Людмила Петрушевская. По дороге Бога Эроса

 
При попытке к сопротивлению
(эпоха в духе Л.Петрушевской).

“Много добрых дел делаешь
при попытке к сопротивлению”.

Л.Петрушевская

Прочитанная от корки до корки книга Людмилы Петрушевской “По дороге бога Эроса” (Москва, Олимп, ППП, 1993) способна всерьез повлиять не только на настроение, но и мировосприятие думающего читателя. Она состоит из пяти циклов, включающих в себя сорок пять рассказов. Самые короткие из них - двустраничные, самые “длинные” - чуть меньше сотни страниц. Разделы-циклы названы так: “По дороге бога Эроса” (4 рассказа), “Бессмертная любовь” (12 рассказов), “Реквиемы” (11 рассказов), “В садах других возможностей” (10 рассказов), “Монологи” (8 рассказов). Произведения, включенные в книгу (вышедшую кстати в серии ”My best” - “Мое лучшее”) написаны в разное время: от середины 50-х до конца 80-х годов, но даты написания их писательницей не проставлены. И это не небрежность автора, скорее рациональный умысел.
Нетрудно заметить, что все рассказы того или иного цикла строго - почти классически, без иронии и лукавства - объединены темой. 
В первом разделе, давшем название всему сборнику (“По дороге бога Эроса”), это тема “случайной встречи”, переходящей со временем в “бессмертную любовь” или ставшей всего-навсего курьезом (“Али-Баба”). Во втором цикле темой разговора становится сама “бессмертная любовь” (именно так назван цикл), оставляющая о себе память: трагическую или юмористическую, раздражающую или примиряющую человека со своей жизнью. В “Реквиемах” речь идет уже как бы о воплощенной, часто в каких-то иррациональных формах, любовной памяти. В этом цикле собраны истории о тех, кто покинул земной мир, но не забыт близкими или просто случайными людьми. Есть, впрочем, среди рассказов из “Реквиемов” и примеры полного забвения чужой человеческой жизни.  Особенно сильное впечатление производит самый коротенький “Смысл жизни” - о “заживо” похороненном в одной из экспериментальных клиник неизлечимо заболевшем молодом враче.
За печальными “Реквиемами” следует фантастический, в чем-то пародийный и озорной, но в то же время и по-настоящему философский цикл “В садах других возможностей”. Он соединяет в себе бытовое и потустороннее, собранные в него рассказы то смешат, то откровенно пугают.
Завершают книгу блистательные “Монологи”. В них - сгусток всего уже сказанного Петрушевской в других, более лаконичных произведениях (коротенькие рассказы - осколочки, большинство монологов - прежде всего “Свой круг” и “Время ночь” - “мазаичные”, дающие полное и острое впечатление о мире полотна), но вместе с тем это и прорыв в те сферы души и быта современного человека, которые до Петрушевской с такой проницательностью и пронзительностью почти не исследовались.
Первое, часто поверхностное чтение книги ”По дороге бога Эроса” способно либо оттолкнуть неопытного читателя, либо вызвать эмоциональный шок даже у закаленных знатоков литературы. Писательница видит изображаемый ею мир предельно отчетливо, подробно - “без прикрас”. Ее описания лаконичны и абсолютно беспристрастны.  Петрушевская смело балансирует на грани дозволенного приличием, рискуя показаться циничной.  Писательница, не стесняясь, заглядывает в самые неприступные тупики и лабиринты человеческих отношений, не отводит взгляда ни от телесных язв, ни от бытовой “грязи”.
“Какой ужас!” - только и подумает ошарашенный всеми “непристойными” или мистическими подробностями книги Петрушевской читатель - и отложит том в сторону. Но не торопитесь вынести наспех прочитанному категорический и строгий приговор. Не лучше ли вдуматься, перечесть еще и еще...
Людмила Петрушевская, как и многие деятели искусства эпохи конца 50-х - начала 80-х годов, из когорты дарителей света среди мрачного отчаяния современности. Эпоху эту справедливо было бы назвать “доперестроечной”, если бы такие, на первый взгляд, исторические термины не менялись и не устаревали бы в нашем многострадальном отечестве с молниеносной быстротой. И тем не менее время, отображенное Петрушевской в книге “По дороге бога Эроса”, конкретно узнаваемо. Нет точных исторических дат происходящих событий, но есть неоспоримость бытовых и психологических подробностей. Проза Петрушевской - возьму на себя смелость утверждать: увековеченный в отечественной литературе период советского “застоя”. Все, кто пережил его в сознательном возрасте, прочитав Петрушевскую, обязательно вспомнят не только тягостные бытовые реалии, но как бы вновь ощутят атмосферу духовного катастрофического удушья. Его, к несчастью, в той или иной мере испытали на себе все думающие люди - свидетели “застойной” эпохи вынужденного исторического безвременья.
