась, что Павлик вернется. Ведь это же и его ребенок! Его сын! Это обязательно будет именно сын - тогда Павлик точно не откажется от семьи. Это же всем давно известно: каждый мужчина хочет, чтобы у него родился сын. С которым можно будет ходить на рыбалку, курить на кухне и которого можно будет учить жить в лесу и защищать себя в городе. Но Павлик почему-то не хотел сына. Он даже говорить об этом не хотел: не подходил к телефону, когда звонила Татка, выбирал другую стоянку на Вуоксе, а если они случайно встречались на скалах - делал вид, что не заметил. Или же просто уходил, когда "не заметить" было слишком сложно. Дни превращались в недели, и вот уже "оно", сидящее внутри, зашевелилось. Примерно тогда же прятать живот стало практически невозможно, а надежда на возвращение Павлика окончательно пропала.

-От шлюха-то, от шлюха! - бушевала мать, стараясь дотянуться мокрым полотенцем до лица дочери. - Нагуляла, стервоза! Чегой теперь делать-то, а?! А как соседям-от в глазы теперь смотреть-от, а?! Ох, знала я, что ничем хорошим твои походы не кончуться! На меня-от не рассчитывай, родится ****енок - сама выращивать будешь!

Оставшиеся три месяца беременности Татка по ночам рыдала - тихо, чтобы мать не услышала, - и по несколько раз за сутки прислушивалась: не помер ли? Но проклятое дитя помирать и не собиралось - оно исправно шевелилось, попинывая, поталкивая изнутри то ножкой, то ручкой, и развивалось на зависть другим: не вызывая токсикозов, болей в пояснице и отеков.

В роддом Татка уехала тишком, оставив матери записку с одним только словом: "Пора". Она твердо решила, что домой вернется одна, оставив сына государству. И, наверное, акушер - невысокий, кругленький мужчина с мягкими руками, бархатным голосом и кошачьими плавными движениями, - почувствовал это. И, наверное, ему это не понравилось. А может, он всегда так поступал - Татка не спросила. Но только новорожденного (и правда - сын!) он не просто показал издали - "Радуйтесь, мамочка, у Вас мальчик!" - а положил Татке на грудь. Вернее - приложил к груди, и детеныш тут же нашел сосок, уцепился за него и смешно зачмокал... И Татку охватило такое звериное счастье, что она даже перестала чувствовать боль в местах разрывов. А еще - передумала писать "отказ". "Выращу!" - упрямо подумала она. И попросила сестричку, везущую ее на каталке в палату, позвонить матери.

- Вы только скажите, что у меня сын, пожалуйста. И все. Больше ничего не надо.

Их выписали через две недели. На улице было морозно, а на Татке - осеннее пальтишко: уезжала она, когда зима еще не наступила. Других - встречали. Счастливые папы меняли у нянечек толстенькие свертки на цветы и конфеты, осторожно рассматривали сморщенные личики младенцев, целовали сияющих жен, родственники с хлопком вскрывали шампанское, суетливо тянули фотоаппараты - "обязательно на ступеньках надо, чтобы табличка была видна! Обними ее, обними крепче! Люся, отдай Ване дочку, не съест он ее, он же папа!", - потом усаживались в такси и разъезжались по домам - ножки обмывать. Татку с мирно спящим Сашей не встречал никто. Опять же, сама виновата: ни одна подруга не знала о дате выписки. Татка надеялась, что приедет мать или (бывают же чудеса на свете!) - Павлик. Чуда не произошло, а денег почти нет, и первое свое путешествие маленький Сашка совершил в самом обычном транспорте: автобус, метро, еще раз автобус. Получив тем самым еще одно напоминание: тебя сюда не звали, малыш, довольствуйся тем, что есть.

               
Он рос в семье, где его не любили. Бабушка так и не простила Татке славы, которую принесла ее беременность без мужа - в самом начале семидесятых мало было "одиночек", и молва о них ходила злая и ядовитая. Татка же, вернувшись домой, быстро избавилась от своего восторга перед новой жизнью, и все чаще задумывалась о несправедливости природы. В очереди к женскому врачу она слышала множество историй о том, как любящие друг друга супруги не могут произвести на свет чадо, как дети умирают еще не родившись - или в первые дни своей жизни - и сколько горя это приносит родителям. Сашка же, как на зло, родился и рос совершенно здоровеньким и помирать вовсе не собирался. Он прилежно агукал, обгаживал пеленки и срыгивал на слюнявчик. "Что б ты сдох, паршивец!" - шипела Татка, когда к вечеру от усталости начинала путать холодильник с телевизором. К тому же, он много и горько плакал, и в такие минуты успокоить Сашку было почти невозможно.

