Москва-Осташков

Я родился в 1938 году в Москве, и детство моё и начало юности проходило при Сталине, и я считаю, что у меня было детство, которого сейчас у детей быть не может.  Я жил в трудовой семье, но ощущение было, что несказанно богат.  Богат духовно, чувством братства людей в стране, когда каждый фильм на экране воспринимался как праздник.
Особое место  в моей жизни тогда играли приезд к бабушке на лето вместе с роднёй.  А первый раз  я навестил бабушку в сорок пятом году. Это было путешествие, по яркости впечатлений  не менее значительное, чем  описанное в произведениях Аксакова. А в деревне, как я сейчас понимаю, был народ, близкий мне своими вековыми традициями патриархальности. Господа, как сейчас мне дорог тот народ, когда крестьяне еще платили налог государству.
Бабушка держала  кур, а налог надо было сдавать яйцами, и женщины приходили к бабушке обменять яйца на продукты.  Разговор их был обстоятельный, серьёзный, уважительный друг к другу.
Мы, ребята, ходили на турбазу, в кино, играли в футбол, я местным рассказывал о пионерских делах в Москве. А что «все вокруг колхозное, всё вокруг моё», то так и было. Лошадь на покос, станок для цепы, брали в колхозе.
И в народе  жил оптимизм, что раз такую войну выиграли, то всё сможем. И не болели.  Пять утра - слышишь голоса - пахать ли, бороновать ли поле. И не зарастали угодья, а прирастали.
Жизнь становилась всё лучше, отменили хлебные карточки, жизнь с хлебом при Сталине была решена.  А, главное, в деревне  существовала культура.  Я помню десятиклассницу, которая училась на отлично, поехала в город, выучилась на агронома, приехала с мужем и приехала другая.  Привезла с собой знания, культуру общения, речи.
Какими мы были!
Помню, перемещались при Сталине с пристани на вокзал, а на площади лежал пьяный, и какой-то турист хотел его заснять. И одна из местных набросилась на туриста: «Что это Вы пьяницу фотографируете?  Это исключительный случай, а Осташков наш культурный центр».
А снижение цен?  Левитан с хорошо поставленной дикцией объявлял ежегодно о снижении цен на мукомольные изделия, сахар…А в коридоре коммуналки собирались соседи - дядя Петя жестянщик, тетя Ксеня бухгалтерша, Жилов артист, который слушая сообщение, повторял: «Да, это событие! Вот что значит Сталин!»
А Москва? Культурная, светлая, чистая.  Школа: кружок по шахматам, математике, спортивные. А я сидел за партой, и передо мной на карте была Родина, самая великая.
Как-то я замечтался, учительница сделала замечание: «Вы что, Сидоров, заснули?2
Я машинально ответил: «Я думал о Вас».
Все заржали, а учительница пожаловалась отцу, вызвав в школу. Тот дома порол меня, а ребята под окном слушали -  выдержу я испытание или нет?  Мужественный я человек или нет. Как я тогда уважал учительницу, как высшее существо.  В рот смотрел, чтобы слова не пропустить.  Это вот культура.
Я верил ей и Родине как себе.
Мы живем образами.  И если вспомнить то время, то о ГУЛАГе я не слышал. Что меня волновало - так отметки, чтобы стать отличником.Знакомая матери по работе рассказывала ей: «С моей дочкой  в соседнем классе учится сын Сталина, такой хулиганистый. Рыжий, в классе бумажных  голубей пускает».
А на просторных улицах Москвы не то, чтоб пробок небыло, но на каждом углу, около каждого предприятия висели объявления: «Требуются, требуются…»
До сих пор помню, как поезд подъезжал к Москве, и из репродуктора лилась торжественная речь : «Наш поезд подъезжает к столице нашей Родине Москве!»И звучала песня Лебедева-Кумача: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля», и восторг наполнял душу. Восторг от того, что вселюди братья и желают друг другу счастья.
Когда умер Сталин, я как и все устремился на похороны, но дошел лишь до метро «Кировская»(сейчас «Чистые пруды»), дальше вся улица была уже забита народом.  А летом, когда уже ехал в Осташков, вспомнил о Сталине, и стало так неуютно, будто светлый день за окном сузился до неимоверных размеров.