Именно так, как описывает Петрушевская, “работали” во всевозможных безмерно расплодившихся столичных НИИ, болтали о пустяках или о смысле жизни в хмельных пивбарах.  Так морочили голову не переводящимся в донжуанской судьбе инфантильные “сорокалетние” мальчики, так безрадостно и нервно ждали в однокомнатных “хрущобах” на скромный ужин и “воровское” счастье одинокие “милые дамы” своих любовников-зануд... Так “грелись” в одиноких холодных трамваях, умирали на сырых вонючих простынях в психушках, справляли свадьбы в пошлых “столовках”, страдали инфекционными заболеваниями в запущенных отделениях родильных домов... Так волокли по темным заснеженным улицам в переполненные детские сады орущих невыспавшихся детей...  Так били “младенчиков” под горячую руку, оскорбляли в отупляющей суете самых близких... Так уходили из мира, не успев ничего толком понять, ни к чему по-настоящему не привязаться душою...
И все-таки... Все-таки главная тема Петрушевской - не безжалостное обвинение пошлого и жестокого мира, а поиск  любви.
Не скроем, что это тема и всей русской классической литературы как прошлого, так и нынешнего, уже истекающего столетия. Она гениально открыта “Повестями Белкина” А.С.Пушкина и ждет своих интерпретаторов по сей день. Дань литературной традиции, в центр внимания поставившей судьбу “маленького” человека в равнодушном к нему мире, отдали Василий Шукшин и Александр Вампилов, Андрей Битов и Фазиль Искандер, Юрий Трифонов, Венедикт Ерофеев, Виктория Токарева, Булат Окуджава, Валентин Распутин...
Проклятые русские вопросы не дают покоя совестливой русской писательской душе. Петрушевская не исключение. Ее имя в ряду других талантливых имен... По примеру своих духовных учителей, а среди них, бесспорно, Достоевский и Вампилов,  писательница отыскивает и воплощает тех еще живых или уже умерших, которые нуждались и нуждаются в “бессмертной любви”. Воспитанному в атеизме современному читателю Петрушевская напоминает (а может быть, и впервые открывает для него) смысл божьей милости, человеческого альтруистического участия, бессмертия душевных порывов. И это среди видимого хаоса людских пороков, заблуждений, предательства и безумств.
А между тем безумие “застоя” два-три десятилетия назад кому-то, может быть, даже большинству, казались нормой, более того - чем-то родным, естественным, неизменным.  В те годы не все соотносили свои личные трагедии и проблемы с трагической судьбой Отечества. Мы часто не отдавали себе отчета в том, что всеми ощущаемое удушье (кому не хватает метров жилищной площади, кому аудитории для высказывания своих сокровенных идей) - это нехватка “кислорода” свободы, отсутствие элементарной бытовой культуры, перечеркнутая перспектива творческой деятельности... Уродливое время создавало нравственных уродцев:  инфантильность - незрелость! - целого поколения давала о себе знать. Катастрофически снижался не только экономический, но и духовный уровень отношений в обществе. Страна все более и более походила на какое-то замкнутое, изолированное от цивилизованного мира пространство, своего рода “провинцию”, в которой “уродцы” привыкли к своему незавидному положению и не пытаются его изменить. Как не вспомнить уроки чеховской “Палаты № 6”, где ум и безумие меняются местами, в жизни торжествует абсурд, а интеллигенция тут не осознает своего нравственного предназначения - беречь, уважать и преумножать человеческое достоинство.
Среди своих наставников-современников Людмила Петрушевская неустанно называет Александра Вампилова. Именно он дал писательнице духовный ориентир, своего рода светящуюся точку надежды среди мрачного коридора одиночества и каждодневного человеческого несчастья. Точка эта - вера в живую душу.  Петрушевской удалось не упустить этот “огонек” из вида даже тогда, когда заглянула она в самые страшные пространства “тоннеля”, куда Вампилов по каким-то соображениям заглядывать остерегся.  Можно сказать даже, Людмила Петрушевская продолжила своего учителя так, как развили любимые (и даже потаенные) идеи Пушкина его ближайшие последователи - Гоголь и Достоевский.
Очевидно, высказанное предположение может показаться неправомерной “натяжкой”.  Век минувший часто представляется нам в ореоле “святости”, “гениальности”, “неприкосновенности”. Мы не отдаем себе отчета в том, что на исходе уже двадцатое столетие. Не пора ли подводить и его духовные итоги?  Дело не только в сравнении наших современников с именами и заслугами классиков, но и в том, чтобы понять, какие именно открытия в литературе совершили писатели ХХ века - в том числе и прежде всего вынужденные или добровольные заложники “цементирующего” творчество каждого из них метода “социалистического реализма”. Таких открытий не так уж много, но они с каждым новым поворотом истории становятся все очевиднее.
Имя Александра Вампилова сегодня не нуждается в представлении, защите и даже расшифровке скрытого за ним художественного значения. Иркутский драматург, успевший за свою недолгую 35-летнюю жизнь написать и опубликовать менее десятка пьес и сборник коротеньких рассказов и фельетонов, сегодня заслуженно признается основоположником целого литературного направления. Он острее других почувствовал то “типическое”, что определило на многие десятилетия вперед как поведение отдельного человека, так и нравственное (лучше сказать, бездуховное) состояние страны в целом.
Как классика воплотила и донесла до читателя общерусское явление, например, “обломовщины”, так Вампилов открыл всем нам “зиловщину” (вспомним знаменитую, трудно поддающуюся какой-либо единой интерпретации “Утиную охоту”).
