Нюрнбергский тракт

Алиса Агранат, "Вести", Израиль (2003)

"Наши доказательства будут ужасающими, и вы скажете, что я лишил вас сна", - главный Обвинитель от Соединенных Штатов, судья Джексон. Нюрнбергский процесс



Все дальше от нас уходит то время, когда впервые свершился суд над военными преступниками, виновными в развязывании Второй Мировой войны. Все меньше остается живых свидетелей Нюрнбергского процесса. Казалось бы, он уже давно и подробно описан, и почти не осталось в его истории неизвестных фактов, но "за кадром" всегда есть что-то недосказанное, но тем не менее захватывающее.

Недавно мне посчастливилось познакомиться с семьей Тамары Соломоновны Прут, работавшей синхронным переводчиком на этом процессе. Георгий и Маргарита Штейманы - настоящие питерские интеллигенты, сейчас живут в Нес-Ционе и бережно хранят память об этой удивительной женщине, все письма и документы, связанные с ее жизнью и участием в исторических событиях ХХ века.

Граница на замке

Бабушка училась во второй ростовской гимназии. В ведомости успеваемости против дисциплины "Закон Божий" стоит прочерк. Граждане иудейского вероисповедания были от него, естественно, освобождены.

На старинной фотографии две прелестные, молоденькие гимназистки, лучезарно улыбаясь, гордо шествуют по улицам Женевы начала ХХ века. Oдна из них - наша героиня. Памятная надпись на фото гласит: "Самые красивые и обаятельные девушки Женевы!" Вероятно, это было самое безоблачное время их жизни, время, когда счастье течет без границ.

Тамара родилась в Ростове-на-Дону 22 ноября 1899 года в семье купца первой гильдии Соломона Прута. По странному совпадению, Нюрнбергский процесс, в котором она участвовала, официально начался 20 ноября 1945 года - за два дня до ее сорокашестилетия. Свой сорок седьмой день рождения она тоже встретила в Нюрнберге.

Отец стремился дать любимой и единственной дочери самое лучшее образование, ее окружали замечательные, талантливые друзья. Один из них - Александр Минц - впоследствии стал знаменитым физиком, другой - Григорий Шелтян - известным в Италии художником, третий и самый близкий - ее племянник Иосиф (Оня) Прут - известным киносценаристом и драматургом, одним из самых остроумных и талантливых людей советского кинематографа. Оня родился 18 ноября 1900 года, они общались как брат и сестра, и до конца жизни оставались духовно близкими людьми.

Ежегодно с отцом или тетей, и с Оней Тамара Прут ездила в заграничные путешествия в Италию, Францию и Швейцарию, впитывая все лучшее, что могла дать им европейская культура. В Женеве она посещала престижный и дорогой пансион, Оня - знаменитую "Эколь Нувель". Тамара свободно владела французским, немецким, английским, и могла объясняться по-итальянски.

В конце ХХ века по "маминым маршрутам" отправилась семья ее сына. На семейных фотографиях Тамара, ее сын - Георгий и внук - Константин запечатлены возле одной и той же колонны в Венеции, но в разное время. Два года назад Георгий и Маргарита, наконец, оказались в Нюрнберге, в том самом Дворце Юстиции, где Тамара Соломоновна проработала целый год. Так замкнулась связь времен.

В юности круг общения Тамары Прут обогатился близкими приятелями и друзьями Они. Среди них были Леонид Утесов, Лидия Русланова, Любовь Орлова, Иван Козловский, Исаак Дунаевский, Юрий Олеша, Аркадий Райкин, Клавдия Шульженко. В Париже Прут общался с Пабло Пикассо и Марком Шагалом. В двадцатые годы он дружил с Бабелем, общался с Булгаковым, в тридцатые - хлопотал за Мандельштама, в семидесятые дружил с Ростроповичем, в девяностые - получил персональную пенсию от Ельцина. Оня также был в гитлеровских "расстрельных" списках, в листовках, сбрасываемых на Москву, в сталинских - на аресты евреев - в 1953, и в черносотенных - в 90-х.

Отец Тамары и дед Они Прут был не только преуспевающим купцом, но и наделенным замечательным чувством юмора человеком. Вот, что вспоминает о нем Иосиф Прут в свои мемуарах: "Я дважды присутствовал при игре в преферанс. Помню, как дедушка кинул Свентицкому полтинник и полтинник упал. Свентицкий - тучный человек с апоплексическим затылком, - кряхтя, полез искать этот полтинник. Так как дело было вечером, под столом, естественно, темно.