Ему исполнилось полгода, когда, не выдержав материнских упреков и постоянного ворчания, Татка решила ехать на лето в лес. Ночевки в палатке до самых "белых мух" и ежедневные купания в холодной воде карельского озера не только не вызвали простуды - наоборот, укрепили и без того здоровенький организм ребенка. А отсутствие постоянных скандалов и мерно шумящая листва успокоили малыша: он перестал плакать, и даже почти не просыпался по ночам. Вернее, пока спала мама: частенько они ложились уже под утро, когда над озером вставало солнце.

А еще тогда Сашка встретился с отцом. Это произошло случайно: Павлик никак не ожидал, что Татка приедет в лес тем летом. "Знал бы - не поехал бы сюда!" - но деваться уже некуда: вся честн;я компания его заметила.

- Привет, - сказал он, словно не было прошедшего года. Татка хмуро посмотрела в ответ:
- Ну, здравствуй. Знакомься, - и она протянула малыша вперед. - Его зовут Саша. - и быстро добавила, не дожидаясь вопросов: - Александр Александрович.
- Вот как? - ненатурально-спокойно пожал плечами Павлик. - Хороший малыш. Поздравляю, - и, подхватив сброшенный было рюкзак, пошел "жить" на соседнюю стоянку.

Больше они не встречались никогда. Сначала Павлик выбирал для своих поездок те места, куда Татка точно не поедет, а потом она случайно узнала, что он женился на девчонке старше себя на пять лет, у них родилась дочь, которую Павлик назвал Наташенькой... Таткой.

- Мам, а где мой папа? - задал сакраментальный вопрос Сашка, пойдя в садик. Говорить он начал рано, говорил чисто, а потому сделать вид, что не поняла вопрос сына - не получилось бы. Татка зло блеснула глазами и на минуту задумалась. Ей хотелось сказать что-нибудь типа "твой папаша - козел, каких поискать!", - но она сообразила, что Сашка сейчас просто этого не поймет.

- Умер папа, - произнесла она вечную ложь всех брошенных матерей. - Погиб. В горах.

При этом Татка и не знала, насколько была близка к правде: именно в этом месяце Павлик погиб. Не совсем в горах, правда - сорвался в "колодец" в какой-то из многочисленных пещер Чатыр-Дага. Ей рассказали об этом только через несколько лет, и тогда она, закурив, чтобы сбить набегающие слезы, бросила сыну:

- Ты не только мне, ты и ему жизнь сломал!

               
Маленький Саша был не один "без паповый" ребенок в группе. Но он был, наверное, единственным ребенком, которого  не любили. Сначала он переживал, ластился к родным, словно щенок, но бабушке - мешал и она отталкивала его, а мама - не заступалась. И никогда не целовала сына, даже когда он - редко-редко - болел. В конце концов, он понял: если за день мама ни разу не сказала обычной фразы про испорченную жизнь - день можно считать удачным.

Они продолжали летом ездить в лес - правда, теперь это случалось только по выходным. Сашке там нравилось. Нравился костер, такой ласковый и в то же время такой кусачий. Нравилось озеро - глубокое-глубокое и такое большое, что лица людей на другом берегу становились неразборчивыми, и легко можно было перепутать тетеньку с дяденькой. Нравились Сашке утренние переклички птиц, начинавших щебетать с самыми первыми лучами рассветного солнца, убегающие от мальчика в панике ящерки и угрожающе шипящие змеи. Кстати, ни разу ни один ядовитый гад не напал на пацаненка, тянущего любопытные ручонки к "червячку" - шипели, приподнимались на хвосте - и с достоинством удалялись. А еще Сашке безумно нравилось, что здесь, среди взрослых-туристов, он не чувствовал себя лишним и ненужным. Взрослые дяденьки с удовольствием брали его с собой купаться и лазать по скалам, взрослые тетеньки с не меньшим удовольствием приглашали его побродить по лесу за грибами и ягодами, а вечером все вместе пели песенки под гитару, рассказывали смешные истории (большую часть которых он не понимал, но усердно смеялся вместе со всеми) и кормили его вкуснющей кашей с тушенкой.

- Почему ты так с ним сурова? - подслушал нечаянно Сашка однажды разговор Татки с подругой. - У тебя замечательный пацан растет!
- Если бы не он, все было бы лучше, - горько вздохнула Татка. И добавила: - И я никак не забуду, ОТКУДА он вылез!

               
К первому классу Сашка окончательно стал напоминать волчонка: всегда настороженный, готовый огрызнуться и вцепиться в бьющую его руку. Во дворе над ним часто смеялись: кто-то из детей услышал, как мама ему в порыве гнева в очередной раз сообщила о своей испорченной жизни, - и Сашка, защищая свое самолюбие, научился драться. Однажды он пришел домой с "фонарями" под обоими глазами, в разорванных штанах и куртке без одного рукава. Схлопотав от матери затрещину, от бабушки - другую, он покорно ждал, пока Татка обрабатывала его царапины йодом и ругала,ругала, ругала... Обидно было - жуть: в этот раз Сашка защищал не себя: Толстый Сева кричал на весь двор: "Твоя мать - шлюха", - как такое можно было стерпеть? Но если бы Сашка сейчас рассказал об этом - он опять услышал бы только одно:

- Ты всю жизнь мне испортил.