Несколько пьес этого автора - целый художественный мир, легко выдерживающий сравнение с художественным миром Чехова и Юджина О’Нила, заставляющий вспомнить достойнейшие классические имена - Пушкина, Гоголя, Достоевского, Булгакова...  Об этом сегодня написаны десятки диссертаций, в которых убедительно доказана связь драматургии Вампилова с художественной традицией русской классики.
Людмила Петрушевская идет вслед за своим учителем и, как было уже сказано, настойчиво проникает в те области духа и быта современной ей действительности, перед которыми Вампилов как бы остановился - в нерешительности или в раздумье? Постараемся прояснить сказанное.
Как и Вампилов, Людмила Петрушевская пишет не о каких-либо исключительных героях войны или трудовых пятилеток, а о людях из пестрой уличной толпы, не претендующих ни на что выдающееся. Персонажи “Старшего сына” или “Прошлым летом в Чулимске” - провинциалы, “герои” “По дороге бога Эроса” чаще всего коренные москвичи. Но это не меняет суть их существования внутри замкнутого мира не территориальной, а именно духовной “провинции”. Все они так или иначе находятся на периферии каких-то магистральных (если они вообще есть в мире) социальных и культурных потоков. И Вампилов,  и Петрушевская пишут то, что можно привычно назвать “болотцем”. В конце 60-х оно только “подернулось” коварной зеленой “тиной”, в конце 80-х - отчаянно и уже абсолютно недвусмысленно “зацвело”.
Проза Петрушевской, как бы это ни показалось кому-нибудь из критиков-модернистов скучным и банальным, по-настоящему реалистична.  Сгущение всего “дикого” и “ужасного” в ее коротеньких рассказах, повторюсь, шокирует. Но при этом нельзя не признать (или не почувствовать на интуитивном уровне, если речь идет о почти фантастических “Новых Робинзонах” или “Гигиене”), что все изображенное ею - правда.  Это правдивость в лучших традициях  русской демократической культуры.  В ней узнается хватка последователей гоголевской “натуральной школы”. Та же оголенность факта и нерва, то же внешнее стремление к предельной очерковой объективности...  Но при этом - разрывающее душу читателя сострадание к соотечественникам, запертым в клетку социальной безысходности, духовного бессилия.
При желании произведениям Петрушевской можно приписать и пророческое, и почти революционное значение. Но не будем спешить с выводами в духе “реальной критики” прошлого века.
Преждевременно культивировать “правдивость” прозы талантливой писательницы. Нельзя проигнорировать в ней несомненный игровой, иронический элемент. Творчество Петрушевской - всегда немного игра, похожая на “детскую страшилку”. Этого нельзя сказать о произведениях Александра Вампилова. Его пьесы чаще всего оказывались трагикомедиями, в них многое зависило от сюжетных комедийных приемов, но при этом Вампилов никогда не “играл” с читателем в конечном итоге. Его “розыгрыши” оборачивались либо нешуточной бедой одиночества (“Утиная охота”), либо обретением духовного братства (“Старший сын”). Вампилов не утрировал жизнь, не придавал ей очертание заведомо абсурдного фарса. Абсурдность угадывалась в предложенных им сюжетах. Она как бы прогнозировалась на будущие десятилетия. Если ничего принципиально не изменится, что ждет героев Вампилова? Как преодолеют они стену надвигающейся на них “провинциальной” бессмысленности? Не об этом ли задумываемся мы, не это ли предчувствуем, и когда вчитываемся в известные пьесы Чехова - “Иванов”, “Три сестры”, “Дядя Ваня”...
Творчество Петрушевской по праву называется критиками “поствампиловским”. Бессмысленность как быта, так и бытия становится уже как бы сама собой разумеющейся. Тупик не только угадывается, в него уже, если можно так сказать, давно и прочно уткнулись лбом. Что делать? В слепом порыве разбивать о “стенку” голову? Сходить с ума?  Где выход?
И вот тут на помощь приходит прием детской игры или легкого намека на него. Каждый отдельно взятый рассказ Петрушевской может ошеломить своей беспросветностью, но учет соседствующих рядом рассказов или просто прорывающаяся чуть заметно ирония названия, финала, мимоходного авторского замечания позволяет не только “не свихнуться” от ужаса, но даже и улыбнуться.
Рассказы Петрушевской из книги “По дороге бога Эроса” (не говоря уже о полном ее творческом багаже - пьесы, сказки, поэмы и др.) заставляют вспомнить озорство одареннейшего “Шута”  Даниила Хармса. Петрушевская в меньшей степени смешит читателя чистыми парадоксами и анекдотиками, но она порой достигает той степени остроты и внешней “циничной” бесстрастности, что основной формой защиты, своего рода проявлением инстинкта самосохранения может стать только смех.
Не случайно неопытные (чаще всего молодые, или напротив, пожилые люди) теряются при оценке таких рассказов, как “Медея”, “Гигиена”, “Луны” и т.д. Мучительно сопереживать или смеяться? Верить всему или принять рассказанное за лукавый розыгрыш?
Даниил Хармс смеялся в условиях, когда смеяться было практически невозможно или крайне опасно. Он доводил все окружающее его до полного абсурда. Это был смех над пропастью как безрассудное, но гениальное игнорирование ее.  Петрушевская тоже фиксирует пустоту, отсутствие перспективы (самый пронзительный рассказ “Смысл жизни”), по сути “живую” смерть. И смех возможен уже не как исправление нравов (на это вслед за Гоголем, может быть, надеется Вампилов), а как реакция - просто так, нервы не выдерживают, не плакать же сверх отпущенной самой природой меры.