Дед Прут, раздраженный задержкой в игре, достал пятидесятирублевый кредитный билет, зажег его от свечки и посветил Свентицкому, чтобы тот мог найти злосчастный полтинник.
Вы себе представляете, какой эффект произвел такой поступок на ростовскую коммерческую общественность?!

На следующий день город гудел о том, как Прут "умыл" Свентицкого, не пожалев 50 рублей. Все были в восторге... Один казенный раввин Хаитович оставался спокойным, что даже вывело из терпения меня - мальчишку в ту пору 12 лет. Я сказал ему:
- Илья Матвеевич, почему Вы не удивляетесь тому, что сделал мой дедушка?!
Илья Матвеевич ответил:
- Я слишком хорошо знаю твоего деда! Когда он зажигал бумажку, то наверняка зажал в руке номер и на следующий день обожженную купюру предъявил в Государственный банк, чтобы получить обратно свои 50 рублей".

Внучка также унаследовала от дедушки любовь к игре в покер.
Первая мировая война застала Тамару и Оню в Швейцарии, и впервые в жизни они услышали слово "граница", в его политическом звучании.

Георгий Штейман: "Мама рассказывала, как они с тетей и Оней спешно возвращались в Россию из Швейцарии на одном из последних поездов. Вместе с ними в купе ехал весьма молчаливый господин. Когда они пересекли границу, тетя воскликнула: "Слава Богу, дети, наконец-то мы - в России!" И вдруг услышали в ответ: "Пшепрошем, пани, то - не Россия, то - Польска!" А они и не почувствовали разницы!"

Тамара часто рассказывала, как в 1917-м Ростов на Дону несколько раз переходил от "красных" к "белым". С ужасом вспоминала она, как красные грабили мирное население, расстреливали белых офицеров, среди которых были, вероятно, и родители ее друзей. После революции понятие "граница" для нее стало ассоциироваться с "железным занавесом", казалось бы, на веки вечные отделившим Россию от всего цивилизованного мира. Она никогда не вступала в коммунистическую партию. Ей так и не довелось окончить ни один советский вуз, однако, прекрасное дореволюционное юридическое образование позволило давать частные уроки иностранных языков, и даже найти неплохую работу. Вскоре, после революции она вышла замуж, а в 1924 году в Москве, в знаменитом роддоме им. Грауэрмана, что на Новом Арбате, у нее родился сын, Георгий. Через три года семья переехала в Ленинград.

В 30-е годы Тамара преподавала немецкий язык в военном училище связи, и давала частные уроки аспирантам. Сына она воспитывала в лучших семейных традициях.

Георгий: "Второго декабря 1934 года мама разбудила меня страшно взволнованная: "Leve-toi, George! Kirov est assacinй "! ("Вставай скорее, Жорж. Кирова убили!"). В тот день она разговаривала со мной по-французски. Благодаря маме я тоже свободно владею этим языком".


Блокада

В старости Тамара Прут, обожала вместе с приятельницами прогуливаться по прелестному скверику на Исаакиевской площади, расположенному между памятником Николаю I и собором, и могла часами рассказывать приезжим туристам о любимом городе и его достопримечательностях...

Вероятно, воспоминания, связанные с этим местом, не раз тревожили ее, ведь здесь - на углу Исаакиевской площади и Большой Морской улицы с одной стороны располагался отель "Англетер" (он же - "Астория" - творение архитектора Лидваля), в котором некогда повесился Сергей Есенин, а с другой - здание агентства "Интурист" (ныне - "Дрезднер-банк"), где до войны размещалось немецкое посольство.

22 июня 1941 года Тамара Соломоновна вместе с семнадцатилетним сыном Георгием видели, как посольство оцепила милиция, и началась спешная эвакуация сотрудников, затем спустили немецкий флаг. В тот день Георгий с товарищами собирался ехать на стадион "Петровский" на матч между ленинградским "Динамо" и московским "Спартаком", но "эпохальную" встречу отменили.

Восьмого сентября 1941 года началась блокада Ленинграда. Сто пятьдесят страшных дней до марта 1942, когда им удалось эвакуироваться, их дом, стоявший рядом со "стратегической целью" - Главпочтамтом, постоянно подвергался бомбежке, там сначала отключали отопление, потом водопровод, а неработающие граждане получали самый маленький хлебный паек - "125 блокадных грамм". Георгий, которого военкомат из-за малолетства отказывался призывать в армию, устроился санитаром в больницу на Первой линии Васильевского острова и получал "двойной" паек - 250. За водой они бегали к проруби с ведром, но из-за гололеда домой доносил только половину ведра.