Свою идентичность я вижу в Борисе Пастернаке. Просто был случай, что сам Сталин зашел на съезд комсомола, зал, стоя приветствовал его аплодисментами.  Пастернак воскликнул с трибуны: «Как хорошо, что мы едины в любви к Сталину!»
А уже  без Сталина, при Хрущёве,  дошел до того, что написал «Доктора Живаго», с его предельным пессимизмом. У Хрущева не было  сознания, и он сам  признавался медсестре: «Что такое социализм? Как вода в графине. С мочой выйдет».
В этом Хрущев пошел против  Бога, потому что в «Новом Завете» ясно сказано, что деньги должны приносить прибыль в притче о трех талантах.Хрущев стал умничать, либеральничать без веры в душе, а это и есть сатанизм. И перемены в деревне  стали разительными, народ в деревне начал меняться.  От реформ Хрущева, который отменил налог, а крестьянам дал зарплату вместо трудодней. Крестьяне перестали  держать скотину, молочка не было. С утра пили водку, а закусывали зеленью, что росла под окном.Хрущев запретил личное хозяйство, ввел налог на скотину, на деревья в саду, и тетя Нюра, соседка напротив рассуждала: «Вот хотела поросеночка завести, так ведь придется шестьдесят рублей за него отдать, а он, может, и сам таких денег не стоит»..
Раньше крестьяне работали упорно, а теперь пошел в Гущу, в магазин за продуктами. Там один плотник, повторяя: «Чаво, -да, чаво», - до обеда примерял доску к полу коровника, чтобы заменить, да так и не прибил.
Один турист по этому поводу сказал: «Погибла советская власть».
А едешь из деревни в Москву, так около Гущи два  трактора лежат перевернутыми, а знакомый механик из Гущи пояснил: «Водопьнов пьяный полетел с откоса у дороги».
А сам, сидя рядом, стал рассуждать о том, что ему для полного счастья надо двадцать тысяч рублей.
Ужас! Как быстро после смерти Сталина из тружеников мы начали перевоплощаться в паразитов! Приехал в Москву, встретил соседа, а тот при Сталине стукачом был и не стеснялся этого. Говорит: «Я в Сталина верил.  Как фашисты подошли к Москве, началась в Москве паника, мародерство. Сталин приказал подобный элемент расстреливать на месте. И вот стою я  под Москвой в оцеплении, а наш директор завода драпает с семьей из города на машине, и сейф заводской с деньгами прихватил.  Остановили их для проверки. А директора отвели в сторонку и расстреляли. И я поверил в Сталина.
А на работе все знали о моей такой общественной деятельности, и даже использовали меня. Например, инженеры в цеху не могли сообразить, как правильно отверстие просверлить, а слесарь додумался.  Начальник цеха его рацпредложение решил присвоить, я иду по цеху, а рабочие мне машут рукой: «Иван Васильевич, сюда!» И докладывают ситуацию. Предлагают написать Сталину. И написали. В результате начальника сняли с поста, а слесаря повысили до мастера».
Я добавил: «А в войну? Священники попросили Сталина обойти Москву с иконами, и облетели на самолете.  Обратились к прорицательнице - Святой Праведной Блаженной Матроне, она посоветовала Сталину не покидать Москву, и Сталин остался, руководил парадом. Потому-то и войну выиграли, и производство, наука развивались такими темпами, какие Западу и не снились. А теперь, всё наоборот.
В семидесятые годы у нас,  на Электрозаводе вышел такой случай:  конструктор в бюро изобрел новую конструкцию для бегунка двигателя в распределителе искры, поделился идеей с начальником бюро, тот похвалил, а когда на следующий день пришел оформить рацпредложение, ему ответили: «А ваш начальник уже оформил его на себя».
Сосед поддакнул: «Вот-вот.  При Сталине у нас Господь был не в лозунгах, но с нами. Взять фильм «Свинарка и пастух» - такая там свинарка, что рассуждает как государственный деятель! А В «Веселых ребятах» пастух стал артистом. А теперь партия уже не та, разложилась. Из Доярки, свинарки делают дуру, что говорит по бумажке.  Как перед войной разложили армию фильмами о победах, как они потом начали драпать подымая руки, бросая оружие.  А у Москвы нашей европейской армии не осталось. Только семь процентов.
Тогда Сталин издал приказ - трусов, паникеров расстреливать на месте.  И армия стала великой. Солдат велик.
