Тропинки на холмах

     Холмов никогда не бывает много. Женщин — никогда не достаёт. И вот, когда все тропинки подходили к своему естественному пределу, появилась женщина.
     Это — грубое слово, есть слова — гораздо помягче.
     Ну почему мы говорим: «Муж-чина»? И разве не режет слух эта буква «ч»?
     Почему мы говорим: «Жен-щина»? И разве не режет слух эта буква «ща»?
     Да будь мы получше, не было бы такого в нашем языке. Мы говорили бы музыкой. И женщин называли бы… горлицами, например. Хотя и «ц» — лишнее. Может быть, и букв-то таких и звуков не было и нет.

     Она появилась… Она улыбалась так, будто заранее готова была… А я — нет. Не был готов — и все тут. Передним краешком совершенного числа я мог ее видеть, говорить с нею и тому подобное. Но стоило ей повернуться… Тот же абрис, прическа, запавшая в память, тот же — черт возьми, не знаю, в чем — тот же, — плащ. То есть, сердце мое закатывалось и откатывалось. Надеюсь, я ничего не выказал, и она никогда не узнает…
     Да, боже мой! Никому бы я не хотел сделать плохо.
     А хорошо-то как? Как сделать хорошо?
     Но хорошо и плохо — одновременно — делалось мне.

     Мы рассуждали о посаженых овощах, а я был готов на все, только бы не смотреть в затылок ее. Слишком многое вспоминалось. Спереди она была сама собой.
     Мы искали какой-то навоз, говорили — все, кроме меня, — о разных друзьях. А я любовался ею.
     Разве любовь — обладание?
     Мне трудно — пальцем — посчитать. Но, знаю, — не много.

     И — еще. Но все это — пропустим.

     Я пришел в гости к женщине, которую едва-едва ли не любил. Год назад, не без труда, покинул ее. Между нами ничего не было, о чем я бесконечно сожалею. Я отдал ее тому человеку, к которому, я думаю, она стремилась.
     Много ночей она мне снилась. Но я смог. Я смогу и дальше. Ведь, хоть как-то, смог же я раньше?

     У меня была жена. Она меня любила и я…
     Что произошло потом — стоит отдельного рассказа, но мы — расстались. Люди этого не поняли, и — правильно. Но дело в том, что с женой своей — любимой — я мог лежать и сидеть, а с другой — ходить. По всем дорогам, по тропинкам, протоптанным на разных холмах разными ногами. Я видел мир. Разный. Теплый и избитый всею праведностью его. Просторный для всех, и невозможный для двоих, прекрасный во всех своих чириканьях и отступающий в недопонимании.
     Да!

     Тропинки холмового… рая или ада?.. привели нас осенью на дорогу, где лежало сено. Мы собрались позавтракать. Мы достали… Потом прикоснулись друг к другу… И, когда все кончилось (как же так! я все помню!), она сказала…

     Осень была яркая, каждый куст горел, и пропасть жизни была огромна. И видно было далеко, и облака стояли, как протянутые руки...
     Я к ней руки протянул…

     И теперь хожу я по этим буграм, хожу с очень приятными людьми — они мне нравятся, — хожу с протянутыми руками, с двумя… а, впрочем, откуда я знаю… С двумя женщинами, задевшими мое сердце (если, конечно, женщины могут верить в то, что в мужчинах тоже что-то бывает), хожу смотрю и вижу: извивы реки, неухоженные луга, свалки мусора, белый домик над мостом (еще — что?). Траву, на которую наступает моя нога. Женщину, которую я не знаю. Женщину, которую, как бы, знаю. Мужчину, на которо-го я оставляю одну из них. Долгую даль — тропинку под ногами. Слава богу, что хоть ее не вытоптали. И пусть живут все эти женщины.

     Я их люблю, в отдалении.