Накануне нового 1942 года семье несказанно повезло: они сумели выменять старинное пианино "Блютнер" - на две буханки хлеба и 150 грамм сливочного масла. В марте 1942 года Тамара Соломоновна отправилась в Рыбинск, где до конца войны работала библиотекарем и преподавала иностранные языки, ее сын - на Кавказ к любимой девушке, откуда был призван в армию.

На бабушкином загранпаспорте, выписанном специально для поездки в Нюрнберг, стоит собственноручная подпись тогдашнего замнаркома иностранных дел Вышинского. Теория "царицы доказательств" была им к тому времени уже тщательно проработана.
Пропуск во Дворец Юстиции

Вскоре после дня Победы Тамаре Соломоновне Прут пришло приглашение участвовать в Нюрнбергском процессе в качестве переводчика-синхрониста. Причины, побудившие "всевидящие органы" пригласить именно ее - беспартийную еврейку, "непролетарского" происхождения в состав советской делегации до сих пор остаются неизвестными. Вероятно, о ней вспомнил кто-то из выпускников училища связи, продвинувшихся по служебной лестнице.

Тамара немедленно вылетела в Лейпциг и занялась подготовкой документов к началу процесса. За полгода со дня окончания войны совместными усилиями была разработана процедура международного трибунала. Следствие четырех держав собрало и систематизировало основные доказательства обвинения, была скоординирована деятельность США, Франции, Англии и СССР. В составе советской группы было пятнадцать переводчиц комсомольского возраста, и давно, уже перешедшая юношеский рубеж Тамара Соломоновна оказалась самой старшей дамой в делегации. Через несколько месяцев судебные работники отправились в Нюрнберг.


Лишенные сна...

Нюрнберг - родина Гомункулуса, один из католических центров средневековья и колыбель германского фашизма - встретил участников процесса мрачными развалинами. Американская авиация постаралась при помощи ковровых бомбежек стереть с лица земли все постройки, за которыми мог прятаться противник. Горы щебня и мусора щедро усеивали площадь исторического центра города. Впрочем, после блокадного Ленинграда и других ужасов войны, эти разрушения не казались Тамаре Прут столь уж вопиющими.

Как ни странно Дворец Юстиции, располагающийся на окраине Нюрнберга, оказался цел, но американцам, контролировавшим эту зону, пришлось срочно решать вопрос с гостиницей, в которой должны были размещаться участники процесса. Они оперативно отремонтировали полуразрушенный "Гранд-отель", где поселились судейские работники и знаменитости - Илья Эренбург, Всеволод Вишневский, Леонид Леонов, Кукрыниксы, Семен Кирсанов, Борис Ефимов. Вскоре журналисты прозвали отель "курафейником" - местом обитания корифеев, журналистов же поселили в бывшем дворце "карандашного короля" Иоганна Фабера, который вскоре прозвали "халдейником" - в честь известного военного фотокорреспондента Евгения Халдея.

Зал переводчиков. На врезке - бабушка Тамара на рабочем месте.
Во Дворце Юстиции за свидетельской трибуной располагалась стеклянная, разделенная на клетушки стена. Оттуда и велся перевод на английский, французский, русский и немецкий всех показаний свидетелей и обвиняемых.

Что испытывала Тамара Соломоновна, впервые оказавшись лицом к лицу с воротилами фашизма? Как рассказывает ее сын - Георгий, сначала ею овладел какой-то инстинктивный страх перед врагом, но вскоре она привыкла и уже спокойно работала. Однако, от лавинообразно нарастающего количества ужасающей информации не спасал даже профессионализм. Как вспоминал впоследствии Борис Полевой, многие бывалые военные корреспонденты, после того, что они слышали в зале заседаний, были не способны заснуть без лошадиных доз снотворного.

Полевой писал: "Генерал-губернатор Польши Ганс Франк, устанавливавший в Варшавском гетто нацистские порядки, вел дневник своих зверств. "То, что мы приговорили миллионы евреев умирать с голоду, должно рассматриваться лишь мимоходом", - провозгласил он.