А этого слышать ему не хотелось.

Чем старше становился Сашка, тем больше недоставало ему нормальной семьи. Семьи, в которой не кричат по вечерам друг на друга и не запираются в разных комнатах, а собираются за одним столом, рассказывают, как прошел день, делятся планами на будущее. В которой вечером желают друг другу "спокойной ночи", и мама целует своего ребенка, не думая, откуда он "вылез". "Вот когда я вырасту, - признавался он заглядывающей в окно луне, - я женюсь и у меня будет двое... нет, трое детей. И я буду их любить и целовать. Часто-часто. И никогда-никогда не скажу им, что они мне не нужны!".

Не смотря на все неприятности, окружавшие Сашку с момента не рождения даже - зачатия, - он не чувствовал к людям зла. Наоборот, он готов был искренне любить любого, кто откликался на предложенную дружбу. Но из-за плохой репутации Татки, "хорошим мальчикам" запрещали дружить с Сашкой, а девочки - те не обращали на него никакого внимания. Сашка был невысок ростом, неказист лицом и довольно замкнут. В итоге к окончанию школы единственными его друзьями стали "неблагополучные" мальчики: у двоих родители-алкоголики, один - с условной судимостью по "хулиганке", еще двое - не смотря на юный возраст уже успели засветиться у нарколога. Это была середина восьмидесятых, когда считалось, что наркомании в стране нет. И именно тогда Сашка впервые попробовал "травку". Понравилось. Больше, чем портвейн, от которого по утрам болела голова, а по вечерам случался "нестояк". Да и элитность потребляемой "дури" нравилась. В самом деле - портвейн-то вот он, пусть не всегда бывает, зато разрешен. А "ганджу" надо мало того, что добыть - до хаты донести. И что б не "повинтили" в процессе, а то ведь и "срок" схлопотать можно. Сашка много слышал историй, как чуваков "брали" с "травой" на кармане, и знал, что "отмазаться" практически нереально. Но, покупая очередной "корабль", он был свято уверен, что сам не попадется. Никогда. И, в общем-то, ему везло. Он благополучно закончил восьмой класс - не сказать, чтобы одним из лучших, но все же почти без "троек", и, вопреки ожиданиям учителей, пошел учиться не в девятый, а в ПТУ. На сварщика. Ему казалось, что, начав зарабатывать, он сведет участившиеся дома скандалы к минимуму. К этому времени он уже точно знал историю своего рождения, но пока на материну ненависть еще отвечал любовью.

Поняв, что никакие деньги не способны уничтожить Таткину неприязнь, Саша стал мечтать о времени, когда ему исполнится восемнадцать, и он уедет из этого дома. Все вокруг "косили" армию - он же рвался туда. Ему хотелось в морфлот: целых три года не слышать бабушкиного презрительного "****енок" и материного злобного "ты мне всю жизнь испортил!". А еще ему стал часто сниться один и тот же сон. Во сне этом Сашка разговаривал с женщиной, точь-в-точь Татка, только счастливая и не презирающая его, - но никак не мог расслышать, что она говорит. Сашка просыпался, утыкался мокрым от слез лицом в подушку и напряженно вспоминал, как шевелились ее губы - быть может, он по мимике разберет ее слова? Однажды ему это почти удалось. "Ты уйдешь, когда сосны станут золотыми," - кажется, шептала она ему. Но Сашка, которому лес был более родным домом, чем бабушкина квартира, точно знал, что сосны золотыми не станут никогда - разве что превратятся в уголь. Или - частично - в янтарь. А потому, поразмыслив над фразой, он подумал, что не правильно понял Женщину-Из-Сна.

Иногда мечты сбываются: Сашку взяли служить на морфлот. А за малый рост и сильное тело - отправили на подлодку. Странно было: мать приехала на присягу. И даже, кажется, гордилась сыном, когда он четко произносил: "Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников. Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Советскому Правительству. Я всегда готов по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины - Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами. Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся". Может быть, так на нее подействовало его отсутствие дома? Это было немного обидно - ну да ладно, и не такое переживал.

Служить ему нравилось. Но, в отличие от многих, Сашка никому не рассказывал об армейской жизни. Он с увлечением говорил девушкам о своих друзьях - как тех, что остались "на гражданке", так и новых, появившихся на подлодке. С не меньшим энтузиазмом говорил сослуживцам о девушках, с которыми знакомился все легче и чаще. Очень радовался, когда его друзья и его девушки знакомились меж собой и начинали встречаться уже не по-дружески. Сам он точно знал: "свою" он здесь не найдет. Она ждет его где-то на улицах родного Питера. А может, в лесах Карельского Перешейка. Или - в Саблинских катакомбах. Но точно - не в Крымских маленьких городках.