Примеры, подтверждающие вышесказанное, могут быть взяты из любого рассказа. Пересказ каких-либо парадоксальных или ошеломляющих эпизодов, боюсь, станет не только затянутым, но и малоубедительным. Особенность прозы Петрушевской в том, что каждый ее короткий рассказ (а именно они отвечают отмеченной характеристике - “шок”, вызывающий и ужас, и смех) воспринимается только целиком и достоин полного цитирования.
Ирония Петрушевской - тема специального исследования. Ограничимся лишь тем, что отметим ее, не упустим из виду при разговоре о действительно глубинных достижениях самобытной прозы.
Литература помогает людям осмыслить время, в которое им выпало родиться. Мысль эта, что и говорить, не нова. Может быть, острее ощущаешь ее в те периоды, когда влияние писателей на самоопределение нации как бы затухает. Сегодня нет того художественного имени, которое бы приковывало к себе внимание именно высказанной вслух правдой - “о времени и о себе”. Запоздавшее увлечение абсурдизмом, экзистенциализмом и рок-искусством не стало шагом в понимание того, что же со всеми нами в конце концов происходило и происходит.  Ни литература, ни кинематограф последнего десятилетия в полной мере не отразили состояние современного нам мира. Этим и объясняется потребность вернуться к открытиям недавнего прошлого, которая в силу крутых исторических перемен стала для нас уже целой ушедшей эпохой.
Еще одна неустаревающая истина: понять мир - это понять и каждого отдельного человека. Литература “доперестроечного” периода оказалась значительной именно потому, что обратилась к судьбе человека. А каково всем вместе и каждому в отдельности в этой непростой измученной вечными вопросами и конкретными житейскими проблемами стране?
Каково мужчинам, женщинам, старикам, детям? Да, именно к такому делению нашего народонаселения мы привыкли.  Все мы - люди какого-то усредненного социального, культурного, политического опыта. Многое - шансы на образование, культуру, профессию, социальное обеспечение (или отсутствие всего этого в силу каких-либо причин) у нас уже по конституции было одинаково.  Остается отличать друг друга хотя бы по половому или возрастному признаку. Но и здесь границы стали стираться. Всем знакомы наши проблемы - безвольный “он” или не в меру самостоятельная “она”, наивные старики и рано повзрослевшие в семейных скандалах дети.
Литература “застоя” зафиксировала странноватую для неподготовленного к нашим условиям человека разбалансированность общества и как отражение этого - чудовищную дисгармоничность внутреннего мира человека, нелепость отношений: служебных, дружеских, семейных, соседских...
Все это с удивительной проницательностью открыл для нас прежде всего Александр Вампилов. В его пьесах и внешние (часто водевильные) и внутренние (глубоко драматические, даже трагические) конфликты причудливо переплетаются. И пьесы приобретают вид чуть искаженной, сдвинутой модели реального мира. Возникает эффект, близкий по сути к эффекту кривого зеркала. О норме можно догадаться, но она обидно искажена, почти уродлива.  В таком “зеркале” сильный, здоровый 27-летний человек, инженер по образованию, выглядит уже “живым покойником” с траурным венком на шее с иронической надписью: “Сгорел на работе”. Речь, конечно же, о Викторе Зилове из “Утиной охоты”.
Другой, 35-летний, не лишенный остроумия и мужского обаяния следователь смотрится уже глубоким стариком, мечтающем только о скорой и безмятежной пенсии. Таков Шаманов из последней вампиловской пьесы “Прошлым летом в Чулимске”. А в самой первой его комедии “Прощание в июне” симпатяга студент-отличник Николай Колесов вдруг обернулся расчетливым эгоистом, ничуть не хуже наипошлейшего спекулянта и взяточника Золотуева.
Современные мужчины (позволим себе все-таки такую градацию, осознавая всю ее ненаучность) долго не решались узнать в пьесах Вампилова самих себя. И только когда открытия уже ушедшего из жизни драматурга стали достоянием - на грани плагиата - кинематографа (“Полеты во сне и наяву”, “Осенний марафон”), в один голос признали повсеместную узнаваемость “зиловского типа”. “Зиловщина” становилась явлением. Хождение в искусстве получил человек, подсмотренный в самой жизни - без нравственного стержня, одновременно “плохой” и “хороший” в глазах окружающих его людей, лишенный настоящей мужской судьбы, вынужденно и легкомысленно растративший себя на пустяки, “пошляк” поневоле, “лишний человек” - по духовной российской традиции.
Зилов - самое значительное открытие Вампилова. Таких  “героев” в русской литературе немного, но каждый этапен: Онегин - Печорин - Обломов. Их антиподы: Базаров - Рахметов - Штольц - Павел Власов.
Зилов - последняя убедительная точка в создании галереи мужских литературных типов. И противовеса ему в современном искусстве еще, похоже, не создано.