А теперь? На предложение Косыгина сделать предприятия хозрасчетными, Брежнев ответил отказом, мотивируя это тем, что во главе предприятия обязательно должен стоять человек с партийным билетом. Как говорится, пусть дурак, но свой.»
А когда во времена застоя я ехал в деревню, то там было чертовски весело. Господи, что делалось!  Я помню, что заберешься в поезде в общий вагон,  тут же кто-то с гитарой начинает петь Окуджаву, Высоцкого, Визбора, а вагон подхватит.  В Осташкове всю площадь заполнили студенты, едущие в стройотряд. Все с тем же репертуаром.
А на турбазе «Селигер»  туристы уже не умещались, и кругом стояли палатки.  Просто столпотворение! Такого в этих краях никогда не водилось.  Однажды я заблудился в лесу, и хотел уже там заночевать, но услышал песню, сначала подумал, то схожу с ума,  а потом увидел туристов. Рядом оказалась дорога.
Времена застоя! Как-то друзья зашли вместе с девушкой из Ленинграда, дочкой партийного начальника, не самого крупного. Но она жила в отдельном коттедже, и её обслуживала личная горничная, личный шофер. Я был изумлен. Для меня приоткрылась тайная сторона жизни.
Тогда уже в Советском Союзе оказывается существовали «господа». При Сталине такого не было, а здесь увидал господ.
А им оставалось ещё немного - КПСС потихоньку превращалась в мафию, её вожди всходили на цитатах Маркса и Ленина, Шестой статье Конституциии, но постепенно разложили советскую власть и строили коммунизм уже за отдельными заборами.
А нам говорили о чести, совести. И песни Высоцкого и Окуджавы звучали как протест личности против коррупции власти. И у Шукшина главный герой «Калины красной» Егор, пьет коньяк ковшиком и хочет внести в город разврат.
Осталось только Горбачеву представить на экране правительство как Балаган всякого рода идиотов и клоунов в лице Верховного Совета СССР, и конец был предрешен.  А потом яркий марксист Ельцин, боровшийся против привилегий высшего звена коммунистов, окончательно завершит этот длительный процесс, начавшийся со смерти Сталина.  Весь народ понабеялся на Ельцина как на борца с коррупцией, а он оказался Иудушкой Головлевым. И девочки стали на уроках падать в голодные обмороки, а рабочим по полгода не платили зарплату.  А дочка Ельцина стала летать  в Париж на собственном самолете, чтобы сделать прическу. Пришлось расстрелять Верховный Совет теперь уже России, и олигархи стали расти как грибы.
Я ехал в девяностые из Осташкова в Москву. В зале ожидания было пусто. Стены его были ободраны, кругом запустение и неуют.  Столовая не работала.
Как о сказке я вспоминал времена застоя, уют зала ожидания, яркую эмблему туризма на стене, молодежь с рюкзачками, богатый буфет, где были щи, гуляш, местные пироги. А кисель такой вкусный, что такого раньше и не пробовал. Я простой трудящийся, а кругом цивилизованные люди с духом уважения друг к другу, и все кругом по средствам, всё вокруг благополучно, и ни одного бомжа в округе…Ни одного бандита и изверга. Я не выдержал ужасного вида зала ожидания, какого не было и во время войны,  и поехал на автобусе, хотя и с пересадкой в Твери.  Хоть и без особого комфорта, но скорей. А в Твери взял билет на электричку, пошел на платформу по подземному переходу, а впереди меня девушка выронила кошелек.  Какой-то громила обогнал меня, схватил кошелек, сказал: «Проверим!», - я, чувствуя подвох, быстро пошел по лестнице, а сзади раздавался голос громилы: «Эй ты, вернись!»
Но я собрал волю в кулак и крикнул: «Извини, брат, не могу! На электричку спешу!»
А в душе была ненависть к шпане, которая заполонила вокзалы.
Потом избирали Ельцина на второй срок. Мы шли с соседом-участковым по двору.  А во дворе стояли старушки, человек семь. И я говорю участковому: «Кто его, Ельцина второй раз-то выберет?» Участковый кивнул на старушек: «Вот они».
 Он сказал им что-то против Ельцина, с каким остервенением они стали защищать своего кандидата!
В этом году я опять собираюсь на Селигер…