По приходившим из дома письмам, он понял, что у матери появился любовник. "Слава Богу, - думал Сашка. - Может, на меня меньше орать будет...". Ему не хотелось возвращаться домой. Но и "на контракт" тоже не хотелось: Перестроечная арба плавно подкатила СССР к пропасти, и можно было только гадать, что ждет впереди. И результаты гадания были не утешительными.

Возвращение домой было двойственным. С одной стороны - друзья. Какую встречу они устроили Сашке! Подхватив его прямо с вокзала, как был - с чемоданчиком и в форме, - они увезли его за тридевять земель, в любимые и родные леса. А там уже ждал костер, шашлыки из неизвестно откуда раздобытого мяса и море спирта. Причем лично  для Сашки девчонки достали из палатки бутылку "Сибирки" - старенькую, "доталонную", сладенькую такую... Гуляли несколько дней подряд. Народ приходил, уходил, кто-то оставался надолго, кто-то забегал просто так, поздороваться. Пару человек "Royal" не то, чтобы сгубил - но "подставил". Решили это они на лодочке покататься, вооружились парой бутылок неразведенного - и поехали. Когда пришли в себя, оказалось, что они давно пересекли Карельскую границу и уже почти добрались до Финляндии. А с собой ни еды, ни документов, ни, как оказалось, весел: потеряли где-то в пути. "Погранцы" от души повеселились, слушая горе-путешественников, да отправили обратно под Приозерск. Вот только лодочку конфисковали. Что ж, солдатикам нужнее. А под Приозерском на Малых все еще праздновали Сашкин дембель - отсутствия двух "бойцов" никто и не заметил.

Дома же - никакого праздника не было. Там все было по-старому: разговоры на повышенных тонах, взаимные упреки, попытки ударить словом побольнее, поязвительнее. Единственной разницей было наличие в доме еще одной пары тапочек - не малого такого размера - и бритвенного прибора на полочке в ванной. Впрочем, мужчиной не пахло. "Приходит иногда," - догадался Сашка. И ничего не сказал. В конце концов, ее, матери, дело. А у него есть своя комната, в которой можно скрываться и от нее, и от ее любовника.

               
Любовь свою Сашка встретил, как и предполагал, в Саблино. Среди песчаных колонн, освещаемая дрожащим огоньком свечи, она показалась прекраснее всех девчонок на свете. И Сашка сразу решил - Кошка будет его женой. Оказалось, что уложить ее в свой спальник - проще простого. А еще она матерится не хуже мужиков и пьет с ними наравне. Но это Сашку не смущало: он знал, что нашел Ее, Единственную, которая ради него изменится, родит ему трех детей, о которой он будет заботиться и любить - так, как не любила его никогда мать.

У Кошки дома тоже было не все благополучно: мать и сестра ее, устав от почти непрекращающегося пьянства Кошки сотоварищи, частенько проходивших вовсе не в кабаке или на лавочке, а на Кошкином диване, уже и милицию вызывали, и "на Пряжку" отправляли нерадивое дитя - все было бесполезно. А потому на семейном совете решено было разделить родное гнездо на три части: по "однушке" - родителям и сестрице, а Кошке - комнату. Понятно, что Кошка не возражала против такого решения - и вскоре Сашка помогал ей перевозить вещи с Гражданки на Обводный канал. Полный бардак в стране способствовал тому, что Кошка получила в итоге не одну комнату, а целых две - в старом доме с высоченными потолками, почти рядом с метро "Фрунзенская". Не прошло и месяца, как Сашка переехал туда же, оставив в распоряжение матери свою комнату.

Привыкший к самостоятельной жизни с малолетства, Сашка вовсе не хотел ждать, подобно Кошке, когда зайдет в гости добрый самаритянин и накормит обедом. Поговорив с работягами на нескольких заводах, выяснив, что работы - море, а денег за нее не платят, Сашка подумал-подумал - да и пошел в ближайший отдел милиции.

- Классно, - возрадовалась Кошка. - Конфискат будем потреблять по назначению!

               
Через пару лет Сашку из рядов милиции попросили уйти. По-хорошему. Пока "под статью" не отдали. К этому времени он, с Кошкиной подачи, успел перейти с "травы" на более сильную наркоту. И знакомых завести в кругах соответствующих. Правда вот, как ни странно, "подсесть" он не "подсел". Что не могло не радовать: увольнение грозило тем, что за кайф придется платить. Деньгами. А их нет.

- Ну, все, хватит, - решил он. - Кош, мы больше не торчим.
- Говори за себя, шлиммазл, - огрызнулась Кошка. Но - согласилась.