Людмила Петрушевская не превзошла Вампилова в проницательности взгляда на современника-мужчину. В какой-то мере она лишь ужесточила удар по мужскому самолюбию. Писательница умеет быть беспощадной. Книга “По дороге бога Эроса” открывается рассказом “Али-Баба”. Героиня этой достаточно банальной в то время ситуации (спившаяся, не без культурных запросов дамочка) ищет черты своего избранника в законченном алкоголике, больном и безвольном человеке, сохранившем внешние черты вполне порядочного человека: один поношенный финский костюм чего стоит!  Рассказы Петрушевской пестрят псевдогероями-неудачниками. Писательница почти не дает им шансов на перемену их судьбы к лучшему. Но иногда - и это принципиально! - чисто по-женски жалеет бедолаг, смотрит на них глазами своих героинь - ищущих среди пошлости, скуки и грязи свою единственную бессмертную любовь (“Бал последнего человека”, “Смотровая площадка”, “Грипп” и др.)
О созданных Петрушевской женских образах стоит поговорить особо. Здесь она как будто поменялась местами с Вампиловым. Если в изображении психологической и социальной “мужской” драмы лидирует он (Петрушевская лишь повторяет азы, часто их даже не развивая), то “женская” трагедия понятнее и очевиднее для нее самой. Вампилов лишь намекнул на неотвратимо безрадостную судьбу своих соотечественниц. Он указал на зависимость современной женщины от романтической мечты о счастливой любви и реальную невозможность полноценно воплотить желаемое в действительности. В лучшей своей пьесе “Прошлым летом в Чулимске” писатель обратился к истокам вечной женской драмы: опрометчивости женского сердца и горькой расплаты за нее. Сюжетная линия Валентина - Шаманов (она признается ему в своем чувстве, он “охлаждает” ее пыл и чуть не губит этим) отдельно напоминает известнейшую интригу  и ее поэтическое толкование из  пушкинского “Евгения Онегина”.
О женской судьбе иркутский драматург сказал, может быть, скупее, чем о мужской, но при этом по-вампиловски остроумно и точно. Неслучайно сыграть в спектаклях по его пьесам Нину или Макарскую (“Старший сын”), Галину или Ирину (“Утиная охота”), Викторию (“Провинциальные анекдоты”), Таню (“Прощание в июне”) и, наконец, пронзительную Валентину из “Чулимска” до сих пор является большим испытанием даже для опытных актрис.
Людмила Петрушевская не просто касается “женской” темы, она  царствует в ней!
Есть в ее коротеньких рассказах то, что безмерно трогает. Это вера в “чудо” любви. Прием (часто чисто интригующий) знаком нам и по произведениям популярнейшей Виктории Токаревой. Книгами этой писательницы многие зачитываются и сегодня. Нет смысла серьезно сравнивать Петрушевскую и Токареву. При схожести многих внешних черт их художественное видение мира полярно. Токарева светла и лирична, как бы изначально миролюбива. Петрушевская рискует показаться, и даже остаться, в глазах читателей злой и разрушительной. “Чудо” в мире героев Токаревой - часто ничем серьезным не мотивированный поступок чудака-человека (показателен ее известный рассказ “Зигзаг”). “Чудо” у Петрушевской - явленная усталой, но не изверившейся душе благодать. И благодать эта - действительное, а не иллюзорное родство душ. Проза Петрушевской духовна. И опять нельзя не вспомнить Александра Вампилова, герои которого страдали и мучились прежде всего от неосознанности в себе именного духовного начала. Все они - и мужчины, и женщины, даже душевно утонченная Валентина, - не осознают источника искомой радости или покоя. Они бьются как рыба об лед в желании обрести-таки душевную гармонию, но - увы! - тщетно.  Только  интуиция способна обратить их к природе - ее тишине и первозданности. Но даже природа - не утешитель для мытарствующих душ вампиловских “зиловых”, “шамановых”, “колесовых”.  Героини же его пьес, утратив надежду на счастье, оказываются на грани пугающей душевной пустоты. И спасительной чаще всего оказывается только воля.
Конечно, воля - источник мужества и героинь Петрушевской. Но некоторые из них одарены еще и “шестым” чувством - чувством бессмертия (тип Пульхерии из “По дороге бога Эроса”).
Писательница отдает себе отчет в том, что современный человек из “метро” и “трамвая” чаще всего воспринимает себя и воспринимается окружающими как “песчинка” даже не мироздания, а груды отработанного мусора. При желании из цитат из рассказов книги “По дороге бога Эроса” можно создать полноценный “ад”, в котором бьется хиленькая человечья душа, не умеющая, не смеющая, но все же пытающаяся себя назвать и выразить.
Зная о “ловушках” бездуховности - ее порочности, ограниченности и тленности - Петрушевская сосредоточенно, без скидок на сентиментальность приближается к тайне духовного бессмертия.
Секрет этот оказывается простым. Писательница невольно обращается к некой иррациональной силе, возвращающей заблудших и слепых людей “на дорогу бога Эроса”. Именно “бессмертная любовь” внушает одиноким сердцам нежность, лечит озлобленные души, возвращает влюбленных друг другу, разрушает коварные планы недругов. Эта таинственная сила иногда подвигает человека на совершение внешне нелепых и неожиданных для самого себя поступков.