И вот прокурор после перерыва сорвал салфетку с одного из этих закрытых предметов, и в зале сначала наступила недоуменная тишина, а потом послышался шепот ужаса. На столе, под стеклянным колпаком, на изящной мраморной подставке была человеческая голова. Да, именно человеческая голова, непонятным образом сокращенная до размера большого кулака, с длинными, зачесанными назад волосами. Оказывается, голова эта была своего рода украшением, безделушкой, которые "изготовляли" какие-то изуверские умельцы в концентрационном лагере, а потом начальник этого лагеря дарил эти "безделушки" в качестве сувениров знатным посетителям. Приглянувшегося посетителю или посетительнице заключенного убивали, потом каким-то способом через шею извлекали остатки раздробленных костей и мозг, соответственно обрабатывали, и съежившуюся голову снова набивали, превращая в чучело, в статуэтку".

В зале постоянно поддерживалось искусственное, мертвенно-зеленое освещение, воздействие которого на психику людей было весьма угнетающим. Все окна были зашторены, из тюрьмы в зал обвиняемых вели по специальному тоннелю. Ни один луч солнечного света не проникал и в камеры тюрьмы, располагавшейся тут же, в здании Дворца юстиции. Это было одной из превентивных мер ответственного за "сохранность заключенных" американского полковника Эндрюса, дабы ни у одного подопечного даже не возникала мысль о побеге.

Подсудимые были одеты не в арестантскую одежду, а в костюмы с галстуками, и располагались по мере убывания значимости. В первых рядах - Геринг, Риббентроп, Гесс, Франк, за ними - фигуры "помельче". Вначале они вели себя вызывающе независимо, но по мере демонстрации вещественных доказательств становились все более жалкими.

Борис Полевой в свих воспоминаниях писал: "Рейхсфюрер эсэс дал 23 апреля 1943 года через фюрера эсэс в Кракове приказ "со всей жестокостью и безжалостностью ликвидировать варшавское гетто". Описывая начальству выполнение этого приказа, Штрумф повествовал: "Я решил уничтожить всю территорию, где скрывались евреи, путем огня, поджигая каждое здание и не выпуская из него жителей". Дальше деловым тоном говорилось, как осуществлялось это мероприятие, как эсэсовцы и приданная им в помощь военная полиция и саперы заколачивали выходные двери, забивали нижние окна и поджигали здание. В густонаселенных домах, где теснились согнанные со всего города семьи, слышались душераздирающие вопли заживо горящих людей. Они инстинктивно пытались спасаться от огня на верхних этажах, куда пламя еще не доставало".



Не снимать!

Переводчицы, в основном, со своей работой справлялись, но случались и казусы. Как-то во время допроса Геринг употребил выражение "политика троянского коня". Молодая переводчица растерялась и беспомощно забормотала: "Лошадь? Какая лошадь? Боже, ну, что за лошадь?" Вероятно, девушка не очень хорошо знала историю. Другая случайно перепутала английские слова "буй" и "бой" и получилось, что из моря выловили мальчика.

Впрочем, учитывая подробности того, что им приходилось переводить, можно было простить им эти огрехи. Во время заседаний Геринг сидел, низко опустив голову, форма висела на нем мешком. Кто бы мог подумать, что "второй наци" Германии, поджигавший Рейхстаг, готовивший захват Австрии и Чехословакии, грозивший превратить в руины Лондон, Москву и Санкт-Петербург, и пожертвовать миллионами людей, будет так слаб перед лицом опасности, угрожавшей его собственной жизни? Сколько раз Тамара Прут видела, как он закрывался обеими руками от наведенных на него объективов фотографов! Незадолго до казни Геринг отравился.
Скамья подсудимых. В первом ряду - главные нацистские преступники. Слева направо: Геринг, Гесс, Риббентроп. Фотография сделана оператором Романом Карменом и подарена бабушке на память.


Позже она вспоминала: "Одному из обвиняемых - Фриче, надо было переводить документы и вопросы, которые задавал англичанин. Едва я подошла к нему с бумагами, как он спросил: "Из какой вы страны!" Я ответила: "Из СССР!", и он отказался со мной разговаривать: "Я не верю советским переводчикам!"

Гесс - третий наци Рейха, автор "Майн кампф" и потенциальный престолонаследник фюрера - старательно изображал полную амнезию, абсолютную отстраненность и безразличие к происходящему, и, не надевая наушников, читал полицейский роман. Гесс "терял память" трижды - впервые на предварительном следствии. Второй раз амнезия, якобы, овладела им, когда он увидел на фотографии советский флаг над куполом рейхстага, и третий раз во время чтения обвинительного заключения - на суде. Он так старательно симулировал недееспособность, что это, вероятно, позволило ему избежать смертного приговора через повешение. Однако, уже в глубокой старости он сам решил прервать таким образом свое пожизненное заключение и повесился на простынях в своей камере.