Сказать, чтобы Сашкина семейная жизнь была счастливой - было бы не правдой. Да, они проводили много времени вместе, да, Кошка кричала сладостно, ощущая его в себе, но стоило ей поехать на скалы одной - и рога у Сашки начинали скрести об трехметровый потолок. Да, ночами любви Кошка шептала "хочу от тебя бейбу", но днем - напивалась и желание это проходило начисто. За те два года, что они жили вместе, Кошка успела сделать пять абортов. К счастью, Сашка об этом не знал. Плохо это могло закончиться: с"винта" стал Сашка вспыльчив.

- Сань, я беременна, - заявила однажды Кошка. Почему она в этот раз не скрыла от него и не пошла на очередной аборт? Она сама не могла бы сказать. Так же, как не могла бы сказать, зачем ей этот ребенок. Сашка же был готов носить Кошку на руках. Ему было все равно, будет дочь или сын - главное, что это будет его ребенок. Которому Сашка сможет наконец-то подарить всю свою любовь и нежность, столько лет копившиеся за напускным цинизмом.

Сама Кошка, впрочем, Сашкиных восторгов не разделяла. Первые несколько недель у нее был сильнейший токсикоз, потом начались головокружения и ломота в спине, да такие,
что ей хотелось закрыть глаза, уснуть - и не просыпаться более. К тому же, развивающееся дитя категорически не принимало алкоголь и табак: Кошку сразу же начинало тошнить. А отказываться от них она не хотела. Даже когда Сашка сам бросил все допинги - Кошка тайком пыталась курить. Будущего папу это пугало - если верить бабушкиным словам, так же вела себя беременная им Татка. Впрочем, он был готов растить ребенка один - только бы Кошка его родила.

Девочка родилась, не смотря на все Кошкины нарушения диеты и частые развлечения с водкой или наркотой, на удивление здоровенькой. Хоть и малютка совсем: меньше трех кило весом. Все двенадцать часов, проведенные Кошкой в "родилке", Сашка не отходил от роддома, он измучил дежурную в справочном своим встревоженным "ну как там?", а когда получил долгожданный ответ - счастливо улыбнулся, побледнел и почти потерял сознание. Его главная мечта исполнилась: у него есть дочь. Малюсенький человечек, которого надо защищать, учить и - самое главное - любить. Уж что-то, а любить Сашка был готов. Не готов он был к другому: что, едва вернувшись домой, Кошка выставит его за порог, прокричав в истерике:

- Никогда сюда не возвращайся! Ты мне всю жизнь испортил!

Это было больнее, чем полученное когда-то в пьяной драке ножевое ранение. Тем более, что он знал - нет , он был абсолютно уверен, - что станет хорошим отцом их Маринке. Не понимая, что он делает, Сашка впервые за последние три года приехал к матери.

- Смари-ка, кто явилсси, - прокричала вглубь квартиры бабушка, открыв дверь на Сашкин настойчивый звонок. - А у нас тут, слышь-ка, все туточки.
- Отвали, - Сашка взглянул на бабку так, что та предпочла ретироваться.

Татка с мужиком - огромным, с "пивным" брюхом, нависающим над армейским ремнем, потным складчатым затылком и симпатичной забавной лысиной на макушке, - ворковали в комнате, попивая добытую накануне на последние талоны водку. Мужик, показавшийся Сашке знакомым, густым басом рассказывал бородатые анекдоты, поглощая скудную закуску, Татка смеялась визгливо, преданно заглядывала ему в глаза и перекладывала со своей тарелки ему кусочки повкуснее.

- Привет, ма, - хмуро процедил Сашка.

Как по знаку режиссера, смолкли оба. Мужик повернулся, смерил Сашку взглядом - и встал, раскинул руки, двинулся вперед - обнять, здороваясь. "Смотри-ка, Ильич," - ничуть не удивившись, отметил Сашка. С медведем этим они знакомы были с тех самых пор, как пацан начал ездить в лес один: в середине-конце восьмидесятых туристы были почти что кланом, все хотя бы чуть-чуть, хотя бы раз общались возле ночного костра. Ильич был почти легендой: один из лучших инструкторов, один из знаменитых выпивох, теперь, оказывается, он претендовал на звание нового Сашкиного папы.

- Здорово, сынок, - прогудел Ильич. И так по-настоящему прозвучало это "сынок", что Сашка, словно маленький мальчик, уткнулся медведю в грудь - и заплакал. Тихо-тихо, почти неслышно.

- Ты это, мать... закуски, что ли, сделай. И стакан неси, пацан тоже водку пьет.

И мать, не споря, скрылась за дверью.

