О санках, сказках и холодце

Критики и порицаний в моей жизни, начиная  с детских лет, было более чем достаточно. Как-то так  получилось, что не удавались мне правильные поступки. Бытие мое текло вразрез с чаяниями ближних: я, как нарочно,  все делала для того, чтобы сбить их с толку. Они просто впадали  в ступор от моих вывертов и только недоуменно всплескивали – кто руками, а кто ремнем.

Самая крупная неожиданность настигла всех, когда я пошла в первый класс. Там быстро выяснилось, что я прочно заняла место в пятерке лучших учеников. Родные, не ожидавшие, что я подложу им такую свинью, долго не знали, как к этому относиться, и в конце концов решили, что лучше ко мне не лезть вообще. Поэтому домашние задания у меня никогда не проверяли.

…Еще я могла без причин практически ничего не есть целую неделю – вплоть до голодного обморока, но могла и неожиданно (в том числе и для себя) ополовинить бельевой тазик с котлетами, нажаренными бабушкой к празднику. Удрать из детского садика и пойти домой – запросто. Или взбредет в голову называть дядю, великодушно взявшего меня на прогулку в городской сад, папой – в присутствии любимой девушки, между прочим. Или побегать с утреца босиком по снегу. Дед чуть с ума не сошел, когда увидел следы детских пяток на заснеженном дворе.

Но вот дедушка-то меня как раз и не ругал. Почти. Всего раза три-четыре, кажется четыре. Может, пять. Но это уже в юношеском возрасте. И никогда не орал на меня.

Первый раз – за  рачительное отношение к соседским яблокам. Это я уже рассказывала.

Второй раз – когда я повторила подвиг Зои Космодемьянской, бегая в одной пижамке по снегу босиком.

Третий раз был самый страшный. Дед на меня серьезно обиделся. Я тогда чуть не умерла от горя.

Дело было так.

Зима в Мичуринске – это не зима в Москве. Хотя и в Москве я помню достойные, сугробистые и веселые зимы с трескучими морозами. А у бабушки с дедушкой всегда зимой было снегу выше головы и была шикарная горка-овраг недалеко от дома. Катались по-всякому: на санках, на листе фанеры, просто на попке, мальчишки постарше – на ногах. Гуляли до синих сумерек. Домой приходили в плотно облепленных снегом шароварах (с начесом – снег в них прямо въедался), в насквозь мокрых варежках и без галош, которые имели тенденцию сваливаться с валенок при неудачном торможении. Зато щеки полыхали таким густым румянцем, какой нынче  даже диатезным детишкам не светит!

Вот однажды после такого катания я, припрыгивая от нетерпения, в сенях  кое-как отряхнулась от снега, символически махнув пару раз веником по валенкам, небрежно ткнула санки в угол, вместо того, чтобы повесить их в отведенном месте на гвоздик, и рванула к горшку, как лань на водопой.

С облегчением пришла блаженная расслабленность и полное забвение о припаркованных в неположенном месте санках. Остатки внимания полностью поглотило противостояние гречневой каше молоком, переросшее в шумную экспертизу по исследованию молока на наличие в нем криминальных пенок. Пенки в молоке были, и бабушка отстала от меня, дав чаю с фруктовой вафлей.

Дед тем временем собирался в длительный рейс, укладывал в чемоданчик вареные яйца, сало, черный хлеб…

Вот он надел шинель, фуражку, выдернул меня из-за стола, который я уже клевала носом, и прижался гладко выбритой щекой к моей щеке. Мы попрощались, дед передал меня бабушке, та – сунула под одеяло и пошла запирать за дедушкой двери.

…Заснуть мне не удалось. 
 
Сначала от входной двери раздался грохот, а потом такие страшные удары,  что я быстренько накрылась с головой – чтобы потолок не придавил, если рухнет. Сквозь одеяло я услышала сначала бабушкино бормотание:

– Санки…бу-бу-бу… упали…

А потом – отчаянный крик деда:

– Она меня в гроб вгонит! Я же в рейс опаздываю.

Я сообразила, что речь идет о моих санках, очевидно, упавших и заклинивших дверь.

– Бабка, неси топор!

Леденящий ужас накрыл меня волной. Накануне я прочитала сказку о расчлененке – там какая-то злая мачеха изрубила  падчерицыну любимую ручную корову в муку и то ли сварила, то ли закопала… Громогласные просьбы деда о топоре вызвали у меня нездоровые ассоциации и стремление уединиться. Проклиная мужское жестокосердие и непостоянство, я полезла под кровать и тряслась там до тех пор, пока дед пытался топором открыть дверь.

… Из-под кровати меня шваброй выудила бабка, когда дед, так и не сумев сломать на совесть сделанную им же самим дверь, выставил оконную раму и умчался в синюю морозную ночь догонять свой дурацкий электровоз.

С бабушкой мы сначала ругались, а потом, как водится, подрались, но она быстро победила.  И я окончательно разочаровалась в жизни, осознав свою никчемность и неисправимость и разом утратив все мотивации.  Единственное светлое пятно, мама, была далеко, в городе Москве. «Пойду, пожалуй, – решила я, – может, хоть она мне обрадуется».
Бабушка, увидев, что ребенок в 11 часов вечера облачается для выхода на прогулку, поинтересовалась: далеко ли я намылилась и не хочу ли еще раз схлопотать по шее.

– В Москву пойду, к маме! Пешком… – я нахлобучила цигейковую шапку и стала надевать еще сырые валенки.

– Заблудишься, и тебя волки съедят! – пугала бабка.

– Не заблужусь! Я по шпалам прямо в Москву приду.

Дерзко  решительно я отломила горбушку черного хлеба, круто посолила и сунула в карман шубки.

– Луку дай!

Бабушка только головой покачала, удивляясь моей отчаянности, но луковицу дала. Я ее запихала в другой карман шубки.

– Студень-то уж сварился, теперь пропадет… без тебя мне с ним не управиться. Давай, сначала со студнем разберемся, а потом уж иди, – бабушка печально вздохнула.

Если вы когда-нибудь обгладывали мослы из холодца, вы меня поймете. Я заколебалась.

– Ладно, помогу, так уж и быть. Но только потом – сразу в Москву пойду. Раздеваться не буду! – В шубе, шапке и валенках я уселась за стол.

Штору на окне, из которого дедушке пришлось идти на работу, бабка повесить не успела, и запоздалый полуночный прохожий, холодея от ужаса, мог наблюдать такую сюрреалистическую картину: маленькая девочка в меховой шапке и шубе сидит за столом и сосредоточенно грызет здоровенную мосолыгу, а бабушка с суровым и печальным лицом помешивает в огромной кастрюле какое-то варево. Кровь в жилах стынет!

Так я и уснула – за столом, среди обглоданных мослов, в шубе и шапке. И снились мне сытые и веселые волки, резво бегущие со мной по шпалам в Москву.