Георгий: "Среди свидетелей процесса оказался и будущий начальник мамы - директор Эрмитажа Иосиф Орбели, дававший показания об утрате художественных ценностей во время войны. Через него мама передала мне небольшую посылочку с сувенирами и сигаретами из Германии. Помню, пришел я в Эрмитаж, а секретарша Орбели принялась меня строго расспрашивать, кто я такой, откуда, затем для чего-то попросила паспорт, и только после этого вручила мне мамин подарок.

Когда мама вернулась в Питер, она начала водить экскурсии для иностранцев по Эрмитажу. Однажды она проводила лекцию по искусству для Ива Монтана и Симоны Сеньоре".

Эхо войны

Над столом склонившись низко,
Заблудившись в лабиринте слов,
Пишет летопись стенографистка
Может быть, для грядущих веков.

(Коллективное творчество судебных работников советской делегации)


Впервые за долгие годы изоляции, в покрытом руинами Нюрнберге Тамара Прут не была отрезана от мира, и могла свободно беседовать с людьми из США, Англии и Франции. Среди последних было немало белоэмигрантов, которых она знала в юности. Разумеется, она не афишировала свои встречи с ними, но, вскоре, после ее возвращения в Россию, от этих людей стали приходить письма и открытки. Связь их больше не прерывалась. Семейство Тамары Соломоновны не раз приглашали во Францию, но съездить туда Георгию, Маргарите и их сыну Косте удалось только перед отъездом в Израиль в 1990 году.

Там же на процессе Тамара Прут познакомилась с Борисом Полевым, Кукрыниксами, Борисом Ефимовым, Ильей Эренбургом, Константином Фединым и Николаем Леоновым. Долгие годы она была связана крепкой дружбой с этими замечательными людьми. Да и судебные работники старались от души развлечься в перерывах между заседаниями. Они ездили на экскурсии, на пикники, устраивали вечеринки и даже сочиняли стихи. Правда поэзия была продуктом группового творчества. Новый - 1946 год они тоже встретили вместе. До сих пор в доме Георгия и Маргариты хранятся эти, отпечатанные на машинке, непритязательные вирши.

Шаланды скучных документов
в зал обвинитель привозил,
он с парой дюжих ассистентов
На стол судейский их грузил.

Я вас не спрошу о всем процессе
Все в процессе мне не разобрать
Только знать хочу, чтоб их повесить
Сколько лет тут надо нам страдать.

***

Мы переводчики, мы правим стенограммы
Но в новогодний вечер, здесь пред вами -только дамы.
И милостиво просим, Вашу Честь,
Запомнить это и учесть.

Долгие годы после возвращения из Германии участников советской делегации связывали самые теплые отношения, они старались собираться вместе хотя бы раз в год. Но постепенно болезни и старость одолевали этих людей, и они стали видеться все реже. Традиция сошла на нет.

Ближе к 1 октября 1946 года стало ясно, что Нюрнбергский процесс - первый в мире процесс подобного рода - свою задачу выполнил. Было собрано достаточно вещественных доказательств, чтобы вынести военным преступникам окончательный и бесповоротный приговор.

Тамара Соломоновна вспоминала, что когда советская сторона предъявляла свою часть обвинения, был показан документальный фильм о жертвах фашизма. В тот момент лица зрителей были затемнены и освещение падало только на скамью, где сидели обвиняемые. Она видела, как менялось выражение на их лицах, как маска уверенности с своей непогрешимости сменялась ужасом безысходности. Впрочем, когда дошло до чтения приговора, все подсудимые имели "бледный вид".

Приговор оглашался 30 сентября и 1 октября 1946 года. В эти дни ей уже не надо было ничего переводить, и переводчица получила пропуск на гостевую трибуну, откуда могла увидеть все намного лучше, чем из своей стеклянной кабинки. Сроки и меры наказания она записывала ручкой прямо на пригласительном билете. Обвиняемых вводили в зал по одному, и это было сделано с тонким психологическим расчетом. Ни один из них не должен был знать, какое наказание получил другой. Двум американским солдатам во время чтения приговора пришлось поддерживать под руки Риббентропа, дабы он не рухнул.