               
Кошка позвонила первой. Она плакала, объясняла, что не хотела "чтобы так", что просто она устала, что он не так понял - а издалека доносился отчаянный плач Маринки. И, быть может, Кошку в этот раз Саша не простил бы - из-за дочери он сказал: "Сейчас буду. Не реви!" - выскочил из дома, толком не попрощавшись ни с матерью, ни с Ильичом, поймал машину - и через полчаса уже держал долгожданную свою на руках. А она плакала. И, судя по голосу, давно и безутешно.

- Ты ее кормила? Я спрашиваю, ты ее кормила?
- Нет, - шмыгнула носом Кошка. - Она не ест....
- Врача, дура! Нет, одевайся, пойдем сами - быстрее получится, - ему было все равно, что будет с ним самим, с Кошкой, со всем остальным миром - Маринка должна жить и вырасти счастливой.
- Да заткни ты ее! - истерично закричала Кошка.
- Я сейчас тебя заткну, сука! - Сашка сам не понял, как эта фраза вырвалась. Но, похоже, подействовало: Кошка, что-то шипя себе под нос, мгновенно натянула драные джинсы и растянутый свитер:
- Я готова. Пошли?

Ничего страшного не оказалось: просто у Кошки от истерик молоко стало горьким. Врач, милая женщина лет сорока, посюсюкав с Маринкой, выдала направление в молочную кухню, рассказала, какое питание более подойдет, назначила массаж - и обращалась при этом все время к Сашке, абсолютно игнорируя "мамочку". И Маринка от тепла Сашкиных рук и ласкового голоса врача, успокоилась совсем, уснула, причмокивая во сне и морща маленький носик-пуговку.

С этого дня для Сашки начались сложные времена. Семью надо было кормить, покупать малышке всякие нужные вещи, а уходить из дома - боязно: Кошка, поняв, что кормить дитя не надо, начала выпивать, и не раз Сашка заставал дома веселящуюся компанию. Маринку в такие часы выставляли в коляске на лестницу - чтобы не мешала. Не раз Сашка хотел забрать дочку и уехать к матери - но Кошка клялась, что исправится, рыдала, падала на колени, хватала его за руки - и Сашка оставался. Он почти не спал, по ночам вставая на малейший "хнык", по вечерам после работы стирал скопившиеся за день пеленки и ползунки, научился купать ребенка, не опасаясь выронить маленькое тельце в воду. И при этом был почти счастлив: стоило Маринке просто посмотреть на него - он понимал, что наконец-то есть человек, которому он не испортил жизнь. Он везде ходил с дочерью сам: на прием ко врачу, на массаж и прочие процедуры, гулял с ней часами во дворе, - и соседи считали, что Сашка - отец-одиночка. Те, конечно, кому повезло ни разу не столкнуться с Кошкой.

Друзья относились по разному. Девушки - жалели, немного восхищались и старались помочь: принести одежку, игрушки, поделиться едой - не с девочкой, так хотя бы папу подкормить. Пацаны же, за редким исключением, подвигом это не считали. Скорее - дуростью. "Все равно ж разбежитесь, - убеждали они Сашку. - И Маринку она все равно заберет. У нас суд за бабу всегда. Ну и нах тебе это?". Сашка был не преклонен: "Это моя дочь. Я ее никому не отдам!"

А еще ему опять начала сниться Женщина. И теперь он было точно уверен: она обещала ему какой-то далекий путь "когда сосны станут золотыми".

               
Маринка рано начала ходить, держась за Сашкину руку - оставаясь вдвоем с матерью, она очень долго только ползала. К году она начала осваивать первые слова, и к трем годам уже вовсю щебетала, складывая вполне осмысленные фразы в маленькие рассказики. Как ни странно, ее полюбили бабушка и прабабушка - с той же силой, с какой они ненавидели ее отца. Она так и росла маленькой - меньше всех карапузов, гуляющих во дворе, - но была для своего возраста очень сильной и абсолютно бесстрашной. Сашка возил ее в лес, оставляя дома Кошку пьянствовать с "друзьями" - и это было ошибкой.

- Я подала на развод, - однажды сообщила Кошка ему, вернувшемуся с малышкой с Карельского. - Уходи. Завтра же. Видеть тебя не хочу. Ты мне всю жизнь сломал, козел!!!

Кошка была изрядно пьяна, и Сашка решил, что это - бред, который она с утра не вспомнит. Но утром его ждали рюкзак и сумка, в которые Кошка небрежно покидала Сашкины вещи - самой же ее в доме не было. Так же, как и маленькой Маринки.

Она позвонила вечером:

- Ты еще здесь? Уходи, а то нам придется ночевать на улице.

А еще через пару часов пришел смутно знакомый человек - размером не уступающий Ильичу - и, грубо матерясь, выкинул Сашку вместе с вещами на лестницу.

