Этюд о новогодней елке

В тепле елка в последний раз глубоко вздохнула, поэтому вся комната наполнена густым горьким запахом, На потолке от рыскающих в темноте фар раскрывается яркий секундный веер с узором елочных веток.
Елка забралась на табуретку, ей стало тесно, и она царапает звездой потолок, обсыпая себя как снегом побелкой.
Кроме звезды на ней крутится большой малиновый шар – твой шар. В нем вижу свое кривое лицо, щеки, распухшее лицо, растянутое от уха до уха глупо улыбающимся ртом, вместо носа дрожащую раскаленную слезу от пугливого пламени свечи.
За моей спиной – упавшие стены на шкафы или шкафы – на стены, повисшую между потолком и полом голубую лужу от телевизора и стрелой летящий к тебе стол. Ты далеко-далеко, не в комнате, не в городе, где-то на остром луче далекой звезды. Но я знаю, что мне надо только обернуться…, и ты очутишься рядом.
Я сегодня на редкость скуп. Стараюсь запомнить всякую мелочь вокруг, почувствовать, не пропустить каждый удар собственного сердца. Любое движение – время, а время хочет украсть у меня эту ночь, а вместе с ней похитить и тебя.
Впиваюсь в тормоза времени, но чем сильнее они визжат, тем быстрее мчится оно. Мне никогда не прожить двух одинаковых секунд – впереди только новые, новые и новые… Я одновременно богач и нищий. Где, в каком царстве мне обменять будущие часы, дни своей жизни на несколько только что прошедших секунд? Не надеюсь на это, стараюсь изо всех сил остановить время с глупым упрямством обреченного.
Как раньше я мог обходиться без отражения наивного себя в твоих откровенно распахнутых зрачках, без таинственного взмаха темных ресниц, без двух солнц твоих ладоней с такими теплыми и нежными лучами пальцев, каких нет ни у одного близкого или далекого солнца.
Но ты сама не понимаешь, как живешь без моих глупых васильковых слов. Я готов говорить их всю ночь. Пусть они, кружась и  падая, легкими лепестками задевают тебя. Я хочу, чтобы ты думала только о них, чтобы чувствовала их волшебные прикосновения, чтобы не могла застонать от острых осколков не склеивающихся  воспоминаний. И я спешу сказать, чтобы хватило времени ночи.
Но его так мало, а надо сказать очень много.
И мы молчим, потому что не находим нужных слов.
Сдвигаются и раздвигаются стрелки часов, словно ножницы хищно кромсают наше с тобой время.
Взмах руки – чувствую терпкий елочный запах. В легком изгибе тонких пальцев, блаженствуя, замер, похожий на золотистый лимон, бокал шампанского. Вверх, отрываясь от стеклянной кожицы, навстречу твоим губам спешат пузырьки серебряными жемчужинами.
За тебя! – значит, и за меня! То есть за нас с тобой!
Сразу же раздается звон отваги и радости, словно хрустальные шпаги сосулек скрестились в последней битве, медленно затихает звон, чтобы дать жизнь следующим звукам.
Я тоже пью, продырявленное пузырьками газа, шампанское. Оно обжигает, раздирает горло, впивается в кровь и несется по жилам, словно в нежную поверхность малинового бархата втирают сухие елочные иглы.
Снова передо мной два солнца твоих ладоней. Я тянусь к их лучам, они стремятся ко мне. Вот, наконец, они так близко, что все бывшее таким определенным расплывается.
Опускаю голову на плавную линию твоей судьбы: на линию больших удач и больших ошибок, на линию безмерных радостей и печалей. Н а ней чувствую еле заметную кривизну – твоя встреча со мной.
А на моей ладони наши с тобой жизни туго перекручиваются  в одну, которая уходит под кожу и в красной темноте переплетается с венами – с реками человеческой жизни. А может, это просто глубокий шрам? – шрам от рождения до смерти – впаянное в кожу постоянное напоминание о нас с тобой.
Не могу говорить: буквы перечеркнули горло. Каждый выдох моих губ – имя твое, каждый вздох – имя твое.
Мое дыхание – твое имя.
Я счастлив – оказывается, так просто.
Мне завидуют миллионы, я завидую себе сам.
Шесть часов утра. В чадящем тумане цепляется за мой мозг черным крючком фитиль догорающей свечи.
Ты ходишь: громкими шлепками наказывают пол твои ноги в моих больших тапочках.
Бой часов. Копьем отточенный наконечник маленькой маленькой стрелки пригвождает меня к постели. Звон. Кажется, разбилось единственное украшение елки – малиновый шар. Теперь елку выброшу на улицу, и ее ржавый скелет долго будет торчать из сугроба.
Значит, вместе с шаром разбилась новогодняя ночь, мое глупое и радостное лицо, и ты в конце стола…
Как скорлупки, хрустнули под твоей ногой осколки, крепко вонзаясь в потертую вафельную подошву.
Ты уйдешь, а резиновая подошва моего тапочка долго будет плакать серебристо-малиновыми слезами. Да, даже подошва.