Смысл книги Людмилы Петрушевской - в страстном утверждении бытия, организованном по законам “бога Эроса”. Эти законы внятны тем, кто таит в себе “ангела-хранителя”, оберегающего от скверны, суеты, забвения, смерти.  Программным рассказом Петрушевской можно считать новеллу “По дороге бога Эроса”. Среди праздной и пошлой суеты московского интеллигентного круга возникает “чудо” настоящего чувства: незаметной, хранящей в своей душе “ангела” Пульхерии к мужу своей сотрудницы - страдающему шизофренией научному ”гению”, который в глазах любящей его женщины выглядит просто “мальчиком”, ушедшим в высокие миры существом, прикрывшимся для виду седой гривой и красной кожей.
Любящий взгляд преображает человека. Ключевыми для всей книги Петрушевской словами может стать восклицание, обращенное героиней рассказа “Гость” к своему странноватому знакомому, как часто у Петрушевской, талантливому неудачнику: “Вы ведь были прелестны, если бы не ваши щеки, не надо так пить, Толя! Это вас старит, вы не должны стариться, как бог Эрос”.
Сама попытка рассуждать о бессмертии, не беря это духовное понятие в осторожные кавычки, уже смела и обнаруживает зрелость художника. Петрушевская берется за трудную работу: она вновь и вновь напоминает живущим в духовном “вакууме” людям о существовании другой системы ценностей, иного представления о красоте или долге.
В известном смысле художественное откровение Людмилы Петрушевской могут напомнить творческий метод самого Михаила Булгакова. Отсюда не может не потянуться ниточка к традициям Гоголя - мастера мистического сюжета. Как и эти достойные писатели, Петрушевская пытается совместить в какой-то одной социально-нравственно-духовной модели современное и вечное. Она тоже стремится к универсальному видению мира, ее интересует сферическое, а не плоскостное изображение людей и событий.
Вспомним знаменитую гоголевскую “Шинель”. В ней Акакий Акакиевич одновременно воспринимается автором и читателями как прозаический мелкий чиновник и загадочный иррациональный фантом. С ним случается как реальная, так и фантастическая история. В его судьбе играют роль как люди, так и Бог. В “Шинели”, как известно, несколько планов изображения. Пятидесятилетняя жизнь чиновника укладывается в несколько предельно насыщенных бытовой информацией абзацев; чуть больший объем повести посвящен сюжету о пошиве шинели, и, наконец, самое важное для Гоголя сказано в последних стремительных страницах: история кражи шинели, гибели чиновника, посмертного фантастического мщения.
В какой термин укладывается гоголевская проза? Критический реализм? Фантастика? Романтизм? Оставим споры об этом солидному литературоведению. Согласимся лишь с тем, что в “Шинели” Гоголя заключена тайна сосуществования двух (двух ли?) миров в одном случаем (в данной повести - морозцем) спровоцированном сюжете.
Не менее Гоголя таинственны “Повести Белкина” А.С.Пушкина. И в них - попытка создать единую “модель” русской жизни, где переплелись судьба, воля, история, божественное и демоническое, смешное и трагическое, мгновенное и непреходящее.
Тайна, к которой осторожно приближался Пушкин (особенно в “Пиковой даме”, “Метели”, “Гробовщике”, “Капитанской дочке”) и менее осмотрительно - Гоголь (ею отмечено все его художественное творчество), имела гениальное истолкование у Достоевского, Булгакова... Отсутствие “тайны” (а это стало возможным с укоренением атеистического сознания) отмечена замечательная проза Чехова. В - ней зримое отсутствие “сферы” бытия, она ориентирована на изображение бытового поведения и мышления людей. Чеховские герои много страдают. И суть этого страдания - в отсутствии все того же кислорода “духовности”, обреченность жить в “плоскости” нормальных бытовых обязанностей. Осуществится мечта чеховских трех сестер: приедут они, наконец, из провинции в Москву... Счастья от этого, увы, не прибавится. И столица, и провинция одинаково бездуховны, сугубо реалистичны и потому прежде всего скучны. “Скучная история” - гениальная визитная карточка А.П.Чехова. Все,  изображенное в ней, узнается и переживается интеллигентом-атеистом и по сей день.
Литература советского периода ориентирована на материалистическое (более того, историко-материалистическое) учение. Она не загадывала читателю загадок, в ней принципиально отсутствовала “тайна”. Признаком хорошей прозы становится в идейном и художественном смысле ясная (в читательской оценке - понятная) литература. Философское содержание постепенно сводится либо к нулю (заменяется чуть ли не производственным, псевдоэкономическим), либо крайне примитивизируется (явление вульгарного социологизма, материализма и т.д.). Книги становятся прямолинейно идеальными, но при этом лишенными смысла, то есть общей, а не конкретно-утилитарной идеи жизни.
Конечно, не все писатели попадают под сильное идеологическое давление. Больше того, отечественная литература сильна как раз сопротивлением старательно культивируемой бездуховности (в частности безрелигиозности: церковь отделена от государства, коммунистическая духовность практически не прививается, остается достоянием одаренных личностей). Кто же из писателей более других отстаивал право на свободу проявления творческого духа? Кто следовал урокам классики не только в социально-нравственном (но нравственность классики не отрывали от христианства), но и в духовно-религиозно-мистическом плане?