- Ну что... бороться надо, - пробасил Ильич, выслушав Сашкин сбивчивый рассказ. Нашел адвоката, собрали свидетелей - на суд по разводу шли во всеоружии. Однако ни первое заседание, ни потом, после аппеляции, не помогли: Маринка осталась с Кошкой. Не помог даже рассказ участкового врача девочки о том, что Сашка и только Сашка занимался малышкой - решили, наверное, что врач подкуплена. А может, таким образом судья - женщина, давно разведенная с мужем, - мстила за свою поломанную жизнь... Глядя на нее, Сашка отчетливо слышал: "Такой, как ты, мне всю жизнь сломал!"

- Зачем ты это сделала? - спрашивали у Кошки знакомые.
- Я хочу вырастить из Маринки такую же рас****яйку, как я, - смеялась она.

Поняв, что дочь не вернуть, и что даже встречаться с ней не получится - Кошка уехала вместе с девочкой в неизвестном направлении, - Сашка начал пить. Сначала по выходным, чтобы просто расслабиться, потом каждый вечер, потом - вместо работы... Он вернулся в дом матери, но теперь на ее "ты мне сломал жизнь" не только огрызался, но мог и запустить в ее сторону тем, что под руку попалось. И хорошо, если это была газета или подушка: не раз в сторону Татки летали ножи, и она только чудом уворачивалась.

Так прошел год. Почти все лето Сашка прожил в лесу, не приходя в себя больше, чем на пару часов, зимой - почти все время сидел в катакомбах в Саблино. Там-то его и нашел Ильич.

- Ты это... вылазь давай. Маринке ты нужен, - сказал он, хорошенько встряхнув Сашку - чтобы тот хоть чуть-чуть протрезвел. И рассказал, что Кошка весной отвезла девочку на месяц в санаторий - да и забыла забрать. Девочку передали в Дом Малютки, а врач, к которой обратились, разыскивая родителей подкидыша, незамедлительно позвонила Сашке - да вот только дома не застала.

- Убью! - прорычал Сашка, потянувшись к ножнам.
- Ага, убил один такой, - добродушно пробасил Ильич, отбирая нож. - Трезвей давай, сынок. Будем дочку забирать.

Полтора года борьбы с государством, попыток доказать чиновникам, что Маринка - не брошенный ребенок, что у нее есть папа и этот папа готов забрать девочку домой, измотали Сашку больше, чем до того год пьянства. А еще он переживал, что девочка не будет ему доверять...

Приехав впервые в детдом, Сашка ожидал, что дочь бросится к нему - как это было до развода. Но она, похоже, забыла его: вышла, глядя с опаской, протянула ладошку, промямлила невразумительное приветствие и больше почти не говорила.

- Не беспокойтесь, - объясняла ему психолог детдома. - У девочки сильная психологическая травма. Сначала ваш развод, разлука с Вами, потом санаторий, теперь детдом. Все пройдет.

Не смотря на то, что пить он уже не бросал, у Сашки хватало ума приходить на разнообразные комиссии трезвым и без запаха перегара. И в конце концов - добился: суд признал его право забрать девочку домой.

               
Маринка росла пацанкой: бесстрашно лазала по деревьям и крышам, играла в "войну" с мальчишками и открыто презирала девчонок. Она очень любила отца - но он, казалось, оставил последние силы, доказывая свое отцовство. Обеспечивая безбедную жизнь дочери, давая денег матери на хозяйство и уход за бабушкой, которую к тому времени парализовало, Сашка продолжал пить. Он все чаще пропадал по ночам, - оставался у знакомых, не в силах вспомнить свой адрес или просто уснув за столом. Часто приводил домой хмельные компании, не стесняясь присутствия дочери, устраивал пьяные оргии с "групповухами". Но ни разу Маринка ни в чем не обвинила его: она ласкалась к папе, иногда - к пришедшим в гости женщинам, остававшимся ночевать в папиной постели, и до хрипоты спорила с бабушкой, рассказывающей внучке, какой у нее плохой отец, и как он сломал им всем жизнь. "Папа не может быть плохим!" - в этом Маринку переубедить было нельзя.

А вот Женщина сниться ему перестала. Вместо этого он видел сны тяжелые, граничащие с кошмаром. В них то страшный карлик тянул уродливые руки к Мариночке, то жуткого вида старуха оказывалась в его постели и беззубым ртом начинала делать ему минет, то они с Кошкой оказывались в одной постели - и во время любовных игрищ Кошка превращалась в Марину, а потом распадалась на миллионы червей. Он кричал, и дочь приходила, садилась на краешек постели - и, словно это он маленький, пела ему колыбельные.

- Это "белочка", - определил Ильич, выслушав Сашкины жалобы на плохой сон. - Подвязывать тебе надо.
- Надо, - согласился Сашка. И поехал в Бехтеревку - кодироваться. Попутно прихватив неработающего нигде и безнадежно спивающегося приятеля: не малую сумму, нужную для введения в организм реагента, за приятеля Сашка заплатил сам. "А что, - удивился он на вопрос "зачем?". - Он мой друг. Что, пусть гибнет?"