Итак, Геринга, Риббентропа, Кейтеля, Кальтенбрунера, Розенберга, Франка, Фрика приговорили к смертной казни, через повешение; Гесса, Функа и Редера - к пожизненному заключению, Шираха и Шпеера - к 20 годам, Фриче, Папен и Шахт были оправданы. 16 октября 1946 года приговор был приведен в исполнение.

Пожелаем вам на прощание,
Еще раз перепутать слова...
Скажем мы: "Нюрнберг до свидания!"
Запишите вы: "Здравствуй, Москва!"

Казни военных преступников она так и не увидела, там присутствовали только специально приглашенные лица. Судебные работники и переводчики еще несколько месяцев приводили все документы в порядок. Свой сорок седьмой день рождения Тамара Прут тоже встретила в Нюрнберге. Затем она вернулась в Ленинград, преподавала иностранные языки в Академии Наук, водила экскурсии по Эрмитажу, и долгие годы на общественных началах читала лекции о Нюрнбергском процессе на заводах и фабриках любимого города.

Волшебная шкатулка

Сыграл ли Нюрнбергский процесс судьбоносную роль в жизни этой необыкновенной женщины? Ответить на этот вопрос довольно сложно, ведь благодаря работе в Нюрнберге, Тамаре Прут удалось хоть на время вдохнуть воздух свободы, но, вряд ли мрачные подробности, услышанные во Дворце Юстиции, могли когда-либо стереться из ее памяти. Близкие ее не забывают, и, пожалуй, лучше всего, завершат рассказ о ней, воспоминания ее внука - Константина.

- Бабушка Тамара занимала большую комнату в коммунальной квартире в самом сердце Ленинграда. Я любил те воскресные дни, когда мы с папой, преодолев длинный путь с пролетарской окраины, оказывались в этом старом доме. Дом стоял (и ныне стоит) на улице Почтамтской (Союза Связи), недалеко от златоглавого великана Исаакия. Одной стеной он подпирает знаменитую галерею Петербургского Почтамта.

В бабушкиной комнате всё было как-то не так, как в обычной советской коммуналке. Вещи были не те. Запах не тот. Комната была обставлена старинной французской мебелью, к обеду стол сервировался изящным фарфором и серебром, а шёлковые салфеточки были вышиты императорским вензелем. В книжных шкафах размещались иностранные журналы военных времён, дореволюционные словари, газеты. Среди необычных вещей, населявших эту комнату, запомнилась мне маленькая музыкальная шкатулка.

В ней, защищённые стеклом от неосторожных детских пальчиков, жили валики-пружинки-колёсики-молоточки - точь в точь, как в моей любимой сказке Владимира Одоевского "Городок в табакерке". Но одно дело - сказка, и совсем другое - настоящая шкатулка. Несколько поворотов волшебного ключика - и чудо-механизм приходит в действие. Валик-надзиратель с ленцой поворачивается с боку на бок, цепляет своими жёсткими зубьями злых дядек-молоточков, и вот уже слышится незамысловатая мелодия, сопровождаемая едва слышным похрипыванием шестерёнок. Сначала бодро и задорно, а потом всё медленнее и медленнее, пока вконец уставшей пружинке не надоедает толкать неповоротливый валик. В этот момент мелодия обрывалась, почему-то всегда на одной и той же, не доминантной ноте.

Иногда бабушка разрешала мне самому заводить шкатулку. "Только не трогай руками крышку, Котик, это - живопись". На крышке был изображён неприступный замок-крепость, стоящий на берегу зеркального озера, со всех сторон окружённого горами. И мне представлялось, что вот-вот ворота распахнутся, и выбегут из них весёлые мальчики-колокольчики в золотых колпачках, лишь с виду такие одинаковые. "Зиц-зиц-зиц", - скажет царевна-пружинка, - "Глупый ты мальчик, неразумный мальчик. На всё смотришь, ничего не видишь!" Да и что я мог узреть тогда - воспитанный еврейский мальчик десяти лет от роду? Вот разве что сказку додумать, а до настоящей жизни было ещё далековато.

В конце сказки мальчик, забыв наказ отца, коснулся пружинки. Пружинка лопнула. "Всё умолкло, валик остановился, молоточки попадали, колокольчики свернулись на сторону..." Мальчик проснулся.

Сказка та давно уже кончилась. Бабушки Тамары не стало, а я вырос и улетел в Израиль. Шкатулка, проделав долгий путь сквозь череду границ, в конце концов тоже приземлилась на Святой Земле. Детям моим строго-настрого запрещено её заводить. Ну только если очень попросят. И ни в коем случае не трогать руками живопись!