Безусловно, Михаил Булгаков. Его творчество неслучайно произвело ошеломляющее впечатление на молодежь. Все изображенное мастером представлялось просто “чудом”. А ведь “чудо” Булгакова основано на верном писательском чутье: он воспринял уроки своих предшественников - Пушкина и Гоголя - как они были преподаны, а не как скорректированы политическим режимом.
Литература предперестроечного периода  стремительно искала выход из “тупика”, предложенного ей идеологией.  Все чаще, все настойчивей звучат мотивы веры у писателей-”деревенщиков”, к истокам народной мудрости обращается ценитель притчи Ч.Айтматов.
Художники дорожат уже не только правдой как достоверностью изображения, их волнует истина.
У Александра Вампилова истина предчувствуется. И герои, и читатель, и сам автор находятся как бы в преддверии ее. Прислушаемся к мнению маститого Виктора Розова (его талантливые пьесы отразили “плоскостной” мир социалистической Москвы, одухотворенный, однако, высокой коммунистической духовностью): “К сожалению, пьесы Вампилова чаще всего ставят как бытовые. А они не бытовые. Они поэтические, то есть с загадкой, с тайной, я бы даже сказал, с инфернальностью, если бы это слово не истолковывали мистически. Впрочем, всякое истинное творчество - колдовство”. Ценное признание одного из крупнейших соцреалистических (в настоящем смысле понятия) творцов.
Вампилов загадал загадку о человеческой душе того нормального человека, который привык и приучен без представления о душе жить, страдать, умирать... Петрушевская взялась заявленную им “тему” истолковывать, расшифровывать, развивать. Она бесстрашно вторглась в область ирреального. Этому посвящены циклы рассказов “Реквиемы”, “В садах других возможностей”, намек на иррациональное движение сюжета есть и в других представленных в книге “По дороге бога Эроса” разделах.
Подробный анализ мистических рассказов Л.Петрушевской, может, был бы и уместен. Он помог бы глубже увидеть сами “механизмы” движения человеческих судеб в сюжете современного бытия. Ценны и те аллегорические обобщения, которые позволяют сделать такие рассказы, как “Новый Гулливер”, “Гигиена”, “Смысл жизни”, “Новые Робинзоны”, “Луны”... Нельзя не увидеть во многих произведениях социально-разоблачительного почти сатирического подтекста (он по-своему силен и в “Шинели” Гоголя, и в “Гробовщике” Пушкина, и в “Собачьем сердце” М.Булгакова).
Но не важнее ли принять весь “мистический” цикл сборника “По дороге бога Эроса” как некую данность и позволить ему остаться в нашем сознании наваждением, сном, призрачным очертанием труднодоступной истины.
“Реквиемы” - цикл рассказов, объединенных одной неизбывной мукой: что оставляет после себя человек? Кто помнит его? Кто виноват в его земных страданиях? Петрушевская внешне бесстрастно описывает различные варианты ухода людей из жизни: преждевременная смерть от неизлечимой болезни, трагическая случайность, самоубийство, смерть по старости... Что за гранью ухода? От “Реквиемов” веет нешуточным страхом, есть что-то сверхъестественное в рассказах о том, как, например, к неверному в супружестве мужу является душа его недавно скончавшейся жены и говорит простое и бесценное: “Я тебя люблю”. Муж после такого визита забывает все свои “проказы”  и посвящает себя осиротевшему дому (“Я тебя люблю”). Смущает душу рассказ о смерти страдающей половым извращением некой В.Н., ни в чем по сути не повинной перед теми, кто испытал на себе ее болезненное внимание (“Кто ответит”). Тягостным предчувствием беды остается в памяти рассказ о странном ночном госте, тяготящемся своим земным существованием (“Гость”). Шокирует сбивчивая исповедь шофера такси о своей вине перед женой-шизофреничкой, во время приступа убившей дочь (“Медея”). Кто помнит “даму с собачкой”, шумную, всегда и всем надоедающую своими замечаниями особу (“Дама с собачкой”).
Читаешь Петрушевскую - и ощущаешь свою беззащитность перед неумолимостью жизни и смерти. И полнее от этого невольного страха и смущения осознаешь ответственность и за себя самого, и за тех, кто рядом.
Есть ли спасение среди ужаса осознания конечности земного существования? Петрушевская настойчиво обращается к любви.
Рассказы из цикла “В садах других возможностей” - о спасении людей в самых невероятных обстоятельствах. На помощь отчаявшимся приходят умершие родственники, друзья - любящие души. И тогда открываются “другие возможности” общения людей. В экстремальных ситуациях человек в полной мере испытывает то, к чему по предназначению способна его душа. Иной мир (часто это, действительно, рай - его воплощения различны) оказывается щедрее реального, он вознаграждает человека покоем и нежностью (“Бог Посейдон”, “Два царства” и др.).
Назвать книгу Л.Петрушевской “По дороге бога Эроса” в полной мере философской, наверное, трудно. В ней предпринята попытка осмыслить законы жизни и смерти, которыми руководствуется современный мир. Писательница невольно выходит на “вечные” темы и берется утверждать, что смерть происходит от недостатка любви, любовь - живая нить жизни. Равнодушие или тупая злоба - шаг к смерти без воскрешения.
В цикле “Монологи” собраны рассказы и повести большой художественной силы, позволяющие судить о Петрушевской как о художнике зрелом и самостоятельном.