У него была любимая дочь, высокооплачиваемая работа, множество знакомых, пара близких друзей - но не было счастья. И все чаще хотелось наплевать на кодировку - взять бутылку водки и напиться до потери памяти...

А потом позвонила Кошка.

- Мне надо с тобой встретиться, - сказала она. И Сашка не нашел в себе сил отказать.

Они встретились в кафе возле ее дома. Она заметно постарела, располнела, работала торговкой на рынке в Апраксином Дворе и все так же много пила. На вопрос, где она была все эти годы - рассказала плохо сочиненную легенду о том, что воевала добровольцем в Приднестровье. И потому, мол, не забрала тогда Марину из санатория - на войну уехала. А вот теперь она демобилизовалась и готова забрать дочь к себе.

- А еще что хочешь? - покупая ей очередное пиво, спросил Сашка. - Может, тебе еще и квартиру подарить?

И, не дожидаясь, пока она начнет убеждать в своей любви к "дочунечке", развернулся и ушел.

Кошка звонила еще несколько раз, просила отдать Марину, получив очередной отказ - уговаривала снова жить вместе, потом начала угрожать, обещать "натравить своих мальчиков". А потом к телефону подошел Ильич, что-то тихо-тихо пообещал - и звонки прекратились. Зато "покатились телеги", слыша которые, Сашка бледнел и все чаще подумывал о том, чтобы организовать бывшей жене красивый "несчастный случай". Останавливало одно: если его посадят - с кем останется Маринка.

А потом он - сорвался. Съездил снова в Бехтеревку, заплатил еще раз денег - и снова закружилось пьяное веселье. Только вот весельем оно оставалось недолго: до середины бутылки. А потом - потом он начинал скандалить. Особенно если пил дома. Тогда он мог сотворить самые невообразимые вещи. Например, загнать топор в бетонную стену, да так, что вынуть его становилось невозможно - только отпилить, вооружившись "болгаркой". Впрочем, о таких вспышках мало кто знал: только родные да самые близкие друзья. В лесу же он оставался все тем же Сашкой: добрым, немного надоедливым, любящим всех и готовым помочь каждому - продуктами, деньгами, просто добрым словом.

               
Она приснилась под утро. "Скоро, - сказала она. - Уже совсем скоро".

Сашка вылез из палатки: туман, раннее утро - прекрасное время. Все спят, лагерь наполнен храпом, сонными бормотаниями, чьими-то сладострастными вздохами. Скоро рассвет. Странно - похмелья практически нету - хотя и выпили вчера немало. А все-таки жаль, что Маринка не поехала: Ильич с собой забрал в двухнедельный поход. Красивая девка растет. Балованная, правда - но девчонке это не страшно. Мужики вокруг уже вьются - а ей еще четырнадцати нет. Эх, не просмотреть бы... Не дай Бог, обидит какой!

Сашка судорожно вздохнул: сильно кольнуло внутри, но не где сердце - почти посередине груди. "Невралгия, наверно", - подумал, но присел на корень сосны -отдышаться. Народ не скоро проснется, можно пока за дровами не идти. А вода еще есть. Две баклажки. И чай есть. Хорошо бы, конечно, ребятам кашку сварить на завтрак... сладкую... со сгущенкой... но это потом, подождет немного...

Кошка опять звонила... У нее сын родился. Год назад. А неделю назад ее родительских прав лишили. Обратно просится. А может, забрать? Маринка взрослой становится, ей всякие женские хитрости преподавать надо - а кому же, как не матери?.. Хотя нет - чем такая мать, лучше уж никакой... Чему она хорошему научит? Стерва... Лучше теток всяких попросить - объяснят. Благо их много знакомых, и к Маринке они хорошо относятся. Сашка улыбнулся, вспомнив, как недавно учил одну из теток разделывать сосну бензопилой, и как она (деваха, разумеется, а не сосна) взвизгивала и жаловалась, что ей "эту хрень" в руках не удержать. Жалко, что она замужем - так бы можно было попробовать... и Маринке она нравится...

Вроде, отпустило, и Сашка собрался было встать - но повернул голову в сторону восхода, да так и замер, залюбовавшись. Солнечный луч робко скользнул по скалам, поиграл в каплях росы на длинных сосновых хвоинках, пробежался по чешуйчатым высоким стволам - и пропал на мгновение. Пропал для того, чтобы вернуться с компанией таких же, как он, шаловливых и ласковых братьев. И вспыхнули яркой россыпью покрытые ночными слезками ветки, засверкали слюдяные вкрапления в граните, потянулись вверх хрупкие колокольчики и нежные ромашки, заискрилась сосновая роща. "Ребята, смотрите, они золотые!" - прошептал Сашка, указывая вглубь леса. Но его никто не услышал...