В “Монологах”, запоминающихся множеством этапирующих подробностей интимных переживаний соседей по лестничной клетке (“Такая девочка”), жесткой реальности “инфекцированного” отделения родильного дома (“Бедное сердце пани”), экстравагантной судьбы одинокой авантюристки (“Слабые кости”), главным оказывается все-таки не “шоковая терапия” ужасами и бедами быта, а мотив христианского смирения и христианской любви. Это важный поворот в общем сюжете книги.
Похоже, Петрушевская ощущает духовную потребность оценить поступки людей с позиции христианского миропонимания. Все более и более проза ее начинает напоминать уроки Ф.М.Достоевского. Писательница видит: людьми утрачено что-то очень существенное - божественная природа отношения к себе и другим. И все-таки Бог не оставляет людей, его незримое присутствие сказывается в их терпении,  доброте.
На первый взгляд, героинь Петрушевской трудно даже заподозрить в милосердии: они грубы, крикливы, истеричны, легкомысленны. Их жизнь - сущий ад (“Свой круг”, “Время ночь”). Но вот среди нечеловеческой “карусели” тщетных забот о хлебе насущном усталые матери совершают какой-то единственно верный шаг по спасению тех, кто нуждается в их любви и защите.
Петрушевская - жесткий, не традиционный в своих ракурсах и оценках художник. Проявление доброты ее героинь носит подчас парадоксальный характер. Не каждому читателю понятны, например, поступки героини повести “Свой круг”. На глазах своих вероломных друзей она за ничтожную провинность избивает в кровь маленького сынишку. Женщина (повествование ведется от ее лица и имя ее не упоминается)  знает, что неизлечимо больна. Отец ребенка ушел из семьи к ее лучшей “подруге”. Он не любит и стыдится мальчика. На что обречен малыш? Мать устраивает “кровавый фарс” с избиением “младенца”, чтобы пробудить жалость в отце и его “дружках”. Спектакль удался. Мальчика берут на воспитание “друзья” дома. Они потрясены жестокостью матери и готовы проявить милосердие. Читатели замечают добрую реакцию чужих людей, но для Петрушевской важен поступок самой героини. Она сделала для своего сына все, что было в ее силах и может “спокойно умереть”. Надежда на прощение и понимание мальчика ее невиновности перед ним в будущем. В один из пасхальных дней показывает ему дорожку к могилкам бабушки и дедушки. Может, любовь приведет его когда-нибудь и к ней, похороненной рядом с ними?
Даже скупой пересказ интриги этой повести дает представление о ее нравственной и реалистической силе. В “Своем круге” сильна тема “ребеночка”, “младенчика”, так характерная для Ф.М.Достоевского.
В страшном мире не перестают появляться на свет беззащитные дети. Само их присутствие рядом со взрослыми, измученными болезнями и стрессами, уже спасительно. Дети рождаются от мужей-подлецов, их воспитывают истеричные матери, бабушки-”доходяги”, беспощадная улица. Малыши растут среди диких скандалов,  голодают, переживают свою заброшенность и покинутость в родном доме. Кажется, еще мгновение, и может навсегда погаснуть свет надежды, истлеть свеча жизни. Петрушевская умеет довести ситуацию до крайности (“Время ночь”). Но удивительно - самого страшного не происходит. Жизнь часто висит на волоске, но волосок этот - живая душа. И проявляется она прежде всего в творчестве.
Наверное, неслучайно героиней повести “Время ночь” становится профессиональная писательница Анна Андриановна. В ней воплощено много: и истерическая усталость от житейского ада (дочь-неудачница, сын-преступник, требующие заботы внуки, психическая болезнь матери) и творческая одаренность вопреки этому “кошмару” (ночные литературные занятия - “свидания со звездами и Богом”).
Повесть “Время ночь” могла бы стать самым безысходным финалом книги “По дороге бога Эроса”, если бы в ней не жила все та же вера в спасительную нить “бессмертной любви”.
Русская классика завещала не обойти вниманием “маленького человека”. Он разный: смиренный (“Станционный смотритель”) и посмертно бунтующий (“Шинель”), поэтичный (“Бедные люди”), деспотичный (“Село Степанчиково”), опасный (“Человек в футляре”), зарвавшийся (“Собачье сердце”). Он - разный, но он воплощает собой сердцевинную - “провинциальную”- судьбу России.
“Все мы вышли из гоголевской “Шинели”. Эта фраза, приписываемая Достоевскому, не просто красива, она - пророчество. И Акакия Акакиевича особенно жалко, пожалуй, не потому, что его ограбили безымянные злодеи. Она запоминается своей беззащитностью, сбросившей на пол его новенькую шинель в прихожей более благополучного сослуживца. Пренебрегли. Не заметили его присутствия... (Нельзя не вспомнить гоголевскую “Шинель”, читая, например, “Дядю Гришу” из “Бога Эроса”.)
Разглядеть момент присутствия человека в мире - вот скромное предназначение отечественной литературы. Людмила Петрушевская владеет тайной незаметных “невидимых миру слез”. Она же не забывает напомнить нам о сокровенной надежде на то, что все мы в нашей печальной стране привыкли называть “счастьем”.


Январь 1995 г.